чей-то голос пел мне в тишине

То, как это должно было выглядеть: АУ, в котором Иван и Гилберт – бывшие солдаты, воевавшие во Второй Мировой Войне. Гилберта уже пятнадцать лет преследуют кошмары военных лет, а Иван просто писатель, который пытается вновь овладеть словом и печатной машинкой. Они встречаются в Америке в колледже искусств и сходятся там. Слишком взрослые студенты, война и отсутствие каких-либо слов друг для друга. Только прикосновения и колыбельные на чужих языках. Закат плыл над городом, заливая его красно-жёлтым жидким золотом. Гилберт щурил свои глаза, которые в такое время суток казались ещё ярче. Его крепкая рука, едва заметно подрагивающая время от времени, педантично и терпеливо выводила линии чертежа: с каждой минуткой росли небоскрёбы и сплетались переулки, уходили вдаль рёбра зданий и линии перспектив, заострялись крыши и вытягивались фонари. На листке с проектом терпеливо рождался новый маленький мир, а за окном цвёл закат. В библиотеке царила блаженная солнечная тишина. Немногочисленные студенты работали за столами или же отдыхали, тихо разговаривая. По-особенному уютная атмосфера успокаивала Гилберта, заглушая, убаюкивая его вечную тревогу; здесь Гилберт мог работать, мог отдаться делу целиком. Однако сейчас, в этот чудесный весенний вечер, Гилберту не хотелось работать много — ему хотелось наблюдать, находить что-то… Он сам, вообще-то, не знал, что хотел найти. Что-то интересное, необычное, выделяющееся?.. Его внимание привлёк мужчина, сидящий в кресле возле следующего окна. Его крупные грубые руки бережно держали потрёпанный, подклеенный скотчем томик с блёкло-золотистыми буквами на обложке. Гилберт без особого труда узнал русские буквы (война и здесь оставила свой след). Мужчине нельзя было дать больше сорока лет, однако у него уже были седые коротко стриженые волосы. Гилберт не мог разглядеть глаз, прикованных к пожелтевшим страницам, но он чувствовал, догадывался, что и глаза его будут стары. В манере сидеть, держать предметы, держать голову он с пугающей лёгкостью узнал бывшего военного. После этого Гилберт уж точно не мог вернуться к работе. Он понимал, что подойти к этому человеку и заговорить с ним не будет самым приемлемым вариантом, лучшее, что он мог, — это наблюдать (будучи снайпером, он прекрасно этому научился). Мужчина неторопливо листал страницы, и на его лице ясно читались его эмоции: и лёгкая, как у юноши, улыбка, и глубокая скорбь, и гулкий бурлящий гнев, и трепетное сочувствие, и бесконечная, бесконечная любовь. Гилберт был почти очарован этими превращениями: в последнее время людей, способных чувствовать и по-ни-мать, становилось всё меньше, так что столкновение с одним из них было радостной редкостью, счастливой возможностью. Гилберт не знал, сколько прошло времени, пока он наблюдал. Он очнулся лишь тогда, когда объявили о том, что библиотека закроется через тридцать минут, а за окном воцарились светло-синие сумерки. Гилберт чуть торопливее, чем обычно, собрал свои чертежи, инструменты, закинул потяжелевшую сумку на плечо и, бросив взгляд на мужчину в кресле, ушёл, по невольной привычке чеканя шаг. Гилберт уже не видел, но тот мужчина, прикрыв сборник стихов, посмотрел ему вслед.

***

Гилберт ещё несколько раз видел того мужчину в библиотеке. Он не брал книг ни на каких более языках, кроме как на русском. Гилберт, кропотливо работая над чертежами и изредка отвлекаясь для отдыха, подмечал названия и авторов. Ему хотелось как-нибудь найти одну из этих книг и прочитать в переводе. Наконец, когда ему представился такой случай, Гилберт, положив себе в сумку перекус (ланч, как говорили здешние студенты), отправился вместе с книжками в укромный пустынный уголок университета. В этой его части было мало аудиторий, поэтому и студенты сюда почти не заходили. Гилберт давно облюбовал себе это место, это окно с широким подоконником в конце коридора. Здесь, в пьянящей тёплой тишине особенно хорошо было делать что-то для души: читать, писать, чертить… Усевшись поудобнее, подложив под спину ветровку, Гилберт раскрыл первый тонкий томик. Now my grief won’t be spilt by the ringing, Happy laugh of the bygone last. Lime-tree blossom is fading and dimming And the nightingale dawns have passed. All was new to me then, and emotions Filled my heart to the brim, so good. Whereas now every word, kind and cautious, Tastes as bad as a bitter fruit. Горчащие строки-воспоминания сорвались с языка. Гилберт не помнил, когда читал вслух в последний раз, поэтому сейчас его голос казался таким… таким уродливо-бесчувственным, таким беспомощным и таким бессильным. Иностранные мысли, заключённые в чужой язык, звучали странно. Гилберт подумал, что в оригинале, должно быть, всё звучит совсем иначе, но приходилось довольствоваться тем, что было. Поэзия быстро нашла отклик в Гилберте, а потому он абсолютно погрузился в мир чужого сердца, совершенно перестав замечать хоть что-то вокруг себя, именно поэтому он не услышал слов незнакомца в первый раз. Гилберт услышал чужой голос и вздрогнул, снова проваливаясь в реальный мир. Перед ним стоял тот самый мужчина, за которым он так долго наблюдал. Кажется, он что-то спросил, но Гилберт не услышал. — Что, простите? — спросил он. — Неплохо вслух читаете. Я шёл мимо, вдруг услышал ваше чтение — и не смог не поглядеть на вас, — пояснил мужчина.  — Ох, да я… я не хотел, чтобы меня слышали. Гилберту было неловко. Он настолько привык к вечному запустению здешнего уголка, что ему было странно видеть человека, пришедшего сюда на его голос. — Иван, — представился мужчина, прерывая неловкую паузу, и протянул Гилберту руку. — Гилберт, — кивнул он и почувствовал, как лёгкий холодок страха скользнул по шее. — Немец, значит? — глаза Ивана прищурились, на лицо легла лёгкая тень, но враждебности, ненависти не было. Гилберт удивился. — Немец, — подтвердил он. — Отчего такой выбор? — Иван кивнул на книгу в руках Гилберта. — Решил познакомиться с тем, что так старались уничтожить нацисты. — А вы сам, значится, не нацист? — усмехнулся Иван. Под его холодным усталым взглядом Гилберт чувствовал себя школьником. — Никогда им не был и быть не собираюсь. Я воевал… — Гилберт запнулся, — я воевал не за власть, не за господство, я воевал за себя и брата, я просто хотел выжить. Взгляд Ивана смягчился. — Что ж… Воевать за семью — дело славное. А выжить… выжить все хотели. Вам повезло, Гилберт. — Вам, видно, тоже? — Видимо. Разговор не клеился. — Хотите яблок? — предложил Гилберт, решив, что, собственно, терять ему нечего. Иван неожиданно фыркнул, как-то серьёзно кивнул, принимая фрукт, и уселся рядом с Гилбертом. Некоторое время они молча сидели и жевали, и юные солнечные лучи скользили по их спинам, волосам, спрыгивали с плеч на страницы книги и мозолистые руки, щекотали загривки и грели уши. Тишина, воцарившаяся между ними, больше не была неловкой: с каждой минутой она становилась чуть глубже, чуть старше, чуть более понимающей.