В Мире Лукавых Обличий

В раскатах, затихающих к вокзалам, Бушует мысль о собственной судьбе, О сильной боли, о довольстве малым, О синей воле, о самом себе. Б. Пастернак

Алина была в странном настроении. Был последний день в Москве, она ходила по дому с чувством нервного путешественника, которому постоянно казалось, что он что-то забыл. Десятки раз проверили вещи, Вера запыхалась в беготне и вечно поправляла прическу, чтобы та не растрепалась, приходили тётки, чёрные и бледные, без улыбок, смотрели на лихорадку последних сборов и молчали. Они так и не простили Алине того, что та увезла семью в Петербург, а матери её — что она согласилась. И Алина, уколотая этим раздражением, более острым, чем обычно, из-за спешки и беготни, была молчалива и колюча. Она долго сидела в своей спальне одна, уже одетая и собранная, в дорожном костюме, в шляпке, и не могла насытиться не то воздухом, не то самим духом простой и ясной жизни, немного детской и наивной, но невыразимо, болезненно прекрасной. Не далее, чем вчера они собрались почти всей семьей, и редкие моменты чистой радости теперь оседали во рту горьковатым привкусом ушедшего, тяжело возвратимого момента. — Барышня, — тихонько поскреблась Вера, деликатная до ритуалов прощания и памяти, — пора. Алина вздохнула, последний раз оглядела комнату и ушла, вобрав в себя расчёску на туалетном столике, книги, пустую вазу на окне и маленькую фарфоровую куклу — единственная вещь, не унесённая в детскую и оставленная на память. В холле её встретил дядя. Увидев отброшенную на лоб тень мрачного настроения, потрепал её по плечу: — Ничего-ничего! Сегодня увижу моих ангелочков, вернёмся домой и всё будет хорошо, душа моя. Он решил, что она близко к сердцу приняла Ходынское происшествие и газетные обвинения — что, в общем-то, было правдой, но Алина столь глубоко ушла в тоску по прошлому, по детству, что и думать забыла о дворцовых неприятностях. Однако упоминание ангелочков её успокоило. У Алексея Петровича было трое детей: сын, поступивший в Кадетский корпус, и дочери одиннадцати и восьми лет. Супруга его умерла два года назад — это были ещё одни похороны, которых Алина не запомнила. Она всем сердцем полюбила Аню и Катю и называла их сёстрами, не делая различий. Девочки же не чаяли души в этой блистательной девушке, которая носила красное с золотой вышивкой платье, ходила по императорским дворцам и была так наполнена жизнью, им доселе неведомой и незнакомой, тёплый аромат которой выдыхали они, когда Алина после бала заходила их поцеловать перед сном. — Неужели мы вернёмся в столицу и жизнь наладится? — тихо спросила Алина. Алексей Петрович внимательно посмотрел на неё. — Всё наладится, — уверенно сказал он. — Ну-ну, Аленька, долгие прощания — лишние слёзы. Пойдём, твоя матушка уже в карете, только Николя ждём. — Николай Дмитриевич книги собирает, — добавила Вера, следуя за госпожой. — Читал всю ночь… — Боже, совсем зарылся в книги! Николая в эти дни она почти не видела: брат пропадал то в библиотеке, то у себя, читал огромные толстые книги по морской навигации и картографии и готовился к выпускным экзаменам. После похорон отца он решил остаться в Москве, но не продержался здесь и года: возлюбленная его была помолвлена с немецким герцогом, и он с разбитым сердцем уехал в Петербург. Тут-то и начались проблемы: возраст и неудачная влюбленность сделали из Николки почти невыносимого юношу, который, сам того не замечая, вечно всем мешал, говорил гадости и не давал спокойно жить. Алексей Петрович решил сменить Семёновский полк на Морское кадетское училище, а чин юнкера на мичмана, и Николай стал готовиться к морской жизни. Это пошло ему на пользу: железная дисциплина училища, готовившая к такой же дисциплине на флоте, вышколила его характер. «Гаффов» (так в морском языке называли грубости, которые пересекали черту) юноша себе больше не позволял, загорелся морем, мечтал совершить подвиг — неважно, какой — и ходил задумчиво-сосредоточенный, постоянно держал в голове даты сражений, цифры тоннажа кораблей, координаты и имена мореплавателей. На глазах всей семьи Николка вырос, но так не избавился от отчаянной мечтательности. И вот, вернувшись в Москву только из-за праздника, он головы не поднимал от учебников. Алина виделась с ним за ужином, и то не всегда: со этой придворной суматохой все ужинали в разное время. Вот дома, на Английской набережной, можно будет завладеть его вниманием за ужином — и не отвертится! Алина именно сейчас почувствовала себя одинокой. Тысячи людей окружали её каждый день во дворцах, но дома она лишь изредка видела дядю или мать. Брат сам не желал быть увиденным, а младшие сестры учились в Смольном, и на праздник их, разумеется, не отпустили. В таких грустных размышлениях застал её Николай, вынырнувший из глубин дальних комнат. — Что с тобой? Алина отмахнулась: — Долгие прощания… Пойдём, Николка: матушка ждёт. Он держал подмышкой толстый том картографии и, видимо, собирался читать его в поезде. Поезд… Алина вспомнила это странное, тревожное ощущение на всех парах несущегося сквозь пространство вагона, десятки поездок, и из череды одинаковых вагонов и купе всплыло детское воспоминание о том, как она с отцом покидала Москву. Тогда их попутчиком был Эраст Петрович. А ведь в последний раз он смотрел на неё так, будто… — Пора. Алина последний раз окинула дом внимательным взглядом глубоко любящего, но вынужденного покинуть предмет любви человека, и вышла на крыльцо. — Ты мрачна, душа моя? — спросила матушка, когда они уже были в карете, и Алине ничего не осталось кроме тоненькой улыбки. Она взяла маму под руку и опустила голову ей на плечо. — Грустно, мама, так грустно. Словно всю себя здесь оставляю. И она смотрела на улицы, протекающие мимо окон, и каждому дому, каждому прохожему говорила про себя: люблю! прощайте! Мысли её цеплялись за каждый блик оконного стекла, за чужие лица, за ветки деревьев, и не было в ту минуту человека тоскливее и любящей. Николай, сидящий напротив, читал учебник картографии и шевелил губами. Алексей Петрович искоса глядел на Алину, и она, поймав его взгляд, подняла брови. Дядя улыбнулся ей, и она почувствовала, как на губах рождается собственная улыбка — светлая и грустная, но оттого невыносимая. На вокзале пахло дымом и слезами. Тетки провожать не поехали. Им непонятно было стремление Алины увезти семью в Петербург. В такое время! Не могли они понять и тяжелого чувства духоты, которое заставляло ночью тупо пялиться в потолок, а потом босиком шлепать по коридору и звать тоже не спящую Лизаньку к себе. Они не понимали душевной скорби семейства, потому что знали только церковный траур. Долго отговаривали, убеждали маму не ехать в этот ужасный город — благо, мама не слушала. Велела им присматривать за домом да испросила благословения. Что делать — покачали головой да благословили в путь. Алина любила тёток, но близка им не была. Представительницы нищавшего и умирающего рода Барбашеных, получившие вместе с хилым образованием странную избирательную набожность и чудаковатость (которых матушка, будучи самой младшей и рано выйдя замуж, счастливо избегла). Алина же, рождённая и воспитанная в семействе Ададуровых, просвещенных дворян, с тактичным удивлением переносила хлопотные визиты родных, их чудаковатость и странности, не желая, впрочем, терпеть их постоянно. И всё же у неё было странное предчувствие неоконченного прощания с кем-то, словно она во всей кутерьме отъезда забыла о ком-то, потеряла человека крайне важного, дорогого. Что-то не давало ей спокойно сесть в купе, и она, толкаемая этим чувством, вышла из вагона на перрон, в толпу провожающих и прощающихся, оглядываясь, словно действительно кого-то искала — и нашла. Стремительно шедший к ней Эраст Петрович Фандорин перехватил её взгляд. Алина на мгновение прикрыла глаза, испытав облегчение от схлынувшей тревоги. Нашлось искомое, неоконченное прощание, не дававшее покоя. Когда она открыла глаза, Фандорин уже подошёл. — Как хорошо, что вы пришли! — вместо приветствия сказала она, чем явно его смутила, и от этого смутилась сама. — Позволите с вами поговорить? Она кивнула, тихо обронив, что до отбытия поезда оставалось ещё десять минут. Они отошли от прощающихся, чтобы не мешать важность своего разговора в пустые прощания провожающих, и Алина чуть склонила голову на левый бок, готовая его слушать. Она не питала иллюзий, не думала, что это статский советник в последний момент узнал об её отъезде и решил попрощаться. В конце концов, пропасть их знакомства обязывала понимать: если Фандорин пришёл, то не ради пустых разговоров. — Я надеялся застать вас д-дома, однако не успел. Она отвела взгляд и, быстро перебрав причины, спросила: — Это из-за тех филёров у кареты? Фандорин взглянул на неё иначе, осмысленно и внимательно. Слава богу, хоть не спросил, как она догадалась — что отвечать, Алина не знала, и до отбытия осталось совсем мало времени, слишком ценного для пустых рассуждений. — Да, именно. — Что вы узнали? — Вам нечего бояться, то была очередная г-глупость одного надворного советника. Алина улыбнулась, отчего-то не чувствуя радости: — Полагаю, того же самого, что распространил слухи о вашем умении убивать одним прикосновением. Похоже, она сегодня удивляла статского советника остротой ума, а Алине лишь хотелось не говорить глупостей. И ей вдруг стало так тоскливо посреди занесённого дымом поездов перрона, посреди толп, проплывающих мимо, оттого что она так далека, пугающе далека от Эраста Петровича с его жизнью, службой, людьми, которые с ним соприкасались, а она одна перетянута с ним красной ленточкой какой-то незабытой, но словно не своей истории из прошлого. Облачко дыма на мгновение заслонило лицо Фандорина, вклинившись между ними, и Алине стало дурно от того, что это облако воплотило её мысли, их оторванность — хотя с другой стороны, тут же подумала она, не было ничего, решительно ничего между ними, чтобы говорить о какой-то душевной близости. Она его не знала, и это разрывало сердце. — Вам больше не о чем переживать, сударыня. П-прощайте. Он уже коснулся полей своей шляпы в прощальном поклоне, но Алина всплеснула руками и встала на шаг ближе к нему — единственное, что позволяли приличия. Ей отчаянно хотелось что-то ему сказать, но она никак не находила слов. Эраст Петрович смотрел на неё внимательно и бережно, а она металась, ища хотя бы повод. — Вы прощаетесь, будто навсегда, — вздохнула она, не придумав ничего другого, и опустила глаза. — Дела мои в России закончены, — тише сказал Фандорин, и от выбранной тональности разговор стал деликатнее, — меня больше ничего здесь не держит. Алина вскинулась: — Вы уезжаете из России? — в ужасе спросила она. Это его промозглое «ничего здесь не держит» полоснуло ей по сердцу. — Пока нет, сударыня. Они замолчали, не зная, что говорить. Из вагона высунулся Николка, оглядывая перрон. — Аля, Аля! — замахал руками он, обнаружив сестру. Она быстро оглянулась и снова взглянула на Эраста Петровича. — Приезжайте в Петербург. В нашем доме вам всегда рады, а при дворе для вас непременно найдётся не одно дело. Там всегда что-то происходит. До встречи, Эраст Петрович. — Аля, пора! — Прощайте, Алина Дмитриевна. Она, не оглядываясь, взбежала в вагон, ни слова не говоря брату, села и стала смотреть в окно. Эраст Петрович не ушёл с перрона. Она смотрела долго, не моргая, и не смогла оторвать взгляд, даже когда перрон начал расплываться за пеленой слез, а статский советник исчез в тумане паровоза. Только тогда она зажмурилась, и Николка затряс её за плечо: — Аля! Аля, что с тобой? Алина нервно вздохнула и закрыла глаза рукой. — Всё пустое, — сказала она, отвернувшись. — Пустое, Николка. — Да что с тобой такое? — Пустое! Пустое…