В Мире Лукавых Обличий

Дорогая Алечка, зима в этом году такая тоскливая, что только письма тебе и спасают. Мы обе помним, как писали в институте родителям — среди оценок, перечня экзаменов и успехов проскальзывали мольбы о помощи. Однажды я видела, как ты вскрываешь письмо от сестёр — раскрыла конверт, и на руки высыпались сухие цветочки. Твои сестры собирали их всё лето, прятали в книгах, высушивали, а посреди зимы, когда ночь длиннее дня и тоскливее смерти, прислали — и ты посветлела лицом. Никогда не признавалась, но я завидовала. У меня не было не то, что сестёр — родители ушли рано, и чудо, что в таком громадном отборе я попала в институт. Понимаешь, когда ты в мире один-одинёшенек, всё добро воспринимаешь иначе. Нет родителей, которые сделают из него вещь обыденную и возникающую по наитию сердца. У меня путаются мысли, пока пишу. Вспоминаю наших учителей — зимой вообще тянет вспоминать, а не жить — и в памяти всплывает лицо Катерины Ивановны. Помнишь, она вела у нас этикет? Удивительная женщина. Временами мне снится её веер, как он быстро вертелся у неё в руках! Она всегда говорила нам, что мы способны изменить мир даже без единого слова. Аля, я пишу совсем не то, что хочу. Говорить стыдно, писать боюсь — но чувствую, что должна. Я знаю, что ты одна меня не осудишь. Я влюблена. Написала, и хочется повторить. Влюбилась. Совсем как девочка, понимаешь? Это не было внезапно, я думаю, к тому всё шло. Я лишь боюсь того, что от моего счастья другим сделается плохо. Мне стыдно смотреть в глаза мужу. Понимаешь, весь ужас моего положения в том, что я всё ещё люблю мужа. И того, другого, нового — тоже люблю. Оказывается, можно любить двоих, представляешь? Чувствую себя Анной Карениной, только очень счастливой. Так по-дурацки. Всё случилось вчера. Вернее, на самом деле, всё случилось гораздо раньше — ведь не просыпается же человек с мыслью о том, что любит, нет, он идёт к этому очень долго, просто понимание внутри зажигается, как свечка ночью, и сразу всё становится ясно. Так вот, вчера давали бал у Софьи Андреевны, был маскарад. И вот, совсем как у классиков, в чаду маскарада я танцевала мазурку, потом он проводил меня к столу, и мы начали очень долго разговаривать. И как-то просто и ясно стало, что он — я, а я — он. Знаешь, очень странно влюбляться в человека, которого знаешь долго-долго. И он, оказывается, знает Катерину Ивановну -- я оттого так много о ней думаю, что она мне как мать. Знаешь, оказывается, прежде чем начать преподавать в нашем Институте, она долго-долго воспитывала одних мальчиков! Впрочем, это не имеет никакого значения. Потом разъезжались. Он помогал мне надеть шубу, и коснулся шеи, тихонько дунул туда, где остались несколько завитков волос, не попавших в прическу. Пока ждали карету, я его поцеловала. Было темно и никого не было, кроме нас и снега, и ветер сыпал ледяные хлопья в воротник. Губы холодные, а мне жарко. Совсем не так, как целовать мужа. Как же так можно — быть изменщицей и такой счастливой? Аля, ты меня простишь? Почему-то мне ужасно надо, чтобы именно ты меня простила. Мир ведь устроен совсем иначе, и то плохое, что люди делают — тоже от Бога. Нас ведь всему учили ангелы. Если Бог есть любовь, то ничего другого уже не важно. Алечка, я очень хочу, чтобы ты меня поняла, и молюсь, чтобы никогда тебе не пришлось понять меня по-настоящему. Мне здесь очень тебя не хватает. Приезжай поскорее и не суди меня. Твоя Лиза Коломийцева

***

Окна в Аничковом дворце расцвели инеем, и на одном из них распустилась, как аленький цветок, бабочка. Она не билась о стекло, не искала выхода из тепла, будто понимала, что за окном метель, и лишь слегка дрожала крыльями время от времени. Алина наткнулась на неё случайно, выбежав после полонеза в пустой коридор. Заметив её, бабочка не улетела, но расправила крылья, хвастаясь почти таким же платьем, как у фрейлин. Может, она тоже была фрейлиной у какой-то бабочки-королевы? Алина улыбнулась и склонилась ближе, чтобы рассмотреть внимательнее — бабочка не шелохнулась. — Здравствуй, красна девица. В голову лезло вчерашнее письмо Елизаветы Платоновны, бесслёзное, но тревожное, и Алина больше всего хотела сбежать в Москву. Она распрощалась с бабочкой, вернулась в залу затем только, чтобы сказаться больной, и ушла в покои фрейлин. Тяжелое придворное платье слезло с неё, как кожа, и одеваясь в обычный капот, Алина думала: она может менять оперение, а бабочка всю свою жизнь живёт фрейлиной. В гостиной Вера носилась с чаем, и запах каких-то успокоительных трав навевал дремоту. Алина села к столу и стала перечитывать Лизино письмо.

«Мир ведь устроен совсем иначе. Нас всему учили ангелы».

Очень хотелось расспросить подробнее, как он устроен. В начале был всё-таки Бог? Или слово? Или любовь? Или дитя? Или всё проще, и в начале была маленькая точка, из которой родился мир со всеми ними, и в этой точке были все, и Христос тоже был там с ними рядом, плечом к плечу? — Уж больно вы грустная сегодня, — пожаловалась Вера, пододвигая барышне тарелку с пирожным. Алина от сладкого отказалась. — Устала, Вера. В Москву хочу. Тут даже отвлечься не на что. — Как не на что? — удивилась служанка. — А гадания? Святки ведь, барышня! За окном кипела метель. — Гадания? — скривила губы Алина. Лучше бы просто лечь спать. — Я могу воды принести, воск польёте. Алина поморщилась: — Ну, уж спасибо! Споро расставляя на столе посуду, Вера улыбнулась: — Так если воском не хотите, вон, зеркала есть. Вы только не смейтесь, — она понизила голос и подошла поближе, — а у меня матушка так мужа, батюшку моего себе нагадала. Вот вам крест! Крест при рассказе о гаданиях выглядел донельзя нелепо. Алина вздохнула, поблагодарила за чай и отпустила. Но сама никак не могла успокоиться, нервозность требовала отвлечься от простого чайного ритуала. В конце концов, потоптав ковёр ещё немного, Алина зажгла свечи и погасила лампы. — Раз в крещенский вечерок девушки гадали, — пробормотала она. Да, та ещё из неё Светлана получится! Алина достала небольшое круглое зеркальце и поставила его напротив большого, висящего над трюмо. По бокам от них выросли канделябры, и в зеркальном коридоре проступило двенадцать отражений, в которых мелькало её лицо. Алине почему-то стало не по себе, но она всё же продолжила: — Суженый-ряженый, явись! Что-то возилось в зеркальных коридорах, тени перебегали из одного отражения в другое, и большое зеркало почти шло рябью от дрожащих огоньков свечей. Вдруг в уголке глаза что-то задвигалось, из одного коридора выглянуло бледное красивое лицо с седыми висками и чёрными усами, по глазам полоснул осколок голубого взгляда, и Алина ахнула. Не могла же она увидеть здесь Фандорина! — Показалось, — не веря глазам, пробормотала Алина, убирая зеркало, и потёрла переносицу. — Да, п-показалось, — сказал из-за её спины Фандорин, и Алина, взвизгнув, развернулась.