Это будет новая сказка для моей дочери

Глава 18

      Мы сосуды, которые передают жидкости меж собой. То наполняемся, то опустошаемся. Иногда наша вода застаивается и покрывается плесенью. Она травит другие сосуды, пока иные наполняют нас чистой водой, смешивая все это в невообразимую субстанцию. Но после, благодаря другим сосудам, мы снова наполнены чистой водой. И готовы отвечать другим тем же.       Но иногда, так бывает в жизни, мы оказываемся разбитыми, худыми сосудами, в которые, сколько не лей, воды не останется. Это очень тяжелые моменты жизни. И починить себя можем только мы сами. В это время нам требуются люди, которые не дадут нам остаться совершенно пустыми и пересохшими.       Переломный момент был пройден. Я снова смогла разговаривать с Ибрагимом. Смогла трезво воспринимать его слова и анализировать. Правда всегда бьет по самому больному месту. Это я усвоила четко.       Я снова начала есть, выходить на улицу, разговаривать с Гедизом.       — Ни при каких условиях не пускай сюда Эльван, Гедиз, я серьезно, — грозя тонким пальцем проговариваю я.       Ему радостно видеть меня живой, смешинки так и пляшут в его глазах, но лицо выражает удивление.       — Почему же? Боишься заобнимает до смерти?       Ещё одна отличительная черта Гедиза: он не боится задеть или обидеть. Потому что настолько хорошо чувствует мои границы, что точно не перейдёт их. Наклонив голову, смотрю на него.       — Нет, смерть не страшна таким, как я. Но страшна жалость и бесконечные слёзы, — я улыбаюсь ему открыто, не смущаясь своей силы и уверенности.       — Какие красивые слова, госпожа, в самое сердце, — шутливо хлопает в ладоши мой собеседник.       Порыв ветра треплет мои и его волосы, и Гедиз без слов, как будто это само собой разумеющееся, плотнее укрывает меня пледом. Погода, хоть и солнечная, не радует своим теплом. Ветер становится по-настоящему осенним, с мятным привкусом наступающей зимы.       Я не заметила, как пролетели эти три тёплых месяца лета. В калейдоскопе событий время смешалось и превратилось в тонкую нить. Не могла вспомнить ни солнца, ни жары, ни пейзажей, что окружали меня и сменялись один за другим. Сейчас же я замечаю каждый пожелтевший лист, примятую траву или лиловое облако на закате. Каждый штрих, каждая деталь наполняют меня каким-то невероятным спокойствием и стойкостью, дают почву под ногами.       Глубоко вдыхаю, прикрыв глаза и откинувшись на спинку скамейки. Пора открыть все свои страхи не только перед дневником и Ибрагимом.       — Гедиз, ты настроен на серьезный разговор? — искоса смотрю на мужчину, вальяжно развалившегося рядом. Но лишь только он услышал мой тон, подсобрался и теперь внимательно слушал меня.       Полуулыбка рисуется на моем лице. Я получаю удовольствие, видя, как Гедиз отзывается на мои просьбы, движения и даже взгляды. Это взращивает во мне надежду, что мне не кажется. Но предательское сердце все равно испугано трепещет, боясь боли. Я бы не начала этот разговор, если бы не была уверена, что смогу вынести его отказ.       — Ты просил, чтобы я не уезжала, — начать всегда проще издалека. Взгляд пугливо перемещаю на сад передо собой. Но все же замечаю, как собеседник начинает ерзать рядом. — Сказал, чтобы я не давала тебе ложных надежд, сказала все, как есть. И я считаю, что ты заслуживаешь именно правды и честности. Какой бы она ни была.       Вдох, и я осмеливаюсь развернуться всем корпусом к Гедизу. Смотрю прямо ему в лицо. Оно напряжено, но в глазах такая же надежда, что и у меня между рёбер. Сосет под ложечкой. Меня, кажется, начинает мутить. Но обратного пути нет.       — Спасибо, — со слабой улыбкой начинает он, но я обрываю, мотая головой.       — Тебе не за что меня благодарить. Я начну издалека, потому что очень боюсь твоей реакции. А ещё больше боюсь своей. Очень боюсь! Внутренности ходят ходуном, я не шучу, — мои слова вызывают ободряющую улыбку на лице мужчины. — Я старалась быть с тобой всегда откровенной, делилась болью, радостью, пускай это случалось намного реже. Часто просила твоей помощи, даже слишком, — на этой фразе он закатывает свои кофейные с янтарным оттенком глаза, а я снова мотаю головой. — Нет-нет, правда. И сейчас снова сделаю это. Гедиз, я поломанный сосуд, в котором совершенно не держится вода. Мне нечем делиться с тобой, я в данный момент готова лишь принимать. Но во мне это не задерживается, как бы я не пыталась. И залатать меня никто не сможет, кроме себя самой, — глаза предательски наливаются слезами. Так же, как и у Гедиза. Задираю голову наверх, смотрю на пушистое от облаков небо, но это мало спасает. — Я прошу тебя быть мне опорой, потому что я не справлюсь одна. Оставшись без воды, я, пустой сосуд, окончательно высохну и тресну. Не смогу залатать эту чертову брешь во мне. Я нуждаюсь в тебе, как никогда раньше, как бы страшно это не было, — слезы капают с подбородка, я смотрю на него со всей надеждой, что росла во мне эту неделю. Пальцы заламываются в разные стороны, я не могу держать руки на месте. — Я не знаю, сколько времени займёт мое восстановление, знаю, что со мной будет невыносимо тяжело. Потому что я очень устала справляться со всем одна, жертвовать, терпеть, сглатывать всю эту боль, несправедливость. И теперь я прошу тебя взвесить все, обдумать и дать мне ответ. Согласен ли ты стать моей опорой? Потому что я нуждаюсь в этом, нуждаюсь именно в тебе.       Сердце тревожно замирает. А его лицо выражает только шок. Молчание, что повисает между нами, нарушается только шорохом ветра и редкими криками птиц.       Кажется, я сломала человека. Он дышит? Почему он не двигается? Но я не тороплю, даю время. И, наконец, он оживает.       — Ты готова разделить со мной боль, не боясь, что я обращу это против тебя, Наре. Могу ли я желать большего? Только скажи, и я всегда, в любой момент, в любое время дня и ночи буду рядом с тобой и Мелек. Какой бы невыносимой ты ни была, Наре, мне хватит терпения.       Он берет в свои огромные тёплые, немного шершавые, но такие родные ладони мои хрупкие тонкие пальцы и крепко сжимает их. Во мне происходит взрыв, и я сквозь улыбку рыдаю. Опустив голову, чтобы хоть немного скрыть волосами своё лицо, плачу от облегчения и счастья.       Впервые за долгое время я не одна. Меня крепко держат за руки, не давая упасть. Смотрят так тепло и трепетно, словно я заслуживаю это. Словно я чего-то стою.       Гедиз бережно обнимает меня за плечи, и я утыкаюсь лицом в его. Пальто сладко пахнет его ароматом, который, кажется, уже въелся в мои собственные волосы и кожу. Мужчина придвигается ко мне ближе и теперь прижимает всю к себе. И мне не страшно, не тревожно. Мне хорошо. Так хорошо, как не было, наверное, никогда.       Она плачет долго, содрогаясь всем телом, а я прижимаю ее к себе, однообразно поглаживая спину рукой. Она так нервничала, когда говорила о своей просьбе. Закусывала губы, заламывала пальцы, тянула, путала свои кудрявые темные волосы. Совсем не зная, что, как только я понял, о чем речь, был согласен на все. Эта просьба о помощи — важнее, чем признание в любви или клятвы верности. Для нас обоих это значило больше. Я неспроста повторил ее слова, надеясь, что она вспомнит их. Сан-Диего. Наша прогулка. Ее слезы. Ее боль, которая душит нас обоих.       — А знаешь почему? Я выросла и поняла. Потому что не могла доверить ему свое горе. Он взял бы и растоптал меня этим при любом удобном случае, вывернул бы наизнанку. Поэтому я дарила ему только счастье. Разве это любовь? — она пошатывалась из стороны в сторону, слез больше не было.       В моей голове уже давно был ответ на ее вопрос. Нет, не может быть любовью. Сжигать любимого, ставя себя выше, разбивать его о скалы, оставаясь в тепле — все это желание обладать, эгоизм, собственничество. В этом нет любви.       Последние тёплые лучи осветили нас и спрятались за толстыми упругими тучами, в которых так и искрилось напряжение. Наре успокоилась и дышала уже тихо. Я подоткнул ее плед, и она заметно ближе прижалась ко мне.       Не давай своим чувствам взять верх. «Будь опорой, не дави, не показывай как сильно мечтал об этом, не испугай» — повторяю слова, как мантру, не имея возможности надышаться ее запахом. Кажется, я опьянел. Она смотрит ещё мокрыми глазами на меня, они сейчас цвета сочной летней травы с отблесками росы. Ах, Наре, что ты делаешь со мной? Заглядываешь в самую душу, вынимаешь сердце своими холодными ладошками. И я не могу быть против, потому что делаю это осознанно, добровольно. Оно уже давно твоё, только попроси.       — Ты в порядке? — мой голос непривычно хрипит, а на ее губах, где-то в самых уголках, расцветает улыбка. Смущённая, нежная, немного детская, потому что слишком открытая. Коротко кивает головой, опускает свои глаза.       — Есть ещё одна просьба, но, если ты будешь против, это не проблема… — снова мнётся, практически жуёт свою губку и без того всю в укусах и ссадинах.       — Закопать смогу только на заднем дворе, в других местах уже нет возможности, Наре, говорю сразу, — пытаясь разрядить обстановку глупо шучу. Она сначала смотрит так удивленно, а потом заливается смехом.       — Йаа, Гедиз, ты опять меня смешишь!       Конечно, смешу. Потому что не могу видеть, как твои пальцы начинают дрожать от напряжения, а брови складываются домиком от волнения, Наре. И потому что мне безумно нравится, как ты говоришь мое имя, как пробуешь его на своём языке, как искрятся твои глаза от смущения.       — Такая уж работа у шутов. Говори, я слушаю.       — Ибрагим просит тебя пойти вместе со мной на сеанс терапии, точно не объяснил зачем. Я дала разрешение, но нужно твоё согласие. Если ты не хочешь, я пойму, ты и так много сделал для меня. И вообще, это такая ерунда, забудь, что я сказала…       — Ты тараторишь как пулемёт, похлеще Эльван будешь, я даже не все разобрал. Давай субтитры включим? — она заливается краской, прикрыв глаза. — Если ты дала согласие, — делаю паузу, она смотрит на меня широко раскрыв глаза, ждёт ответа. — Если ты уверена в этом, я готов.       Наре застывает буквально на несколько секунд. Не дышит, не моргает. Я сдерживаю смех, она очень милая. Потом расплывается в такой тёплой улыбке, мне кажется даже на улице стало светлее. Снова закрывает лицо, снова плачет. Об этом меня предупреждал доктор: в своих эмоциях она нестабильна, для этого нужно время. И я знал заранее о беседе с ним вместе с Наре. Но было жутко интересно, как она преподнесёт это мне.       — Спасибо тебе.       — Спасибо тебе, Наре, — поглаживаю ее по голове, осознавая, как глубоко я упал в эту яму.       Из неё мне не выбраться живым. Обратного пути нет, это понятно даже дураку. «Ты утонул, упал камнем, задохнулся. Сам выбрал эту девушку.» — твердит внутренний голос и мне нечем ему возразить.       Мы просидели почти до самой темноты. Наре выпытывала из меня все мелочи связанные с Мелек, но упрямо не хотела звонить ей по видеосвязи.       — Она не должна видеть меня в таком состоянии, Гедиз.       И отчасти это было верным решением. Зато она отдала письмо для дочери, которое я должен был прочитать Мелек.       — Потому что она не разберёт мой дрожащий почерк, Гедиз.       И ещё много раз: Гедиз, Гедиз, Гедиз. И ее смех, ее улыбки, снова слезы, снова смех. Я даже начал привыкать к качелям ее настроения. Но она сама была явно не в восторге.       — Госпожа Наре, вам пора, — пухленькая Гамзе подошла к нам, чтобы проводить свою пациентку до палаты.       Яркие рыжие кудри медсестры напомнили мне о сестре и том, что я должен быть дома к ужину. Совсем скоро опоздаю. А Наре скривилась, щенячьи посмотрела на меня.       — Мне пора? — будто спрашивает она, по-детски выпятив нижнюю губу. С легкой улыбкой молча киваю ей, хотя и сам не желаю отпускать ее из своего плена. Или выбираться самому? Не имеет значения.       — Пора, но мы скоро увидимся. Ты ведь помнишь: я всегда за стеной, слушаю как ты смеёшься?       Она широко улыбается, стирая большим пальцем слезы, выступившие на глазах. Последний раз прижимается ко мне, я делаю в ответ то же.       — Обними от меня Мелек, скажи, что я очень скучаю по ней и люблю, — шмыгая носом шепчет Наре.       — Обязательно, и прочитаю ей на ночь письмо, как ты велела, — покорным тоном отвечаю своей султанше. Она по озорному смотрит на меня, вскинув подбородок и улыбается одними уголками губ.       — Спокойной ночи, Гедиз.       — Спокойной ночи, Наре.       Уезжать было каждый раз тяжело. Но куда тяжелее было не приезжать вовсе. Те несколько дней, пока у неё был кризис, мне показались вечностью. Я почти умолял Ибрагима пустить меня к ней, но он был непреклонен. А после его слов, что это может нанести ей вред, я отступил и больше не пытался. Главное — благополучие Наре. Мои хотелки подождут.       Выглядела она после этих дней словно только что вернулась с того света. Сердце сжималось в таких тисках, что я прикладывал колоссальные усилия не разреветься, как мальчишка, прямо перед ней. Знал, что это расстроит ее. Ведь именно по этой причине она не разрешала Эльван и Мюге навещать ее.       Когда она первый раз за три дня своего «отсутствия» обняла меня, я даже не почувствовал — настолько она была слабой. Но старалась улыбаться сквозь поступившее слезы с полуприкрытыми глазами, старалась, как могла. И я поддерживал эту фальшивую браваду, будто все в порядке. И день за днём она возвращалась туда, где остановилась. Ее глаза снова широко смотрели на мир, она цеплялась своим пытливым взглядом за каждый предмет, движение, словно ребёнок, изучала этот мир. Иногда долго молчала, зависала в этой пустоте, с полуулыбкой на потрескавшихся губах. Я не мешал ей в такие моменты, терпеливо ждал, когда она вернётся ко мне. И она возвращалась.       Сейчас я снова покидал ее, видя, как слезятся ее глаза, как она злится на добродушную булочку Гамзе. Но оставалось совсем немного. Завтра беседа, и завтра же Ибрагим примет решение отпускать ее домой или нет. Если все пройдёт хорошо, то ещё три-четыре дня, и она будет с дочкой. А пока толстый конверт прожигал внутренний карман моего пальто.       — Гедиз, ты был у мамы, она скоро приедет? — Мелек сходу запрыгивает на меня, прижимаясь к плечу, где меньше получаса назад лежала ее мама. Может запах навсегда въестся в ткань пальто, и я буду ощущать его, где бы ни был?       Улыбаюсь и приобнимаю девочку.       — Был, был. Осталось потерпеть немного, госпожа Фисташка. От неё есть сегодня небольшая весточка, — девочка нетерпеливо соскакивает с меня и мнётся с ноги на ногу. — После ужина отдам, обещаю.       — Ну, Гедиз, — тоненько тянет девочка, строя кошачьи глазки, но я уже научен и не ведусь на это.       — Расскажешь как прошёл день? Учитель по рисованию приходил сегодня? — в ее глазах загорается неистовый ураган, и я понял, что попал в точку.       Малышка тут же отвлекается и взахлёб рассказывает о том, как прошёл ее первый урок рисования. Тянет меня в свою комнату к небольшому деревянному мольберту, чтобы показать свои первые успехи. Я волочусь за ней, поддакивая, кивая, приобнимая.       — Вот, смотри, какой пейзаж мы сегодня рисовали.       Она объясняла мне сочетания цветов, как строится композиция, пальчиками проводит невидимые линии в воздухе, указывая то на лес, то на небольшую реку, то на небо. Присаживаюсь на корточки и киваю на каждое слово, хотя не разбираюсь в этом совершенно.       — Пока что все поверхностно, потом каждую тему разберём отдельно, но мне уже безумно нравится, Гедиз. Ну, как тебе?       Переняв привычку от мамы, мнёт пальчиками тонкую ткань платья. Заглядывает в мои глаза, пытаясь унять своё нетерпение.       — По-моему это можно повесить на той стене, как тебе? Потому что мне очень нравится, — улыбаюсь девочке, и она почти пищит от восторга. Снова обвивает меня своими руками, а я целую ее в висок.       «Вот бы ты была моей дочкой» — снова проносится в моей голове.       — Ты уже успела поймать моего братца, Мелек, — шутливо журит Мюге девочку. Та расплывается в смущенной улыбке и отпускает меня. Подхожу к сестре и целую ее в щеку. — Добро пожаловать, Гедиз.       Сестра видит мой уставший взгляд, хотя я, как могу, стараюсь тянуть фальшивую улыбку. Она жалеет меня, от этого хочется влепить себе пощечину, чтобы собраться.       — Мелек, спускайся к ужину, только помой руки, хорошо? А мы тебя догоним! — ласково отправляет девочку.       — Опять ваши взрослые разговоры? — недовольно хмурится ребёнок. — Я эти ваши разговоры… — но покорно выходит из комнаты.       Мюге подталкивает меня к маленькому детскому стульчику и усаживает в него. Сама садится на небольшое кресло. Мы ещё на прошлой неделе обставили комнату Мелек новой мебелью, чтобы ей было удобно и комфортно. Чтобы комната не давила своими каменными стенами.        — Как она? — сходу нападает на меня Мюге, а я лишь громко выдыхаю, протирая глаза. — Что сказал Ибо?       — Сестра, ощущение, что ты меня терроризируешь, не находишь? — ее глаза смотрят с открытым упреком. И я сдаюсь. — Наре стало лучше, хотя ее эмоциональные качели напоминают мне беременную Сонгюль. Даже от начальника такое не скрыть, уж поверь, — вымученно улыбаюсь. — Завтра беседа втроём: Ибрагим, я, Наре.       — Она не была против? — растерянно наклонилась Мюге в сторону от меня. Я прищурился с довольной улыбкой и помотал головой.       — Нет, она сама попросила меня об этом. Она осмелилась, значит ей правда важно. А теперь, Мюге, я безумно голоден и хочу спать. Завтра трудный день, пойдём уже, — вымученно мычу и откидываюсь на спинку, чуть не грохнувшись со стульчика.       — Пойдём-пойдём, — подхватывает меня под руку сестра, и мы тащимся вниз.       — Сынок, ты уже дома? Как хорошо, как прекрасно, когда мы все вместе, правда, Мелек? Не хватает только твоей мамы, — по-матерински прижимает к себе девочку и целует ее в волосы. — Но ничего, скоро она к нам присоединится. Садись за стол, моя пташка.       Я был рад, несказанно рад тому, как выстраивались отношения моей семьи и Мелек. Я не сомневался в адекватности своей матери и Мюге, но боялся, что тетя Халисе успеет настроить их против этой затеи. Однако мама отстояла и при ней позицию, что девочке лучше у нас.       — Как дочка Наре? Ты ведь был сегодня у нее? Передал ей наши сладости? — осыпает меня вопросами мама. На ее лице ни капли фальши, она абсолютно искренне переживает за эту девушку. И это снова теплом отзывается в груди.       — Хорошо. Она настоящий боец, мама, — шире улыбаюсь я, стараясь прогнать из своей головы образ плачущей Наре.       После ужина мы сидим с Мелек в саду, пьем чай. Она, как и мама, укутывается в плед по самую шею и смотрит на ночное небо. Я решаю нарушить нашу тишину.       — Мелек, ты в порядке? — она счастливо оглядывается на меня и кивает.       — В порядке, все хорошо, Гедиз. Просто думаю о маме. Она, наверное, тоже сейчас смотрит на небо. Мы с ней видим одно и тоже, значит мы рядом, верно? — ни капли грусти в голосе малышки. Лишь уверенность и бесконечная любовь. От этого встает комок в горле. Но я хороший актер.       — Верно, маленькая госпожа. Расскажешь, что еще тебя тревожит? Ты совсем не кушаешь конфеты и печенье, я поэтому спрашиваю.       Она снова плотнее укутывается в плед, недовольно морща нос.       — Ну да, расстроилась. Старалась никому не показать, но плохо получилось, раз ты спрашиваешь. Тетя Мюге тоже это поняла?       — Что ты? Нет, я думаю, нет, — отрицательно качаю головой, чтобы не вызвать подозрений. — Так, что стряслось?       Мелек молчит, наклонив голову на бок, видимо, подбирает слова.       — Ну же, госпожа Фисташка может доверять своему верному другу, ты же знаешь?       — Знаю, — вздыхает хрупкая фигура. Из-за темноты ее почти не видно. — Я плохая, Гедиз. Папа приходит, я не разговариваю с ним. Не хочу с ним разговаривать, очень злюсь на него, — небольшая пауза. В голосе неприкрыто звучит обида и грусть. — Папа даже не извиняется, все пихает мне какие-то подарки и делает вид, что все в порядке. Но разве это так? Он пытается купить меня?       Ее заслезившиеся глаза видно даже в темноте, она смотрит прямо на меня. Все внутри начинает клокотать от злости и сожаления. В душе я уже тысячу раз проклял своего бывшего друга. Но лишний раз не помешает.       — Нет, что ты, малышка, нет, — подхожу к ней ближе и обнимаю. — Твой папа немного пещерный человек, ты и сама это заметила. Он просто не знает, как к тебе подойти, плохо умеет извиняться.       — А если я не хочу его прощать? Я ведь могу его не прощать?       На этот вопрос я не знал ответа. Я бы мог наговорить этому ангелу тысячу лживых слов, чтобы она окончательно отвернулась от отца. Но чем тогда я лучше посла?       — Не знаю, Мелек, это сложный вопрос. Но если ты пока не хочешь, не готова, значит не нужно.       — Пусть он вообще не приходит, — зло кричит девочка и вырывается из моих объятий. — Пусть вообще не появляется, разве нельзя? — и убегает в свою комнату.       Да, сегодня я плохой детский психолог. Не смог подобрать слова, не смог дать ей надежду. Глухо выдыхаю, положив голову на руки.       — Ничего, Гедиз, с этим мы тоже справимся, — успокаиваю я сам себя. Вдыхаю прохладный воздух и иду за Мелек.       Она сидит в своей комнате на большой новой кроватке и смотрит на картину, что стоит на мольберте. Стучу в косяк, чтобы привлечь внимание к себе.       — Можно? — девочка вздыхает и кивает.       — Прости, Гедиз, я и тебя обидела. Хоть и не хотела совсем. Ты простишь меня? — присаживаюсь рядом с ней, ее мокрые глазки внимательно следят за мной.       — Я не обижаюсь, Мелек, ты права, — теперь ее личико вытянулось от удивления. — Папа должен научиться извиняться, и это нормально, что ты ждешь от него подобного шага. Но думаю, тебе стоит ему об этом сказать, может он сможет это осознать и исправить?       Девочка притихла, обдумывая мои слова. Бровки немного нахмурены, глаза сосредоточенно наблюдают за пальцами, что, наверно, живут своей жизнью.       — Ну, я попробую. Но пока не хочу с ним видеться, можно? Скажи ему, чтобы пока не приходил, Гедиз.       — Пусть будет так, как ты скажешь, моя Пчелка, — обнимаю ее, и она наконец-то выдыхает. — А пока я могу предложить тебе посмотреть, что передала твоя мама, — заговорчески улыбаюсь и стараюсь заглянуть в глаза малышки. Она расцветает, улыбка озаряет ее лицо. Глаза искрятся.       — Давай скорее, Гедиз, с этого и надо было начинать!       И мы начинаем читать. Мне сложно это дается, чувствую себя лишним. Будто наблюдаю за чем-то интимным, не касающимся меня. Но даже в письме упоминается, что его должен читать я.       К концу чтения, Мелек уже еле держит глаза открытыми, зато улыбается. Я кладу письмо рядом на тумбочку, плотно укрываю одеялом малышку и целую в волосы:       — Спокойной ночи, Мелек, сладких снов, — шепчу ей. И она, не в силах ответить, лишь кивает головой и засыпает.       Ухожу в свою комнату, сбрасывая все маски, что примерил сегодня. Чувствую себя пустым. Уставшим. Но между ребер тянет предвкушением: завтра я увижу Наре и, если все пройдет хорошо, скоро она будет дома. Осталось только понять, где именно.       Вытягиваюсь на кровати, скинув с себя одежду и долго пялюсь в потолок. Она там совсем одна в своей комнате и даже не может представить, какой завтра важный день.       В эту ночь я не сомкнул глаз.       — Проходите, присаживайтесь, где вам удобнее. Чай, кофе?       Ибрагим в тонком костюме из светлой ткани и голубой рубашке, по-хозяйски показывал рукой, где есть места. Сейчас он выглядел иначе, более приземленным. Но от него шла такая доброжелательность, что я невольно расплывался в улыбке. Бросил взгляд на Наре: напряжена, как пружина, глаза опущены вниз. Я начал сомневаться в том, правильно ли, что я пришёл на сеанс.       — Наре, как ты себя чувствуешь? — она растерянно подняла глаза, будто ее вырвали из другой реальности. Заправила за ухо выпавшую прядь и, глубоко вздохнув, ответила:       — Я в порядке, но сегодня опять были кошмары, поэтому я не выспалась, — стыдливо бросает на меня взгляд и снова отводит.       Значит синяки под глазами от кошмаров, а не таблеток, как успокаивала меня Мюге. Идиот.       Ибрагим кивает, сложив руки на массивном деревянном столе. На нем разложены несколько тетрадей, блокнот и ручка.       — Это мы обсудим в конце, а сейчас перейдем к главному, попытайтесь сосредоточиться. Я сейчас провожу последнюю беседу в рамках лечения, — глаза Наре расширяются, грудь вздымается в глубоких частых вздохах. — Но не последнюю в рамках терапии, которую вы пока обязаны проходить. Эта беседа должна быть записана на диктофон и передана в архив. Но, поскольку нам не нужно, чтобы о вас остался след в больнице, имена господина Гедиза и ваше будут изменены. И мне придётся вас называть госпожа Мерве и господин Юсуф, таковы правила записи, Наре, — она все ещё непонимающе хмурится и смотрит то на меня, то на Ибо. — Все остальные меры безопасности так же проведены: в вашей палате не было видеозаписи, персонал проинструктирован. Так что, в случае, если кто-то захочет разузнать о вас в данном ключе, он не найдёт путь в наше заведение. Абсолютная конфиденциальность. Если вы позволите, эта запись будет передана в руки Мюге в единственном из существующих экземпляров. Она может понадобиться для вашего дальнейшего лечения. Но не сможет быть использована против вас. Пока все понятно?       — Ты знал? — обращается ко мне Наре. И я не вправе ей врать, ведь сам непосредственно участвовал в этом. Поэтому киваю и выдерживаю ее долгий расстроенный взгляд.       — Продолжим. Вы не передумали насчет того, чтобы на нашем сеансе присутствовал господин Гедиз? — Ибрагим повертел в руках ручку.       Наре, закусив губу, мотает головой, прокашливается и уже более уверенно отвечает:       — Не передумала, — смотрит на меня своими глазами цвета хвойного леса и почти незаметно кивает. Я облегченно выдыхаю.       — Итогом этой записи будет решение о вашей выписке из нашего заведения, корректировка лекарств, дальнейшие инструкции. Это понятно? — Наре молча кивает, ее руки сцепляются в невообразимый клубок.       — Госпожа Мерве, господин Юсуф, мы начинаем запись.       Ибо достаёт из ящика небольшое устройство, кладёт его на стол, попутно проверяя готовность к работе. Наре тянет ко мне руку, и я уверенно сплетаю наши пальцы. Всем своим видом показываю, что все будет хорошо. Она кивает мне, натягивая дрожащую улыбку.       — Начинаем.       Мы вышли из кабинета Ибо, дрожа оба, на ватных ногах. Это была самая сложная беседа в моей жизни. Видеть то, что Наре тщательно скрывала, боялась показать, было странно. Но через десять минут ее скованность спала. И она отвечала на вопросы, плакала, смотрела на меня со стыдом и страхом, а я ободряюще сжимал ее руку. После каждого ее ответа отвечал: «Подтверждаю, что это сказано госпожой Мерве», как заведённый. Сколько раз я это сказал? После 21 я сбился со счету.       — Как ты? — поддерживаю за локоть, двигаясь в ее медленном темпе.       — Как я? Как выжатый лимон, Гедиз, но не дай мне расклеиться сейчас, — заглядывает своими искрящими от счастья глазами Наре. Прожигает во мне дыру, заряжает меня.       — Доверься мне, — улыбаюсь я ей. — Собираем вещи и едем домой, госпожа. Карета подана.       Она, все ещё не веря, смотрит на меня и заливается смехом.       — Едем домой.