— Что, Москва опустела?
— Скорее, выдохнула. Ещё долго будет скорбеть и радоваться. Нет, милая, не готовы были ни люди, ни город к такому торжеству. Может, и вся Россия не готова.
Была суббота. Императрица отбыла в столицу, и вслед за ней уехали почти все фрейлины. Её отъезд, как и отъезд многих из семьи, был тихим и печальным: не было места веселью и радости после страшного дня 18 мая 1896 года. То, чем ознаменовалось восшествие нового императора на престол, крайне испугало всех дворцовых и чрезвычайно разозлило тех, кто ко дворцу отношения не имел. Даже до Алины иногда долетали обрывки возмущённых реплик далёких знакомых, настроенных демократично, что де, мол, сразу после этой давки, этого всенародного горя, за которое ещё следовало кого-то наказать, царь сразу же поехал веселиться к английскому послу. Особо радикально настроенные люди рисовали страшные портреты императора, малюя его будущим тираном, кровопийцей, бесчувственным и злым деспотом. И все в этой погоне слухов один другого краше забыли о такой простой до ужаса вещи, как протокол. Забыли — потому что не хотели и не могли знать о том, насколько жизнь помазанника Божия не зависела от него самого. Но разве можно объяснить всей России, что таков закон придворной жизни: день мог начаться с похорон, а закончиться балом? Поймут ли люди, к жизни двора и императора непричастные, что на тот вечер Николая Александровича привела отнюдь не черствость сердца, а обязанности монарха, не имевшего права оскорбить послов своим отсутствием? К сожалению, понимали это немногие.
Алина осталась на несколько дней в Москве, не поехала с вдовствующей императрицей: хотела перевести дыхание, да и спешка коронации не дала навестить крёстного. Первый день она только спала, спустилась в столовую к обеду и снова ушла к себе, то думая с закрытыми глазами, то проваливаясь в сон. На следующее утро проснулась с петухами, бодрая и счастливая. Дядя, встретивший её в столовой, был поражён переменой:
— Ты словно родилась заново. И глаза блестят, и щеки горят.
Весь завтрак он то и дело говорил ей комплименты. Алексей Петрович оставался в Москве из-за последствий коронации: требовалось уладить все оставшиеся дела, перенесённые из-за величайшего торжества. Служба требовала долгой работы, потому приезжал он туда рано, и видеть за столом Алину — она единственная проснулась в этот час и составила ему приятную компанию — ему доставляло удовольствие.
Итак, пили кофе. Алина, взглянув на заголовки газеты, сегодня оставшейся нетронутой на столе, спросила о Москве — дядя ответил с сердечной грустью, и Алина поспешила отвлечь его:
— Вы давно виделись с Лаврентием Аркадьевичем?
— Третьего дня на совещании видел его. Что, навестить думаешь?
Алина сказала, что собирается. Подумав, добавила:
— Может устроить вечер для своих? Пригласить только родных, когда ещё увидимся с этой придворной кутерьмой.
— А Даша с Лизой?
Дарья Дмитриевна — закрепившееся за младшей Ададуровой прозвище за строгость и суровость — обучалась в Смольном, на класс младше средней сестры Лизы. Алина виделась с ними несколько раз в месяц, по особым дням, предназначенным для свиданий. Николка и того реже — молодых да холостых офицеров в Смольный пускали неохотно и с большими хлопотами.
— Навестим, как только вернёмся, — решила Алина. — А то ещё отругает, что редко видимся. Ну что, дядя?
Алексей Петрович долго бил по яйцу на подставке, потом всё-таки снес ему верхушку и согласился:
— Будь по твоему, устраивай. Но, Аля, только близкие! Никаких друзей-пернатых с этой мазуркиной болтовнёй!
— Ни ворон, ни павлинов, ни щеглов! — рассмеялась она. Дядя всех её знакомых называл пернатыми, особенно тех, кто был при дворе. Потом она на прощание поцеловала Алексея Петровича, проводила его и стала собираться.
Лаврентий Аркадьевич Мизинов квартировал в доме на Пречистенке. Три года как умерла жена генерал-адъютанта, а дом, унаследованный от неё, остался. Красивое было здание, небольшое, но благородное, желтокаменное, с просторными светлыми комнатами, оно бы непременно захирело от вынужденного невнимания владельца, если бы не дворецкий — сухонький, жилистый, не по годам бодрый, с невероятным рвением взявшийся сохранить прежний чистый уют. Оно и понятно: покойная Анна Семёновна была столь добра и сердечна к слугам, что те после её смерти не ушли только в память о ней. Алина помнила, как девочкой куролесила у крёстного: тут позволялась значительно больше, чем дома, а Анна Семёновна, не имевшая детей, всю нерастраченную любовь отдавала ей.
Лаврентий Аркадьевич крестницу ждал. Встретил, расцеловал, усадил пить чай:
— Ну, синица, рассказывай.
Алина стала рассказывать про все, что только приходило на ум, и так, за разговором прошло несколько часов. Долго не виделись они; совсем выросла крестница, чуть поседел крёстный. Когда стали обсуждать коронацию, осторожно и тихо вошёл дворецкий Иван Павлович:
— К вам Эраст Петрович Фандорин, барин.
Алина вздрогнула, а Лаврентий Аркадьевич велел немедленно его пригласить и добавил:
— Знаешь же, голубчик, что Фандорина принимать без доклада. Я тебя, Алина, сейчас познакомлю с одним человеком.
Ответить она не успела: в гостиную стремительно вошёл Эраст Петрович.
— Лаврентий Аркадьевич, прошу прощения, что беспокою в ваш выходной день, одн… — статский советник говорил на ходу, листая рыхлую пухлую папку, и округлое быстрое «однако» непроизнеся проглотил, увидев в комнате Алину. Опомнившись, поклонился, стукнув каблуками. — С-сударыня.
Она ответила чинным реверансом на поклон.
— Алечка, позволь тебе представить…
— А мы с Эрастом Петровичем давно знакомы, — поспешно вставила Алина, отчего-то сильно смутившись. В этот месяц их постоянно представляли друг другу как незнакомцев.
— Что ж, как удачно. Ну-с, милостивый государь, что случилось?
— Позвольте в кабинете, — пробормотал Фандорин, и Алина поджала губы.
— Душа моя, простишь нас?
— Конечно, идите. Тайны не терпят женских ушей.
Лаврентий Аркадьевич хмыкнул и громким мурлыкающим шепотом, так что услышали все, сообщил, возведя указательный палец к потолку:
— Не верьте ей, Эраст Петрович. Моя крестница — тот ещё бравый солдатик в придворном наряде.
Последним, что Алина услышала, было изумленное до запинок:
— К-крестница?
Делать в доме Мизинова одной, без крёстного, было особо нечего. Алина послонялась по библиотеке, но ничего, достойного внимания и ещё не прочитанного, не нашла, потом всё-таки допила чай, потом — часы забили пять — отыскав какую-то романтическую историю о Средневековых рыцарях, села читать. К шести крёстный и Фандорин наконец покинули кабинет.
Алина отложила книгу. Лаврентий Аркадьевич довольно потирал руки, входя в комнату, и Эраст Петрович следовал за ним.
— Славно, славно, и дело теперь решительно спасено. Нет-нет, голубчик, извольте чайку с нами выпить, не уезжайте. Душа моя, ты не против? — обратился он к Алине, и та кивнула:
— Останьтесь, Эраст Петрович.
— П-покорно благодарю, однако…
— Нет-нет, и слышать не желаю, — возмутился Лаврентий Аркадьевич, — оставайтесь!
Не мог отказать Эраст Петрович сердечному генералу — впрочем, никто не мог. Окажись на месте Фандорина император, и тот бы непременно согласился испить чаю: так обезоруживающе проста была домашняя, свойская манера Лаврентия Аркадьевича вне стен кабинетов, не панибратская, но единодушевная. Сели пить чай. Алина сделалась хозяйкою за столом, руководила парадом чашек, следила за тем, чтобы чай у каждого был непременно горячий, не остывал, и порой, чуть-чуть подражая Щербаковой, дергала за ниточки разговора, уводя его от острых тем, рабочих дел, суетных мелочей — ей хотелось, чтобы речи сегодня были простыми, легкими, без мрачного отлива тяжелых слов. И ещё, чувствуя в себе власть единственной дамы, владеющей разговорами, она поняла, что чрезвычайно себе нравится. Это было редкое, но яркое чувство довольства собой, которое порой щекотало губы улыбкой, когда она была при дворе, но чаще — и острее — чувствовалось оно дома, с родными, без корсета этикета и регламента.
Она любила крёстного, с его душевную широтой, с полетом исконно русской щедрой души, с причастностью к правде, со всем его бытом, в котором было место памяти, службе, заботе, старым слугам и даже антоновским яблокам — Лаврентий Аркадьевич выращивал их сам, не допуская до деревьев садовника. Ей нравился Эраст Петрович, с его честной немногословностью, ясным взглядом, твёрдо и уверенно стоящий на ногах, и Алина поняла, что таких людей она знала всего нескольких, и среди них был дядя, крёстный, покойный батюшка — и Эраст Петрович. Она посмотрела на Фандорина с мягкой улыбкою, исполненной понимания не его души, но его ясности.
— А на Яблочный Спас милости прошу в моё именьице. Право слово, таких яблок, да что уж — такого сада вы нигде больше не увидите, господа мои, — с улыбкой говорил Лаврентий Аркадьевич. — Это не просто сад, это целый город, один механизм, ладно работающий уже который год! И хитро Анна Семёновна всё придумала, что и без неё сад жив и процветает. Кусты малины хотя бы взять: несколько сортов рассажены рядами, друг за другом. Знаете, для чего?
— Для чего же? — спрашивала Алина, подливая чай Эрасту Петровичу, а тот украдкой смотрел на неё.
— А для того, душа моя, чтобы малина всегда водилась: отоспеет один сорт, дозреет другой. Ну, хитро? Со сливами точно так же, с грушами, с яблоками, даже крыжовник и смородину так рассадили. Приходишь в сад в любое время — и что-то обязательно в нём есть. Решительно: жду вас на Яблочный Спас. Ах, какие яблоки в нашем саду, — мечтательно протянул Лаврентий Аркадьевич, — не чета московским, они здесь совершенно невкусные, как бумажные. Мои мёдом пахнут, а как сочно трещат, если надкусить! Бывало, выйдешь поутру, когда ещё свежо, и свет на землю спускается туманом, тишина стоит такая, что слышно, как трава дрожит. Сад весь в золоте, сухой, шуршит листьями и ветками, пахнет листьями и свежестью утренней, вдохнёшь — словно родился заново. Идёшь по аллее, слыша свои шаги, а они разносятся по всему саду, и деревья от этого звука просыпаются. Где-то дрозд стучит, словно будит кого-то. И вот шорох, потом гулкий тихий удар — где-то яблоко упало! Идёшь на звук, находишь его в подушке жёлтых листьев, а яблоко спелое, кусаешь его — и сок пенится. Раздолье природы… Здесь всё настоящее: деревья, небо, воздух. И все, каждый человек там настоящий, на ногах твёрдо стоит, твёрдо верует, все там так далеки от мытарств, от страданий, от философических размышлений — я о тех говорю, что крамолу плодят в головах. Когда есть природа, воздух, благость — зла в людях нет.
— Что же теперь, всем в деревни за город уезжать, чтобы преступлений не было? — у улыбкой, но веско спросила Алина. Что-то дёрнуло её заговорить. — Злой человек и в благости грех увидит.
— Скажи это Николай, я бы непременно с ним заспорил, — признался крёстный. — Он не ведает, что говорит, юность в голове кипит, да не выкипит никак. Но ты права, Алечка. Человек вообще волен видеть то, что хочет. А вы, Эраст Петрович, что скажете?
Фандорин посмотрел на Алину, и она едва заметно порозовела. Глаза у неё были строгие и ясные, и смотреть в них долго было больно, как смотреть на солнце.
— Я согласен с Алиной Д-Дмитриевной. Однако от окружения очень зависит п-поведение человека.
— Да, неутешающая статистика, — добавил Лаврентий Аркадьевич. — Чем хуже жизнь у человека, чем плоше живёт — тем легче ему во грех войти.
— Униженные и оскорбленные не виноваты в такой жизни.
— Однако они живут в бесконечном чувстве вины, — покачал головой Фандорин. — Те люди, о которых писал Д-Достоевский, возможно, и не выбирали такую жизнь, но они ежечасно, ежеминутно возвращаются к мыслям о вине. Либо себя винят, либо мир.
— Либо на Бога ропщут. Ты, душа моя, этих людей не знаешь…
Алина вдруг подумала, что ничего не знала о том студенте, что убил Василинку. Даже имени. От этой мысли стала дурно, и она отвела взгляд, мельком глянула на Эраста Петровича, тоже помрачневшего. Они ушли в какую-то совершенно не светскую, дурную тему, и Алина, взяв себя в руки, соскользнула с острия достоевщины:
— А хотите я вам спою? Вашу любимую, Лаврентий Аркадьевич! — и, не дожидаясь согласия, заручившись знанием, что ей позволено, она встала и ушла к пианино. Пальцы, жадные до клавиш, вспорхнули, родился звук, и Алина голосом и песней отогнала их разговор.
В лунном сиянье снег серебрится,
Вдоль по дороженьке троечка мчится.
Динь-динь-динь динь-динь-динь —
Колокольчик звенит.
Этот звон, этот звон о любви говорит.
В лунном сиянье ранней весною
Помнишь ли встречи, друг мой, с тобою.
Динь-динь-динь динь-динь-динь —
Колокольчик звенит.
Этот звон, этот звон о любви говорит.
Колокольчиком твой голос юный звенел,
Это он, это он о любви сладко пел.
Вспомнился зал мне с шумной толпою,
Личико милой с белой фатою.
Динь-динь-динь динь-динь-динь —
Звон бокалов звенит.
С молодою женой мой соперник стоит.
Динь-динь-динь динь-динь-динь —
Звон бокалов звенит.
С молодою женой мой соперник стоит
Динь-динь-динь динь-динь-динь —
Колокольчик звенит.
Этот звон, этот звон о любви говорит.
Потом снова чай, снова яблоки, снова благость. О злых людях позабыли. Засиделись до темноты. Лаврентий Аркадьевич долго, с упоением говорил о своих яблоньках, и Алина с Фандориным не решались и слово вставить, изредка с улыбкой переглядываясь. Часы пробили десять раз, крёстный вдруг оглянулся на них, очнувшись от собственного рассказа, спохватился:
— Батюшки! Ну, что же вы меня не прервали? — по-доброму усмехнулся, понимая все причины их молчания. — Ну-с, теперь по домам, время нынче позднее.
Алина распрощалась с крёстным, взяв с него обещание непременно явиться на семейный вечер (Лаврентий Аркадьевич пообещал принести яблочное варенье). До кареты провожал её Эраст Петрович. Алина, остановившись, обернулась к нему.
— Тот студент, — сказала она, в сумерках теряя устойчивость своих мыслей, — я никогда о нём не спрашивала…
Фандорин недолго молчал, а потом ответил, не глядя ей в глаза:
— Он был сиротой. Отец умер, когда ему не было года, мать была б-блудницей и водила в дом мужчин. А потом скончалась. Ему было семь. Он рос в приюте, и жестокость других детей обрывала все светлые чувства. И он ушёл в науку, решил, что она п-поможет ему стать тем, кто имел бы право — Достоевского он не читал. А девушек он убивал потому, что те были похожи на его мать.
Она так побледнела, что Эраст Петрович протянул ей руку, без слов, не решаясь коснуться или что-то сказать, но Алина покачала головой:
— Я… Всё хорошо. — В глазах у неё собирались слёзы. — Как его звали?
— Алексей Белов. Зачем вам?..
Она подняла голову и посмотрела ему в глаза.
— Я буду молиться за упокой его души.
— Я видел его, Алина Дмитриевна, — тихо обронил Фандорин. — Смотрел ему в глаза. Он не стоит в-ваших молитв.
