С тех дней стал над недрами парка сдвигаться
Суровый, листву леденивший октябрь.
Зарями ковался конец навигации,
Спирало гортань и ломило в локтях.
Б. Пастернак
Преодолевая дальность времени и пространства, а порой — и чувствования, собирается гурьбой в одну точку всё сущее. Память есть не что иное, как большое кладбище. Или, если угодно, лесок — с той лишь разницей, что у каждого дерева есть имя или слово, его характеризующие. Из имени вырастают истории, чужой смех, милые сердцу нелепицы, фразы, взгляды и всё прочее. По одному слову реконструируются жизни и целые тысячелетия. Всё тяготеет к одной точке. Её, эту константу, начало и конец, принято называть сознанием. Слово, имея особую, протянутую над вечностью власть, стряхивает пыль с кладбищенских гранитов памяти, вдыхает жизнь в перешёпот листьев в том самом лесочке, что тождественен кладбищу. Тополь невестится и роняет пух; всплывают из памяти ясные майские дни, озарённые зенитным солнцем и тёплым запахом поздней густой, как мёд, весны. Или — встряхивает иголками ёлка, и в голову лезут: памятный вкус печёной утки, оплывающие новогодние свечи, сияние фольги под разнаряженным деревом. И ель, и тополь, и все остальные деревья, стоит о них вспомнить, сокращаются до одной точки, где всё со всем и всё во всём, где вся Вселенная. В начале была эта точка. И в ней было слово. В ту пору, о которой пойдёт речь, Алина Ададурова жила привычной, но не наскучившей и не опротивевшей жизнью. Она шестой год служила фрейлиной и была одной из любимиц вдовствующей императрицы; о замужестве задумывалась мало и лишь когда совсем скучала. В доме её дяди всё было тихо и спокойно тем особым, благостным образом, который вселял в душу впечатление счастия. Сестра её Лиза несколько месяцев назад вышла замуж и уехала в Москву к мужу; младшая из девиц Ададуровых, Дарья Дмитриевна, кончив Смольный, стала фрейлиной одной из великих княжон. Конец осени 1897 года — наша точка всего и всех — был увенчан ранним и обильным снегом. Изредка накатывала тоска, резкая как зубная боль, о тех метелях памяти, которые занесли имена на надгробиях. Из череды ушедших и заметённых Алина имела: отца, подругу, тетю, жену крёстного, — они растворились в этой метели и возникали в памяти лишь усилием ума и сердца. Тоска накатывала и уходила, как волна, оставляя соленый привкус моря — или слёз. Пространство истинной, не памятной, жизни тянулось к столовой их большого, просторного дома на Английской набережной. На фоне кремовых стен и мебели из темного дерева артистично и щегольски сиял Николай. Он в ту пору собирался на Дальний Восток и квартировал в Кронштадте, домой наведываясь, чтобы высыпать в рассказе незнакомые фамилии его друзей, кумиров… Он часто приводил товарищей, знакомил с семьёй. Лёнечка Крейлер, всё ещё загорелый и уверенный в каждом своём слове, тоже был среди них, но его визит на ужин прошёл как-то мимо Алины — она сама так и хотела, хоть и рисковала обидеть брата. В качестве извинения она выслушала его подробный пересказ лекции Степана Осиповича Макарова «К Северному полюсу напролом» и, даже разобравшись в чём-то, долго стояла вместе с Николкой над картами, пытаясь вообразить то, что в красках описывал брат — белые просторы, ужасный холод, замёрзшие льды и людей, которые пытаются победить природу. Всё это было красиво, воодушевленно и оттого страшно. Алина поняла, что всегда будет волноваться за брата. Ещё один гость, приведённый Николаем, произвёл на неё впечатление. Это был мичман Александр Васильевич Колчак. Россия узнает о нём позже, даже среди офицеров он прославится через несколько лет. Пока он — всего лишь мичман, сверстник Алины, старше Коли на каких-то пару лет, мечтает о том же, о чём все мичманы… Что говорят о людях, подобных ему? Сгущается ли воздух при их появлении? Замирает ли дыхание на неуловимое мгновение благоговения? Есть ли в их глазах что-то, определяющее всё, что будет дальше? Видно ли по их лицам, что им суждено изменить (или не изменить) историю, судьбы, науку, страну? Нет, пока ничего такого нет. Алина запомнит Александра Васильевича приятным, невероятно умным человеком и навсегда сохранит это первое впечатление о нём: высокий, он словно забрал на себя весь свет в их столовой, а потом раздал этот свет каждому, когда смотрел в глаза. — Он станет великим человеком, — каждый раз говорил о Колчаке Николай, и Алина не спорила с братом. Она не знала, что в его понимании было величием. Наверное, славные подвиги в море? В сентябре Алина проводила Николая в плавание. Она долго плакала ему в плечо, а он терпел её слёзы, потом не выдержал и тихо рассмеялся: — Не на смерть же ты меня провожаешь! Алечка, я очень скоро к тебе вернусь, обещаю. — Ах, Коля, — гундосила Алина, цепляясь за него, — ничего ты не понимаешь! Вечность пройдёт! — Ну, подумаешь, одна маленькая вечность. Постарайся за время моего отсутствия не выйти замуж, хорошо? Я и так Лизу упустил… Алина, хлюпая носом, шлепнула брата по плечу: — Не говори так, она счастлива! Если тебе так будет спокойнее, обещаю, что не выйду. Буду каждый день писать тебе. Николаю было пора уходить. Он последний раз крепко обнял сестру, поцеловал её в лоб и ушёл, не оглядываясь, с печально прямой спиной, и у Алины, глядящей ему вслед, сжималось сердце. Она представила, сколько ещё раз будет провожать его и сколько раз он не будет оглядываться. Генерал Эссен, старый и добрый человек, был прав: требовалось мужество, чтобы быть сестрой моряка. Она перекрестила удаляющуюся спину брата и попросила Бога его охранять.***
В декабре Алина наведалась в первопрестольную и осела там до конца года. К тому же, Софья Андреевна уже собиралась рожать — девять месяцев пронеслись словно за окном поезда. Московское общество радостно приняло в свои объятия сиятельную фрейлину, но Алина, не желая становится объектом внимания и тем более сплетен, вела жизнь совершенно не пышную, держала круг общения невеликим, если не сказать — узким. Помимо семьи туда входили Зуровы, Коломийцевы (с Елизаветой Платоновной у них завязалась переписка и крепкая дружба после Крыма) и Фандорин. Последний в свете бывал мало, лишь по острой необходимости — даже Софье Андреевне не всегда удавалось заполучить Эраста Петровича в свой салон. Однажды Елизавета Платоновна, заметив, как расстроилась Алина, не обнаружив среди гостей действительного статского советника, спросила её: — Вы давно знакомы с Эрастом Петровичем, душенька? Алина припомнила какое-то понимающее выражение лица подруги, когда в Крыму та говорила с Фандориным. — Мой батюшка его хорошо знал, а я помню его едва ли не с детства. А ты? — Почти что с рождения, — рассмеялась Елизавета Платоновна. — Мы с ним очень-очень дальние родственники. Память вновь собиралась в одну точку, выуживая из тумана забытого и ушедшего обморочный разговор, гудящий в предсердии. Были похороны, был май, было душно и ярко, белым-бело от света, и она просила отвлечь её каким-то разговором — и он коротко рассказывал, что родился единственным ребёнком, что родителей давно нет, как и других родных, и мир сиротливо сжимался в одну точку, и этой точкой был он сам. — Родственники? — переспросила Алина и вдруг поняла, озарившись идеей: — Ах, ты, должно быть, родня по жене? Елизавета Платоновна изумленно уставилась на подругу: — Ты знаешь про жену? — Что значит — знаю? — Фандорин не то, чтобы любит об этом рассказывать, — с осторожностью ступающего по тонкому льду храбреца заявила она. Алина поджала губы. Они словно спорили о праве дружбы с ним или соревновались в том, кто лучше его знает. Бесполезная и бессмысленная игра. — Лиза, — Алина вздохнула. — Мне говорили, что Эраст Петрович — вдовец. Правда, подробностей не знаю. Отчего умерла его жена? Елизавета Платоновна странно посмотрела на подругу: — Умерла? — переспросила она. — Алина, её убили! В пролившейся музыке тихое аханье потонуло и ушло на дно. Они спрятались в уголке, за ёлкой, и пока все гости восхищались трагичной песенкой о любви и разлуке, Елизавета Платоновна стала рассказывать о настоящей любви и ужасающей разлуке, и её голос, возвышаясь над меццо-сопрано грустной певицы, что-то ломал в Алине. — Эраст Петрович тогда был очень молод, лет двадцать, кажется. Он что-то расследовал, какое-то очень важное дело — его из-за этого даже перевели в Третье отделение. Так вот, это было что-то очень опасное, я запомнила, что отчего-то осталось очень много сирот без пристанища и много увольнений, и он нажил себе врагов. И в день свадьбы в дом, где они были, подбросили бомбу. Эраст Петрович как-то успел спастись, но его жена погибла, и многие гости — тоже. Мои родители тогда не успели на свадьбу — колесо сломалось, вот уж правда, Бог отвёл. Ужасная трагедия… Обиженный голос певицы заплывал за ёлку, качая стеклянные шары и едва-едва касаясь подолов их платьев, и вся эта напряженная, обречённая мелодия, и само лирическое меццо-сопрано, высокое, безнадежное и плаксивое, ложились на рассказанную историю последней, решающей точкой, после которой — ничего. В начале настоящей жизни Фандорина была трагедия, заморозившая виски и сердце. — Ужасно, — прошептала Алина. — С тех пор в нашей семье ходит легенда, что девочек нельзя называть Елизаветами — имя, говорят, несчастливое. Ну, знаешь, Эраст и Лиза… Впрочем, моим родителям это не помешало меня крестить Елизаветой, — невесело рассмеялась жертва Карамзина. — Жену Эраста Петровича ведь тоже звали — Лиза. А голос, тревожа сердца, всё пел, и набирала силы спираль судьбы, словно цикл времени подходил к концу — а значит, к началу, и силой чужой памяти стряхивая снег с иных, ушедших жизней, девушки словно потревожили то, что дремало под этим снегом. Песня, уносясь вверх, забирала с собой куски разных жизней — разрывая границу между памятью и знанием, делая всё близким и больным, и росло, ширилось тревожное, трагичное и невыносимо тоскливое чувство. Так бывает перед новым кругом жизни.То берег, то море, то солнце, то вьюга, То ласточки, то воронье. Две вечных дороги — Любовь и Разлука Проходят сквозь сердце моё…
— Наверное, это очень страшно — узнать весь ужас жизни в двадцать с небольшим лет, — сказала Елизавета Платоновна, взяв подругу за руку. Наверное, с этих слов всё и началось заново.***
В ночь на двадцать первое декабря Софья Андреевна родила крепкого, тяжелого мальчика. Его назвали Львом или, как быстро приноровились все, Лёвушкой. Через неделю мальчика крестили. Мир Алины вдруг сократился до этого тяжелого, исполненного умных синих очей младенца, которому очень нравилось хвататься за её локоны, кружева на платье и пальцы. Странное чувство рождал в ней Лёвушка: не материнский инстинкт, но восторг перед новой жизнью, которая, едва вступив в мир, осматривала его жадными глазами. От улыбки ребёнка что-то ёкало в груди. Мир снова стягивался, все мысли уже утекали сквозь пальцы и теряли значение, сужаясь до церкви с расписным, празднично-леденцовым куполом и голосом архимандрита, читающего из Евангелия. Алина заметила, что Лёвушка на её руках не кричал, но стоило передать его в руки священника, как младенец зашёлся истошным воплем. Где-то за спиной всполошился Ипполит Александрович: — Почему он плачет? Алина пожалела, что рядом с ним не было Софьи (ей, как и полагается, в церкви присутствовать было нельзя), и хотела было обернуться к взволнованному отцу, но Дашенька — сестру Алина взяла с собой случайно в самый последний момент — успела сказать: — Все дети плачут, не беспокойтесь. Вопить Лёвушка перестал лишь на руках крёстного отца — им выбрали Бориса Григорьевича Брусникина. Алина знала, какие нешуточные споры велись в доме Зуровых из-за выбора крёстных: Ипполит Александрович настаивал на Фандорине — оно и понятно: лучшие друзья, — а Софья требовала Алину и никого больше, но соглашаться на то, чтобы они оба были крёстными, не хотела. Она всё лелеяла идею свести их и изредка намекала Алине на удачную партию, впрочем, очень деликатно. Алина уже даже сама отказалась от предложения и готова была обещать стать крестной, например, их второму ребёнку в будущем — но получилось наоборот, и Фандорин, узнав о жарких спорах супругов и причинах метаний Софьи Андреевны, отказался от чести (всё это Алина узнала совсем недавно от мадам Зуровой). Итак, очередная точка: церковь, крещение, ароматы елея, ладана и воска, качающейся над куполом голос: крещается раб Божий Лев во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святаго Духа, аминь. Всё это Алина в красках описала Софье Андреевне через несколько часов, на празднике в честь крещения. Мать, которой вернули дитя, жадно ловила каждую подробность — даже шитьё на одеждах архиерея и какие были свечи. Алина рассказала, что, оказавшись в чужих руках архиерея, Лёвушка завопил и переполошил отца: тот на всю церковь стал допытываться, почему сын плачет, а ему объясняли, что младенцы всегда плачут и это правильно. В особняке Зуровых гостей в честь крестин угощали тортом с ангельчиками, которых француз-повар сделал из марципана. Софья Андреевна, окружённая подругами, распаковывала подарки; Зуров с господами что-то обсуждали неподалёку. Лёвушка уснул на руках крёстного. Алина подарила новорожденному несколько мягких игрушек и роту оловянных солдатиков — последними живо восхитился Ипполит Андреевич: — Ба! — воскликнул он, разглядывая каждого. — Да это же целый Преображенский полк! Алина улыбалась, разделяя восторг графа: она месяц ждала, когда мастер завершит её заказ. Лицо каждого солдатика было прорисовано, каждый имел свои незначительные отличия: веснушки, мушку на щеке, даже цвет глаз мастер-немец делал разным. — Вы сделали подарок не сыну, а моему мужу, — прыснула Софья. Оглядываясь, Алина часто встречалась глазами с Эрастом Петровичем, но между ними то и дело возникал Ипполит Александрович, и подходить не было смысла. Рядом с Брусникиным, трогательно и неумело держащим ребёнка, крутилась Елизавета Платоновна. Алина услышала, как она говорит ему: — Вам бы тоже не мешало жениться и обзавестись маленьким, забота о ребёнке вам очень в лицу. Казалось, она забавляется. — Сложно будет сменить привычки, — отвечал в её манере Брусникин. — Вы знаете, я привык заботиться о ком-то значительно большем, навроде Отечества. Елизавета Платоновна смеялась. От многочисленных рокировок среди гостей Алина потерялась в лицах, и лишь спустя время заметила Эраста Петровича. Кто-то всучил ему Лёвушку, а мальчик всё спал и спал. Выражение лица у действительного статского советника было таким, что Алина прыснула, а он посмотрел на неё. Она подошла. — Не с-смейтесь, — тихо попросил Фандорин, чтобы не будить Лёвушку. Алина покачала головой, широко улыбаясь. — Не буду. Вы как будто не знаете, что с ним делать. — Вовсе не к-как будто. Прикрывая ладонью улыбку, она старалась спрятать смешинки из глаз. — Вам многому предстоит учиться, — стараясь сохранить каплю серьёзности, обронила она. — Хоть вы и не крёстный, но мы с вами знаем: для наших с вами друзей вы ближе родного. К слову, а как долго вы знаете Ипполита Александровича? — Больше д-двадцати лет. Она покачала головой: — Почти столько, сколько мне лет, да? Так странно: когда-то вы жили, и служили, и дышали, а меня ещё даже не было на свете. А у меня такое чувство, будто мы с вами знакомы тысячу лет, а может больше — с самого начала всего. — В начале, если я не ошибаюсь, было лишь слово. — Я тоже так раньше думала. А сегодня взяла Лёвушку на руки и поняла — в начале было дитя. И лишь потом слово. Она порозовела, понимая, что звучит слишком романтично и восторженно, но ничего не могла с этим делать. А Фандорин взглянул на неё так, будто это было большим счастьем — смотреть на неё, и от такого взгляда всё тянуло перевести дыхание. — Хорошо, — согласился Эраст Петрович. — Пусть всё н-начнётся, как вы скажите. — Дайте мне Лёвушку, я умею его держать, — Алина протянула руки. Когда крестник был прижат к груди, она стала говорить тише, словно сказку читала. — Так вот, что же было в начале? В начале было дитя…