Шесть мелодий черной флейты

"Hide the misdemeanors Never lead an open life My hands were never cleaner Not a trace for you to find" ♫ The Get Up Kids - Like A Man Possessed

Тяжелее всего приходить ночью. Именно в это время вокруг — сплошные утраченные краски, темные стены и причудливые узоры на деревянном полу от ветвей яблони за окном, на которые падает бледный лунный свет. Когда Тасянь-цзюнь возвращается днем, он почти сразу понимает, где находится, а со временем учится и вникать в происходящее за считанные мгновения. Так быстро, что Чу Ваньнин, всегда молниеносно замечающий эти перемены, слегка приподнимает одну бровь в удивлении, но все равно продолжает прерванный было разговор, что вел с Мо Жанем. Ночью все иначе. Когда это случается вот так, во сне, реальность идет трещинами, как тонкий лед в весенние заморозки, и страшно даже выдохнуть сдавливающий грудь воздух, потому что кажется, что она просто разлетится на части. Все становится хрупкой иллюзией, едва различимым эхом далекой мелодии. Тасянь-цзюнь, видевший крах целого мира, более того — приведший мир к этому краху собственными руками, больше всего боится, что иллюзия растает, а мелодия окажется лишь свистом ночного ветра за окном, что так напоминает флейту. Он учится приспосабливаться и к этому. Возвращаясь в собственное тело раз в три дня, он, прежде чем открыть глаза, внимательно прислушивается, чтобы уловить звук дыхания рядом. И тихо выдыхает с облегчением сам, едва ему это удается. Чу Ваньнин всегда просыпается, когда он приходит в сознание ночью. Очнувшись, Тасянь-цзюнь неизменно встречает его внимательный взгляд, каждый раз, словно в первый, удивляясь, как чьи-то глаза могут быть чернее и ярче, чем ночные тени. Он никогда не может себя остановить — срывается мгновенно, притягивает к себе, прижимает, стискивая в пальцах чужие нижние одеяния, целует так, что задыхается сам. И всегда убеждает себя в том, что просто не может больше ждать, изголодавшись по человеку, которого вынужден делить с собой же. Никогда — в том, что боится очнуться один в том мире, в котором ему никогда не услышать живое биение сердца. Даже своего собственного. Но однажды все происходит иначе. Тасянь-цзюнь так резко просыпается, словно упал с большой высоты, что весь воздух вышибло из легких. Он сразу распахивает глаза, но первые мгновения видит перед собой лишь темноту, а слышит только звон в ушах. Повернув голову набок, он все же различает рядом Чу Ваньнина, который неподвижно лежит спиной к нему. Тасянь-цзюнь хочет позвать его, но тело вдруг сковывает неожиданно накатившая волна ужаса. Он не понимает, где он. Очертания вокруг, когда он пытается обвести комнату глазами, напоминают его покои, в которых бесчисленное количество ночей он сгорал в страсти и ненависти к Чу Ваньнину, не отделяя одно от другого. Почему он не смотрит на него? Почему лежит рядом, не двигаясь? Тасянь-цзюнь не видит, как вздымается его грудь при дыхании, не слышит его. Не сразу удается заставить себя пошевелиться, но все же, путаясь в покрывале, он протягивает руку к чужому обнаженному плечу, касается кончиками пальцев. Ледяное. Что?.. — Мо Жань? Темнота перед глазами вздрагивает, размывается, как под водой. Тасянь-цзюнь рывком подается вперед, не дав Чу Ваньнину обернуться, обхватывает руками со спины, утыкается носом ему в шею. Ощущения накрывают сразу все, и их слишком много. Знакомый свежий и одновременно сладковатый запах волос, сдавленный выдох, что он слышит, когда стискивает Чу Ваньнина в объятиях так, что сводит мышцы, а еще собственное сердце, которое колотится до онемения в груди. — Учитель… Чу Ваньнин пытается высвободиться, чтобы повернуться к нему, но Тасянь-цзюнь только обнимает его еще крепче, дышит его запахом, захлебываясь воздухом. Нос щекочут распущенные волосы. Тело под его руками напрягается, и он понимает, почему. Чу Ваньнин привык, что он каждый раз, едва вернув себе сознание, набрасывается на него, как голодный зверь. Но сейчас почему-то все по-другому. Ему просто нужно… нужно… — Я так скучал по тебе, — произносит он, все еще не до конца понимая, где проснулся. В голове так мало связных мыслей, что только эти слова срываются с губ. Услышав это, Чу Ваньнин перестает вырываться и тихо вздыхает. Он чуть приподнимает голову, одной рукой поправляя сползшую с плеча одежду, и смотрит куда-то в темноту. Тасянь-цзюнь заставляет себя немного ослабить хватку и следит за его взглядом, все равно не выпуская его из рук. Сердце продолжает колотиться, как будто внутри проснулись десятки тысяч мотыльков, рвущихся наружу к свету. Вот только вокруг темно. Уже немного привыкшие к мраку глаза различают очертания комнаты. Это их с Чу Ваньнином дом на горе Наньпин, где они живут целый год. На низком столе подле успевшей остыть жаровни стоят пиалы и небольшой глиняный чайничек на подставке. Тасянь-цзюнь помнит, что у него слегка надколот носик, потому что он однажды был неосторожен и уронил его с этой подставки. — Ты не выпил свой чай, — говорит Чу Ваньнин, и внутри будто становится легче от звука его спокойного голоса. — Прости. Тасянь-цзюнь не понимает, почему учитель извиняется перед ним за что-то подобное. Он недоуменно хмурится и переводит взгляд на Чу Ваньнина, который так и лежит, приподнявшись на локте. Теперь он видит его лицо в профиль, длинную и тяжелую прядь волос у самых губ, что слегка подрагивает от дыхания. — Почему ты извиняешься? — спрашивает он. Чу Ваньнин только чуть поворачивает к нему голову, но по-прежнему смотрит на столик. — Когда ты не пьешь этот чай, тебе снятся кошмары. Я слишком крепко заснул и напугал тебя. Кошмары? Тасянь-цзюнь не помнит ничего из того, что ему снилось. Он просто чувствует себя так странно. Как будто еще не до конца проснулся, как будто он — это он, но много-много лет назад. Когда еще знал, что значит бояться вот так, до судорожно бьющегося сердца и кома в горле. Когда еще был учеником, который смотрел на своего учителя с восхищением и благоговением. Когда ненависть казалась последним чувством, что он может ощутить к этому человеку. Пусть ее уже давно не было в его сердце теперь, Тасянь-цзюнь помнит ее горький вкус, ее путы, жжение внутри, как от раскаленных углей, что выжигали в нем все хорошее и светлое. — Ты готовишь этот чай специального для меня? Всегда? Каждый день? — спрашивает он, крепче обхватывая талию Чу Ваньнина. Тот качает головой. — Раз в три дня, — слышит он в ответ. — Только для Этого Достопочтенного? — Да. Тасянь-цзюнь хмурится еще сильнее, стискивая в пальцах ткань нижних одеяний учителя у его поясницы. — И этот… второй пьет его? Чтобы мне не снились кошмары? Чу Ваньнин снова вздыхает, все же поворачиваясь к нему и глядя в глаза. Что-то внутри вздрагивает и сжимается до точки. Особенно, когда он, ничего не говоря, коротко кивает. Тасянь-цзюнь порывисто обнимает Чу Ваньнина, роняя обратно на подушки, льнет грудью к его спине, зарываясь лицом в теплые волосы. — Ты готовишь мне чай? Только для меня? — Мо Жань... — Этот Достопочтенный тоже важен для тебя? На его судорожно сжатые у живота Чу Ваньнина пальцы ложится прохладная ладонь. — Сколько раз тебе говорить? — Тасянь-цзюнь скорее чувствует эти слова, чем слышит, так как прижимается всем телом. — Мо Жань, ты — это ты. В это порой так сложно поверить. Кому-то, пусть это и был по сути он сам, был дан второй шанс, в то время как его собственная душа оказалась заперта в мертвом теле на столько лет, день за днем обращаясь сухим песком, что мог с легкостью развеять порыв ветра. Имел ли право Тасянь-цзюнь считать то, что происходило с ними теперь, собственным вторым шансом? Каждый раз, просыпаясь, возвращая себе ненадолго власть над сознанием и телом, он сгорал от страсти, жар которой был ему так знаком, почти не находя времени на то, чтобы подумать об этом. Ему постоянно было мало. Тасянь-цзюнь хотел больше. Когда Чу Ваньнин засыпал рядом с ним, он продолжал смотреть на него, держать его близко к себе. Он не умел утешать его, когда тот сам мучился от кошмаров, потому что не был так хорош в словах. Не умел говорить о своих чувствах, только пытаться снова и снова показать их, порой даже делая что-то не так, неправильно. Или думая, что этого недостаточно. Сейчас нечто другое, кроме страсти, заставляет его кровь кипеть, а тело — наполняться жаром. Тасянь-цзюню сложно признаться себе в том, что это простая радость, захлестнувшая его с головой в тот момент, когда он обнял Чу Ваньнина и почувствовал его тепло. Когда, протянув руку и дотронувшись, он ощутил кожу под пальцами, а не туман иллюзии. Когда, проснувшись, не обнаружил себя во всеми покинутом мире, в котором больше не было той единственной причины, заставлявшей его бороться. «Мо Жань, ты — это ты», — по-прежнему звучит в голове. Не дождавшись от него ответа, Чу Ваньнин обеспокоенно сжимает его пальцы чуть крепче. — Учитель, — произносит Тасянь-цзюнь в его теплый затылок. Он по-прежнему так безумно хочет его, по-прежнему сходит с ума от одного его запаха и ощущения сильного и одновременно хрупкого тела в собственных руках. Но сейчас ему нужно… — Пожалуйста, обними меня. Он и сам не уверен, что произнес это вслух, потому что даже не услышал собственного голоса, но Чу Ваньнин поворачивается к нему, и что-то внутри обрывается, ухает вниз обжигающей волной, когда его действительно обнимают. Тасянь-цзюнь урывками выдыхает сдавливающий легкие воздух и ложится пониже, сползает по кровати так, что приходится поджать ноги, чтобы они не свешивались с края, и утыкается лицом в его грудь. Чу Ваньнин вплетает пальцы в его волосы. Он молчит. Тасянь-цзюнь теперь слышит, как бьется его сердце, и замирает, боясь не уловить хоть один его удар. — Обними меня, — зачем-то повторяет он, и Чу Ваньнин крепче прижимает к себе его голову, положив ладонь на его затылок. Тасянь-цзюнь не чувствует себя Императором, возвысившимся над всеми кланами и мирами. Он чувствует себя живым. — Прости. Макушки в ответ мягко касаются губы. — Я люблю тебя, Мо Жань. Поспи. У нас еще много времени. Чу Ваньнин так редко говорит эти слова, и Тасянь-цзюнь знает, чего они стоят. Ему всегда кажется, что он слышит их еще меньше, чем другая часть его сознания, другой он. Или… или границы между ними уже давно стерты, а кошмары, что приходят к ним по ночам, делая такими хрупкими и уязвимыми, — одни на двоих? Глаза обжигают слезы, и он еще сильнее зажмуривается, пока темнота под веками не рассыпается цветными пятнами. Пусть их души и делят на двоих одно тело, чувства к человеку рядом поделить нельзя. Они всегда наполняют до краев, горят внутри и не оставляют места слову «половина». Чу Ваньнин обнимает его до самого утра, и Тасянь-цзюнь действительно засыпает, свернувшись у его груди. Ему ничего не снится; он думает о том, как они проведут следующий день, куда отправятся на прогулку, после которой займутся любовью, не дождавшись ночи, потому что он никогда не умел ждать. Слышно, как ветер за окном тревожит ветви яблони. Тасянь-цзюнь так и не взглянул на нее, но знает, что с его предыдущего пробуждения прошло не так много времени. Лишь три дня. И она по-прежнему вся в цвету.