Какие мы рогатые уродились: ни в ерша, ни в ежа, ни в дикую кошку.
А. Толстой «Хождение по мукам»
В их предпоследний день в Крыму была гроза. Утро ещё понежилось на песке солнцем, а потом в одну минуту небо нагнало туч, нахмурилось, море разнервничалось и разразился дождь. Лиза со служанкой, смеясь и визжа, убирали с веранды посуду, заносили в дом подушки с плетёных кресел. Алина побежала в свою комнату, сумрачную, бархатную в тенях, и распахнула окно. Ей в лицо ударила влажная дождливая свежесть. Она замерла, чувствуя, как сквозь пальцы скользит ветер, как трогает щеки, лоб, словно кто-то легко целовал её. В сером небе, высоко и далеко, блеснула молния — не линией, а вспышкой, снопом белого и ледяного, и спустя пять секунд дрожащее пространство донесло до неё громыхание грома, цепляющегося за пики кипарисов. Она простояла с минуту, просто дыша, и голова была пуста. Потом закрыла окно. Одуванчики, стоящие за шторой в кромешной темноте, закрылись. Алина прокружила до постели, опустилась в её мягкие объятия и, лёжа и глядя в потолок, подумала: «Как хорошо жить и любить». Дождь постукивал по окнам, настойчивее, словно злился, что его не пускают, и гремело ближе. «Так хорошо, что и дождь в радость, вот чудо!» Потом она села, подобралась. «Ах, Господи, Господи, что со мной? Неужели люблю?» От этой мысли сердце бухнулось. Алина вскочила, слетела по лестнице и выбежала на улицу, под тяжелый ливень. Вода была тёплая, но сначала все равно перехватило дыхание. Алина рассмеялась, спрятала лицо в ладонях, словно умывалась. Стукнула дверь, Лиза выбежала на веранду: — Что с тобой, сумасшедшая? Вернись! У Алины промокла и рассыпалась причёска, потяжелело платье. Она подбежала к сестре и потянула её под струи: — Лиза, разве это не избавление? Как же хорошо! Сестра завизжала и захохотала. Алине казалось, что её крестили заново в этом теплом дожде, под литургию грома и бури, и она чувствовала себя прозрачной и лёгкой, частью дождя и мира. Смеясь, они все же вернулись под крышу веранды. На шум и хохот пришёл дядя, всплеснул руками: — Что вы тут сотворили, оглашённые? Алина поцеловала его в щеку и увлекла сестру в спальню переодеваться и сушить волосы. «Именно избавление, — думала она, расчесывая волосы, — да, это оно. Нет больше чёрных людей, нет ночи в комнатах за шторами, всего этого нет. И я больше не должна им ничего. Как хорошо!» — Алечка, скажи честно: ты влюблена? Она посмотрела на Лизу. Та сидела на кровати в свежей сорочке и воробушком нахохлилась. Алина села рядом. — Не знаю, дружочек. Правда, не знаю. Все спрашиваю себя, а понять не могу. — А он, как думаешь? Ты ему нравишься, это без сомнения, но… Алина откинулась на одеяло. — Но любит ли он меня? — продекламировала она потолку. — Ничего не знаю, Лиза, ничего. Я, кажется, была в него влюблена, тогда, в мае, шесть лет назад, но все как во сне. Ты думаешь, он может?.. Потолок гипнотизировал алебастром. Алине казалось, что она видит сквозь него сероватое небо с горами и холмами туч, подсвеченных снизу, по кромке, солнцем. — Ты дикая, — вдруг сказала Лиза. Алина села. — И суровая. От такой любви бегут. Но если любят — то навсегда. — Что ты говоришь такое, Лиза? — Ты правда дикая, хоть сама не видишь. Вспомни: от чужой любви всегда бежишь, словно неприрученная кошка. И глядишь сурово. Вот когда с тобой Паша заговаривает, так глядишь. — Только Пашу сюда не вплетай. — А что, разве он тебя не любил? Ведь Паша-то как раз понял, какая ты: дикая. И все равно полюбил. А ты бежишь, впрочем, Бог тебе здесь судья, если ты его не любишь. У Алины начинала кружиться голова. Она встала и открыла окно, прижалась лбом к мокрому стеклу. В дождевой росе её отражение строго глядело на неё. — Суровая? — повторила она. — Да, суровая. И дурная, Лиза, вот в чем беда. А ты, воробушек, веришь в простую и ясную любовь, вот и верь. Ты её заслужила, а я живу дурно. Лиза подошла к сестре и обняла её за плечи. — Ты не дурная, кто тебе сказал такую глупость! И тебя полюбят, вот увидишь! Алина рассмеялась: — И меня, с дикостью и суровостью, а ещё с клыками, рогами и крыльями, полюбят! Я полюблю, вот увидишь, перестану быть дикой и суровой. Ну, будет. Смотри, Лиза, какое счастье за окном. Дождь кончился, в одну минуту растаяли тучи и вышло яркое солнце. Роса горела его лучами, и казалось, что свет заполонил собой весь мир, и мир теперь состоял только из света. В зеркале окна отразилось голубое, успокоившееся и уснувшее море, мягко, сонным дыханием набегающее на берег. — Видишь? — сказала Алина очарованной Лизе. — Счастье. Мы были на Земле Обетованной, и на нас теперь навсегда отпечаток её радости. Это ли не благость? Веришь? — Верю. Аля, что нас ждёт? — Счастье, воробушек. Нас ждёт счастье. Постучалась служанка. Алина и Лиза развернулись, прижавшись щеками друг к другу, и посмотрели на неё одинаково ясными синими глазами. — Поручик Ордынский и действительный статский советник Фандорин в гостиной ожидают. «Счастье», — одновременно подумали сестры. Господа пробыли у Ададуровых до вечера. Алина, владея всеми поводьями разговоров в гостиной, всеми настроениями гостей и домашних, вдруг поймала себя на мысли, что Фандорин — в ту минуту он вместе с господами сдвигал кресла, потому что сестры внезапно, в одно мгновение, по порыву души решили устроить прощальный музыкальный вечер — этот сильный, красивый человек, действительный статский советник, много переживший и многим больше её видевший мир, человек, о котором ей однажды сказали, что невзлюбивший его генерал-губернатор не имеет права отстранить от работы из-за высочайшего повеления — этот человек легко и без возражений слушался её, позволял ей порой что-то приказывать: «Нет-нет, софу нужно левее» или «Пожалуйста, давайте не говорить о службе, не сегодня». При дворе, в Москве, он был другим, застегнутым на все пуговицы, отдаленным, почти незнакомым даже несмотря на шестнадцать лет их обрывочного, но всё-таки общего прошлого. Листая ноты, Алина подумала: здесь, в Крыму, Фандорин нравился ей гораздо больше, чем в Москве. И она сама нравилась себе здесь, прекрасно понимая, что в столице, или даже в Москве, она была совсем другою, и что если спросить Эраста Петровича, он бы тоже согласился с этой разницей. — Романсы все твои, — шепнула Лиза, помогая листать ноты. — Ты сегодня в голосе, по тебе видно. — Как видно? — По глазам. Они такие томные, знаешь, и словно рисованные. Алина пожала плечами. Она чувствовала в себе особую уверенность, которую несколькими днями ранее непременно решила бы испробовать на всех, убедиться в том, что чары её сильны, но сейчас она не хотела никого очаровывать. Алина села за фортепиано и запела, всю свою силу вложив в смирение:Такую печаль я ношу на груди,
Что надо тебе полюбить меня снова.
Я больше не буду дика и сурова,
Я буду как люди: вся жизнь впереди.
Такую печаль я ношу на груди,
Что вырывали сердце, а вшить позабыли,
Но те, кто калечил, меня не любили,
А ты полюби меня, очень прошу.
Такая печать у меня на груди,
Что надо тебе полюбить меня снова,
Я больше не буду дика и сурова,
Я буду как люди: вся жизнь впереди.
Потом играла Лиза, чудесную музыку, когда казалось, что звезды плачут, и в эти минуты, когда какая-то особая спокойная грусть рвала сердце, Алина подняла глаза на Фандорина. Тот молчал, а потом вдруг посмотрел на неё, и она поспешно зарылась взглядом в ноты, отвернув лицо. Лиза заиграла громче, тесня музыку к кульминации, а Алина чувствовала на алеющих щеках прикосновение его взгляда.***
Фандорин откланялся первым, и Алина вышла проводить его. Они вышли за границу света и окунулись в благоуханную, парчовую темень, упавшую на веранду томным объятием. Стояла та особенная, летняя ночь — тихая и звездная, с высоким куполом синего неба и росписью серебрёных звёзд. Его слух ещё хранил впечатление её голоса, невыразимо чистого, смиренного и ласкового. Фандорин и не думал, что она умеет так петь. Алина взялась за балюстраду, тронула раскрывшиеся под лунным светом лепестки. Луна заглянула под крышу и расцеловала ей щёки. Алина склонила голову к плечу, потом посмотрела вдаль, туда, где за всей чередой зданий угадывалось спящее море. Из-за игры лунного света казалось, что от её кожи исходит легкое свечение. — Какая красота, — сказала она, взмахнув рукой в пространстве, словно не знала, как начать, и потому начала с отвлеченного, — какая вечность… Мой учитель китаец рассказывал, что рядом с чем-то большим и вечным непременно чувствуешь свою маленькость, словно ты — одна секундочка. Странно, — она помедлила и улыбнулась, сделав шаг к нему. — Я не чувствую, что я секунда. — Возможно, это ощущение определяется глубиной д-души? Алина улыбнулась шире. Ветер зарылся в кружева на её рукаве, и казалось, что морская пена обняла её локоть. — Возможно. Как хорошо, что мы сейчас с вами говорим, Эраст Петрович, а не завтра, во всей этой сутолоке… Мы всегда как-то не так прощаемся. Когда ждёшь отбытия поезда, невольно торопишься сказать всё. А это сложно, когда слов слишком много, а времени мало. Знаете, чем мне Крым нравится? Как будто это — весь мир, и он светлый, хороший, и нет чёрных людей, только любовь к миру есть. — Вы ещё думаете о чёрных людях? Алина пожала плечами. Вопрос её не смутил и не испугал. — Иногда. Но это уже неважно. Помните? Либо целиком любить, либо никак. Я выбрала любить, понимаете? — П-понимаю. Она улыбнулась и покачала головой, словно он вообще ничего не понимал. — Когда вы говорите, что понимаете меня… — она опустила взгляд, путаясь в вороте его рубашки, и потом снова посмотрела на него, — я словно чувствую, что важна. Что я не секунда. — Я, п-по-вашему, что-то большое и вечное? — переспросил Фандорин, и она рассмеялась. От её смеха хотелось улыбаться. Алина приложила пальцы к собственной улыбке, а потом смахнула упавший на щёку локон и посмотрела на него смеющимися глазами. Эрасту Петровичу вдруг захотелось, чтобы это мгновение принадлежало ему навсегда — и только ему. Чтобы секунда, в которую Алина глядит на него смеющимися счастливыми глазами, множилась в пространстве, становясь началом времени и его концом, заполнила всё время, повторяясь, замедляясь, вбирая звуки, цвета, запахи, мысли — одну мысль, о том, чтобы на это мгновение Алина была только его. Время складывалось в губную гармошку и, словно пружина, готовилось пойти вспять. Алина будто что-то почувствовала и замерла с той же улыбкой на лице, позволяя рассмотреть себя и запомнить. С едва раскрытых губ ветер сорвал тихий выдох, и это впечатление несостоявшегося поцелуя отрезвило Эраста Петровича. Он хотел было попрощаться с Алиной, но она вдруг сказала: — Знаете, недавно Лиза меня пропесочила. И я поняла. Она опустила голову, заинтересовавшись полом, и стало ясно, что говорить об этом сложно. — Что вы п-поняли? — спросил Эраст Петрович, не зная, хочет ли слышать ответ. Конечно, хочет; но должен ли? Алина глубоко вздохнула, подняла голову и посмотрела на него ярко-синими, строгими и честными глазами. — Как бы просто все было, если бы я любила вас, а вы — меня. Но Лиза правильно говорит, я дикая и суровая, от моей любви все бегают, да и я сама от любви бегу. Знаете, Эраст Петрович, я все это время думала, кто вы мне. Друг? Слишком мало, знакомый? Ещё хуже. Теперь поняла. — Она шагнула ближе, прячась от лунного света, и вошла в его тень. — Вы — моя совесть. Он смотрел на эту взрослую девушку, с каким-то особым выражением в глазах, и не мог нащупать в памяти день, когда бы случилась эта перемена, излом, взросление. Не было одного дня — была череда случаев, разговоров, ошибок или решений, из-за которых девочка, которую он знал чудовищные шестнадцать лет, теперь говорила ему: «Вы — моя совесть». Дикая и суровая, сказала она. Так вот откуда взялась эта песня, этот смиренный, пугающий романс! Алина, не заметив его взгляда, продолжила: — Меня всю жизнь чему-то учили: и гувернантки, и преподаватели, и мадам, и придворные, даже брат постоянно читает лекции. Но это всё — словно не о жизни, не о той настоящей жизни, в которой есть всё и которую больно любить. А вы… Он хотел было остановить её, оградить от лишних слов, но она поняла это и сжала его ладонь горячей рукой: — Пожалуйста, Эраст Петрович, дайте мне договорить. Вы не поучаете меня, не ругаете, но когда я спрашиваю себя: что бы вы сказали, сделай я что-то, как бы на меня посмотрели, мне это помогает не ошибиться. Когда я думаю о вас, я словно… Словно благодаря вам у меня есть шанс поступить правильно. Она закусила губу и словно побледнела. Рука, так решительно сжимавшая его ладонь мгновение назад, задрожала. И Эраст Петрович, наклонившись, поцеловал кончики её пальцев. — Я вам не судья, Алина. Отчество её он обронил где-то вместе со здравым смыслом. И каким оглушительным был аромат её кожи! — А ведь только вы и можете судить меня честно, — пробормотала она. — Я с вами как на исповеди, говорю то, о чём не стала бы говорить ни с кем больше, даже с Лизой. Она совсем потерялась. Фандорин взял Алину за обе руки и вдруг подумал: было бы действительно проще, если бы они говорили о любви. — Послушайте, милая Алина Дмитриевна. Вас некому судить, да и не за что. — По-вашему, я святая? — Святые не ходят по земле, но вы ангелоподобны. И в-ваше сердце столь большое, что в нем хватает милосердия для всех — даже тех, кто его не заслуживает. На короткое мгновение она опустила глаза — поняла, кого он имел в виду. Потом подняла голову, вздохнула — легко, почти небрежно. И сделав шаг к нему, приподнялась на цыпочки и быстро, словно боялась передумать или оступиться, поцеловала его в щеку горячими губами. Тут же отстранилась, прибавив со вздохом: — Вы слишком хорошо обо мне думаете. Я видела, как на меня смотрят здешние поклонники — как на богиню из мрамора или золота, но мрамор и золото бездушны, хоть и красивы. Не уподобляйтесь этим людям, ладно? Она отстранилась, а её духи продолжали обнимать его — и запах вымытых волос, загорелой кожи, солнца — всё это было упоительно и бесконечно прекрасно. — Даю вам слово. Фандорин поймал её руку и не задумываясь развернул, поцеловал в центр ладони. Она ахнула, но руки не отняла, лишь легкая дрожь разбила пальцы. — Хорошо, что мы говорим об этом сейчас, в последнюю ночь в Крыму, — она пыталась выровнять голос. — В Москве слишком много суеты, всё будто в сутолоке вокзала проходит. Спасибо вам, — перевернув ладонь, она сжала его пальцы. — Не представляю без вас своей жизни. То есть, представляю, но… — Жизнь была бы п-пустой, — закончил за неё Фандорин. — Да. Как и у меня. Алина улыбнулась. Из коридора доносилась возня прощаний, медленно выкатились голоса гостей, опережая их обладателей; кто-то искал головной убор, офицеры спутали козырьки, Елизавета Дмитриевна смеялась, господин Ададуров многократно обещал кому-то непременно нанести визит в столице. Фандорин на мгновение задержал её пальцы в руке и отпустил. — Доброй ночи, сударыня. Увидимся в столице. — Доброй ночи, Эраст Петрович. Навещайте нас, не вздумайте забывать.