Глава 17
«Он говорит тебе, что живое длится недолго, что все — временное. Смерть при жизни. Поэтому-то их и называют natures mortes. За всей красотой и цветением, может, этого и не углядишь поначалу, маленького пятнышка гнили. Но стоит приглядеться — и вот оно.»
Донна Тартт «Щегол» 2013 г.
Моя благодарность была бесконечна и обращена к каждому человеку, которого я встречала в своей жизни. Это то чувство, которое испытывал человек в момент абсолютного счастья. Каждый человек в моей жизни дал мне что-то ценное. Возможно, разбил на куски и вырвал крылья, но дал мне опыт, силы, сделал меня такой, какая я есть. Наверное, в этом смысл прощения. Ты не просто слепо отпускаешь обиды, но находишь в них положительное, созидательное. «Знаешь, землетрясение не только разрушает, но и создает. Моря, озера, горы. Делает мир миром». Конечно знаю, ведь ты рассказал мне об этом. Улыбаюсь, крепко прижав к себе дневник. Щелчок двери заставляет меня на автомате подобрать колени к груди и сжаться в тугую пружину. Страх моментально перехватывает горло стальной нитью. — Госпожа Наре? — спокойно проговаривает доктор Ибрагим, застывая в дверном проеме. Я медленно выпускаю воздух, в голову ударяет боль. Киваю ему, чтобы он проходил, рукой придерживаю лоб. Кажется, что в один момент мои мозги выпадут и окажутся на полу. — Вы в порядке? — мужчина проходит и осматривает меня. Берет с тумбы журнал с записями моего состояния и удовлетворенно кивает. — Я пришёл, чтобы мы перешли с вами в другую палату, она более подходящая для вас, — непонимающе выгибаю бровь. — То есть, там есть душевая и больше света. С вашей фобией там будет легче. И еще, туда можно пускать посетителей, — ободряюще улыбается он. Но тут же строго смотрит. — Не сразу, но через время, если вы все-таки будете с нами сотрудничать. Я не потащу сюда Мелек в любом случае, но зато могут прийти другие. Те, в ком я нуждалась. Снова киваю ему. Теперь он нахмурился. — Вы не разговариваете, значит вас еще что-то тревожит, я верно понимаю? — доктор заглядывает мне в глаза, и я смотрю в ответ, не пытаясь увильнуть. Он снова кивает, глубоко вздохнув. — Я скажу вам одно: неважно, в какой вы комнате, тот, кого вы ждете, найдет вас в любой из них. Сдавленно сглатываю, опустив голову. — Вы знаете, о чем я говорю, вам не нужно мне ничего объяснять. Пока не нужно, — поднимаю голову, снова пытаюсь рассмотреть этого человека. Его улыбка не похожа на те, что были обычно у других врачей. Она была знакомой, простой и без сочувствия, жалости. — Понимаю, — выдавливаю я из себя. Но мне совсем не хочется делиться с кем-то тем, что я так отчаянно хочу выкорчевать из своей памяти. Бросаю взгляд на дневник, в груди теплеет. Гедиз это знал, ему не нужно было говорить, он понимает меня. — Тогда я позову кого-нибудь из персонала, помочь вам перенести все. А когда устроитесь на новом месте, я приду к вам, — он ждет ответа, но я лишь молча киваю. — Хорошо, до встречи. Он проскальзывает из палаты и закрывает за собой дверь. Я остаюсь одна, сама с собой. Это пугает, и я снова съежилась. Но надо собрать вещи, чтобы ничего не осталось, чтобы все было со мной. Рывками запихиваю все обратно в сумку и удовлетворенно провожу рукой, когда мне удается ее закрыть. Застываю на месте, когда в палату заходит пышная и розовощекая девушка, что-то приговаривая, поднимает меня и, придерживая за локоть, уводит от сюда. Напоследок оборачиваюсь и ноги почти вмерзают в пол — мама стоит у окна, улыбается лишь одними губами. Заправляет выпавшие из прически локоны за ухо и машет мне рукой. — Передавай привет моей внучке, — воркует она на русском. Киваю ей и продолжаю шаркать по полу, покидая свое чистилище. Новая комната меньше размером, но так кажется из-за мебели, которая делает это помещение чуть ли не жилым. Холодильник, стол, множество шкафчиков, ванная и отдельный туалет. Большое окно, почти на всю стену. И пусть оно перекрыто решетками и армированной сеткой, света и правда больше. А еще здесь большой подоконник, где я спокойно могу поместиться. Цветы в аккуратных красивых горшочках создают почти домашний уют. — Оставлю вашу сумку здесь, госпожа. Если что-то понадобится — я у той стойки, которую мы сейчас прошли, совсем рядом, то есть. И теперь я снова одна. Пустота. Но хотя бы нет эха. Беру сумку за ручку и тащу ее по полу до шкафа. Открываю и сажусь на пол перед ним, выгружая все на нижние полки. Там же нахожу толстый, то легкий плед. Сомневаюсь, что он теплый, но и это подойдет. Так же тяну его за собой, прямо по полу не брезгуя. С трудом закидываю его на подоконник и усаживаюсь рядом. Вытаскиваю из под подмышки дневник, немного ерзаю. Замечаю, как руки потрясывает нервная дрожь. Пальцы в бесконечных заусенцах, ссадинах и даже синячках. Сломанные ногти, срезанные и без того под самый корень. — Разве это руки заботливой матери? — эхом отдается по всей комнате. Испуганно озираюсь в поисках источника звука, но я совсем одна. — Не говори, что уже забыла меня, я не поверю тебе, — булькает смехом хриплый голос. И мне не страшно, не идут мурашки по спине и не встают дыбом волосы. Мой демон. Значит я не одна. Становится спокойно. Раскрываю дневник там, где заложена ручка и на бумаге тонкий почерк Гедиза. Провожу пальцами по буквам. Нет, я не могу доверить свои мысли даже дневнику. — Госпожа Наре, можно к вам? — голос доктора Ибрагима доносится из-за двери, но я уже не вздрагиваю. — Входите, — он плавно открывает дверь и проходит внутрь. — Вам нравится палата, нужно что-то? — смотрит с участием, не пытается лебезить передо мной или прислуживать. От этого мне все больше хочется доверять ему. И я решаюсь. — Я хотела узнать, возможно ли, чтобы терапию с психотерапевтом вели вы? Он посмотрел на меня долгим взглядом, пытаясь прочитать по моему лицу, для чего я говорю это. И, видимо, смог, потому что сейчас он снова тепло улыбается и кивает мне. — Да, я могу стать вашим психотерапевтом, для этого у меня хватает компетенции. Но могу спросить, почему? Закусываю губу и снова натыкаюсь глазами на дневник, что лежит и ждет меня на коленях. Глубокий вдох, и я снова смотрю в глаза своему страху. — Потому что думаю, что это пойдет мне на пользу. И потому что я вам доверяю. Теперь он стал серьезным. И мне нравилось это. Он не относился к моим просьбам, как к капризам, он видел мою потребность в этом и уважал. Я не ошиблась в этом человеке. — Хорошо, тогда скоро мы снова увидимся, уже на сеансе. И сможем назначить препараты, которые вам нужны, — я ели заметно скривилась от этого упоминания. Таблетки, снова. И это не ускользнуло от внимания моего собеседника. — Не переживайте, вам не будет плохо, и мы в любой момент сможем изменить дозы или препарат, если вы почувствуете потребность в этом. — Я вас услышала, до встречи, — и он так же тихо, не щелкнув замком, выскользнул из палаты. Прием лекарств означает, что я не смогу управлять автомобилем, но это небольшая проблема. Главная неприятность — сонливость, заторможенность и прочие выкрутасы. Я знала это уже по собственному опыту и готовилась к предстоящему. Потому что знала, что это необходимо, чтобы поправиться и скорее встретиться с дочерью. Я сидела и ждала, когда же рука сможет написать в дневнике хоть слово. Но лист оставался пустым. — Совсем нечего сказать? Или ты боишься? В любом случае, мне все равно, — брезгливо фыркает голос, я морщусь. С таким пренебрежением он говорит это, будто я ничего не значу. Все же беру ручку и уверенно вывожу на бумаге: Ты пришла, и я попрощалась с тобой. Долго рассматриваю свой дрожащий почерк и думаю. Думаю о маме и о том, что было. Время подошло к обеду и розовощекая девушка снова оказалась в моей комнате с небольшим подносом в руках. — Господин Гедиз привез ваш обед, госпожа, — мои глаза, видимо, расширились от удивления, на что она коротко прыснула. — Не удивляйтесь, он делает это почти неделю, каждое утро и вечер. Говорит, это домашняя стряпня вашей дочери, — от этой фразы еще больше свербит в груди. Я бесконечно скучаю по ней. — Почему тогда он не зашел? — сажусь на стул, а она ставит поднос на стол. Сок, пирог с яблоками, овощное рагу и главное блюдо: шоколадный пудинг. Голод сразу дал о себе знать, слюна наполнила рот. — Точно не могу знать, госпожа, но думаю, скоро вы увидитесь, — снова ее полу смущенная улыбка. Она заправляет кудрявый рыжий локон за ухо. — Замечательный человек, пусть у вас будет все хорошо, — прикладывает пухлую ладонь к сердцу, прикрывает глаза. Что-то шепчет, быстро двигая губами и удовлетворенно выдыхает, открыв глаза. — Если что-то нужно, я на своем месте, госпожа. Приятного аппетита. И ее тугой звонкий голос стихает. Остается только шкрябанье столовых приборов, легкое причмокивание, звук глотка. Я проглотила все, практически не ощущая вкуса. Но сам факт того, что это готовилось ради меня, везлось сюда ранним утром, меня радовал. Чувствовать себя нужной — приятно. Отодвигаю поднос, стирая с лица крошки тонкой мягкой салфеткой. Дышать тяжело, до того я наелась. Взгляд утыкается в окно, и я позволяю себе зависнуть на открывшейся мне вид. Деревья шумят листвой, дождь делает их почти серыми, забирая с собой все цвета. Небо пузырится оттенкам от лилового к черному. Солнце упрямо ползет к линии горизонта: уже через пару тройку часов станет темно. Некоторые облака будто пытаются спастись от этой темноты и плывут очень быстро белыми пятнами. Словно заплатки. Усмехаюсь своим сравнениям. Кажется, что я так давно смотрела на небо. Так далеко были те дни в Сан-Диего. И человек совсем другой, а не я. У той девушки были еще надежды и силы. Она была Наре, сопротивлением, бунтарством, огнем. Гедиз зажигал ее своим присутствием, и этого было достаточно. Тучка уходит в сторону, и меня озаряет золотым прозрачным цветом. Мой взор выхватывает мелкие пылинки и пушинки, что витают в комнате. Они кружатся в своем необычном и очень воздушном танце. Рукой провожу рядом, и они начинают клубиться, как мелкие мошки или дым от костра. — Госпожа Наре? — кривлюсь от этого обращения и прикрываю глаза. Рука безвольно падает на стол. — Начнем нашу терапию? — перевожу взгляд на доктора. Он не переминается с ноги на ногу, стоит уверенно, даже руки не дрожат и не теребят ручку. Эталон спокойствия. — Начнем, только почему я госпожа? Мне не нравится, — он полу улыбается на мое хмурое лицо, но кивает. — Тогда как вас называть? — в моей голове щелчок. Нас двое, я не одна. — Нас двое, а называют только меня, — смотрю на доктора изогнув брови домиком. — Я бы одна не справилась, я бы не смогла, доктор Ибрагим. Начинать, так по-крупному. Вываливая самое страшное, самое тревожное для меня. Проговариваю все эти слова еще раз в голове, заламываю пальцы до ноющей боли. Меня качает из стороны в сторону и дышать тяжело, потому что страшно, и я это знаю. Осмеливаюсь и поднимаю взгляд на доктора, он ждет продолжения, не прерывает. — Я знаю, знаю, что это страшно, неправильно, но разве я могла справиться? — Не могли, — чуть кивает он. — Не смогли и так бывает, это не приговор. Так, как мне вас называть? — он не выделяет слово «вас», но я знаю, что теперь он имеет в виду нас обоих. Демон фыркает и ретируется куда-то на задворки сознания, не желая участвовать в самосожжении. И я его понимаю. — Наре, просто Наре. — Наре, — он поспешно пишет что-то в блокнот. Я совсем не заметила, что он не в привычном халате, а обычной повседневной одежде. Но стиль все равно классический. Очень педантичный. Первые беседы самые сложные. Их было так много в моей жизни, но от этого не становится легче. Каждый раз мне хотелось просто снять с себя кожу, вывернуть все кости и суставы и сказать: пожалуйста, посмотрите, что там не так, и помогите мне. Но, к моему сожалению, душевные травмы это не физический недуг. И нельзя в какой-то критический момент взять и ампутировать часть души, чтобы остальная не покрылась липкой черной коркой. А мне так хотелось. Вырезать все плохое, что плесенью прорастало в меня все глубже, и, наконец-то, глубоко вздохнуть. Первые беседы это всегда слезы, крик, невыносимый крик внутри, желание поскорее избавиться от этой веревки на шее. Иногда она затягивается туже, и ты почти не дышишь, барахтаешься, как рыба на берегу. А когда ее отпускает пытаешься успеть все и сразу. Пока живой. Пока чувствуешь. А потом тебя снова утягивает на дно в это холодное черное болото, и у тебя так мало сил бороться. Хочется просто распластаться в этой грязной воде и сдаться. «Я больше так не могу» — самая частая фраза, мелькающая в голове. Мы были на середине беседы, когда меня вновь накрывает истерика. Но я сношу ее молча. Когда слезы встают комом в горле, и ты не можешь ни вдохнуть, ни выдохнуть. Ты просто замираешь, сдерживая вопль, и ждешь пока спазм пройдёт. Сжимаешь кулаки до хруста и обязательно так, чтобы ногти впивались в ладонь. Чтобы физическая боль отвлекала. — Наре, ты умеешь плакать? — мне хотелось расхохотаться. Даже плакать правильно не умею? Правда? То, чем я занимаюсь почти всю свою жизнь, я делаю неправильно? Но не могу ответить, пытаюсь задушить всхлип, и слезы еще на подходе, поэтому молчу. — Всегда, когда ты плачешь, нужно дышать. Пускай это будет звучать как вопль, но так ты дашь выйти всему, что тебя гложет. Так слезы принесут тебе облегчение, а не только опухшее лицо, верно? И это самое сложное — показать насколько тебе больно абсолютно постороннему человеку. Но этот шаг сделать необходимо, иначе он не сможет тебе помочь. И ты как будто стоишь на высокой скале, оплатив билет на очередной аттракцион, банго-джампинг. Надеешься, что ты правда крепко привязан, и не сорвешься вниз. Первый вопль, первый хрип и, кажется, бесконечные слезы. Ты дышишь рвано и громко, а вода буквально выносит из тебя все болезненное, будто вымывая это. — Наре, тот с кем ты говорила, это твоя мама? Эха в комнате нет, я проверила это сразу как пришла, но сейчас последнее слово ударяется об каждую стену и возвращается ко мне шепотом. Я невольно замираю и прислушиваюсь. Меня вдруг забрасывает куда-то очень далеко, наверное, в детство. Солнце не печет, густая сочная листва защищает от этого. Мы бежим, как можно быстрее проносимся между деревьев. — Мама, мамочка, подожди, не убегай от меня, мама! То любимое платье, я просила маму сохранить его для меня, чтобы, когда вырасту, носить. Пастельных нежных оттенков: зелёный, желтый, розовый, много белого. Эти цвета расположены на ткани платья полосами под небольшим наклоном и делали мою худую подтянутую маму еще более стройной и высокой. Жаль, что отец сжег все ее вещи... Юбка доходила ей до колена, может чуть ниже, от движения она все время взлетала, вилась вокруг ее красивых ног. Руки были открыты, только плечи, будто в футболке, прикрыты. Длинная лебединая шея с множеством родинок, которые я так любила рассматривать и составлять созвездия. Она бежит и кричит мне, чтобы я догоняла, а я продолжаю вторить своим просьбам: — Мама, мамочка, подожди! Мама! — Наре? — я вздрагиваю и возвращаюсь в комнату. Оглядываюсь вокруг и понимаю, что это было лишь воспоминание. Болезненное, но дорогое воспоминание. Улыбка сама изгибает мои губы, теплая улыбка, которой я давно не улыбалась. — Мама была моим идолом, совершенством. По своей натуре очень жесткий и твердый человек, но не для меня. Со мной она была словно облако, обнимающее, теплое, ласковое. В ней был стержень, способный перевернуть мир, — заправляю растрепавшиеся волосы за ухо и протираю глаза. Как я устала. — Они с отцом были достаточно близки, у меня не было ощущения фальшивой семьи или что-то в этом роде. Они относились к друг другу с уважением, но проводили мало времени вместе, каждый занимался своими делами, — мелькает воспоминание, как мама копается вместе со мной в саду, попутно давая указания по работе своей ассистентке. — Множество благотворительных фондов, школ — она старалась успеть везде. Видимо, чтобы оставить о себе память, — улыбаюсь сквозь слезы, но дышу. Собираю руки в замок, слезы жгут глаза. Облизываю пересохшие губы. Ибрагим ждет, не торопит, пока я найду в себе силы произнести то ужасное, что выбивает из-под меня почву. — Она покончила с собой когда мне было 17, — не знаю почему опять улыбаюсь, широко и открыто. Наверное, чтобы скрыть весь ужас этой фразы. — Да, вы и сами знаете. — Соболезную вам, Наре. Он не задаёт других вопросов, что дает мне право выбора, о чем говорить дальше. Наверное, я выбираю самое простое. — Она была уверена в своей власти, даже находясь на другом свете. Отец не посмел нарушить ее последнюю просьбу и сделал кремацию. А могила с памятником поставлена в России, на родине. Ее всегда туда тянуло, но дела не отпускали, — вдох-выдох, я прекращаю плакать. — Он развеял ее прах где-то в поле, привез меня на кладбище, но я не вышла, не посмотрела. — Почему? Простой вопрос, но как сложно подобрать слова. Хотя, я уже не первый раз формулирую ответ к нему. — Потому что пока я не увидела надгробную плиту, у меня есть надежда, что она жива. Я не могу, не имею права признавать, что ее больше нет. А так я тешу себя мыслями, что она все в том же саду, копается в цветах и раздает указания. Так мне легче, понимаете? — Понимаю, — коротко кивает доктор. Немного хмурясь, застываю. Что-то внутри меня сворачивается в малюсенькую коробочку, наверное я тоже туда умещусь. Отвожу взгляд в сторону. Больше не хочу ничего говорить, не могу физически это сделать. Не хочу признавать, что настолько сошла с ума, что получила самую желанную беседу в жизни — прощание с мамой. Что смогла последний раз обнять ее, вспомнить такое родное лицо, голос, язык. Коробочка почти захлопывается. — Наре, у меня последний вопрос на сегодня, и я отпущу вас отдыхать, — я возвращаю к нему помутненный взгляд. — Расскажите мне о голосе. Как бы вы его описали, будь он нечто физическое, — он руками рисует в воздухе фигуру, но я не знаю, как это описать. — Демон. Но с ним мне не страшно, он честен и говорит то, что я пытаюсь скрыть от самой себя, — смотрю на свою замотанную ладонь. Как просто тогда далось мне это движение. Хотя, я бы никогда не нанесла себе вред. Эта «я» никогда бы не прыгнула со скалы. А демон, плача по мне, обнимая мое раздробленное окровавленное тело, давал почувствовать облегчение. — С ним я смелее, — поднимаю руку и поворачиваю ладонью к доктору, улыбаясь. Ибрагим кивает, взгляд у него тяжелый, что-то записывает в своем крошечном блокнотике. — Анализы пришли, думаю с сегодняшнего вечера на ночь я смогу вам выдать лекарство. Посмотрим динамику и ваше состояние. В идеале неделя-две и вы едите домой. Но идеал всегда может отличаться от реального состояния. Нужно быть готовым ко всему. Облегчение. У меня есть шанс. Усталость навалилась так быстро, что я уже не помню, как дошла до кровати и уснула. Но сон был спокойным, без сновидений. День за днем, беседа за беседой, таблетка за таблеткой, и я чувствую в себе силу. Слез на терапии все так же много. Но мне каждый раз легче, будто я сбрасываю камни с груди. Погода, будто подстраиваясь под меня, становится с каждым днем все теплее. К концу первой недели мне разрешают выйти в сад. Шикарный, с множеством ярких цветов, зелени и света. Гедиз непременно рядом. Мы смеемся, он держит меня часто за руку, когда сидим на скамейке, приносит вкусности, которых мне хочется все больше. Вес приходит в норму, у меня даже появляются щечки, что не ускользает от взгляда Гедиза. — С такими румяными щечками ты все больше похожа на Мелек, — ласково смотрит на меня мужчина, купающийся в лучах солнца. Очки Hugo Boss с крапинками голубого в оправе, полностью скрывающие его карамельные глаза, несомненно идут своему хозяину. Темный костюм, идеально сидяший на его поздоровевшей фигуре, делал Гедиза моделью с обложки. Во всем этом строгом стиле перчинку игривости составляли белоснежные кроссовки. — Она прекрасно справляется с учебой, теперь я понимаю, как ты выучила так много языков, — неподдельное восхищение и гордость. Я заливаюсь румянцем. И благодарностью. Ему не нужно ничего говорить, он сам делает все, что нужно. Чувствует меня, кажется, на клеточном уровне. — И любит рисовать, готова заниматься этим часами. Если ты позволишь, она будет ходить в художественную школу. А еще приходит преподаватель по танцам, Мелек вытаскивает танцевать даже Мюге, — хохот, приятный, с хрипотцой, и я невольно смеюсь следом. — Спасибо тебе, Гедиз, я не знаю, как тебя благодарить. Кажется, мне жизни не хватит, — опять подступают слезы, поднимаю лицо к небу, будто они смогут затечь обратно, не оставляя мокрых дорожек на лице. — Обещай не сбегать, Наре, — в миг серьезный Гедиз наклонился ближе ко мне, снял очки и глазами прожигает во мне дыру. В них мольба уставшего измученного человека. И мне стыдно, что я причиняю столько страданий ему. Самому лучшему мужчине на свете. Пусть и недостойна его, но мне хватит и его дружбы. Приоткрываю рот, чтобы начать говорит, но он прерывает меня. — Нет, сначала взвесь все, чтобы не пришлось брать слова обратно. Потому что, — широкая улыбка, глаза опущены на руки, которые вертят очки из стороны в сторону, — я больше не выдержу, если быть честным. Из меня вырывается лишь сдавленный выдох. «Какая же ты подлая, госпожа. Ты заставляешь такого человека страдать. Тогда чем ты лучше бывшего? Вы два сапога пара. Сами наносите друг другу раны, не впутывайте других!» — голос просто вопит внутри, что мне хочется заткнуть уши и забиться в угол. — Нет-нет, не думай, что ты причиняешь мне только боль, не смей грустить. Из глупого повесы ты превратила меня в человека. «У всех есть причины, Гедиз», — ласково пародирует меня он, прикрыв глаза. — Я об этом никогда не думал всерьез. И у тебя есть причины, которые я буду уважать. Но я не хочу надеяться напрасно, пребывать в иллюзии. На это у меня есть причины. Понимающе киваю, опустив голову. Как теперь смотреть ему в глаза? Кажется, тот день все таки закончился с улыбкой. Потом наступило то, что врачи называют регрессом вследствие быстрого прогресса. То есть, когда человек настолько быстро идет на поправку, что в какой-то момент его отбрасывает назад на пару шагов. Это является переломным моментом в лечении. Человек либо снова продолжит быстро идти к выздоровлению с того этапа, куда вернулся. Либо, ослабленный непредотвратимым, но временным проигрышем, медленнее будет восстанавливаться. Если восстановится вообще, не вернувшись к началу. Снова проходя все ступени, пока не пройдет этот надлом. Ибрагим предупредил меня об этом на третий день терапии. Она становилась все длиннее и перед регрессом достигла двухчасовых бесед. Слез меньше не было, даже наоборот, но облегчения было все больше и больше. Ровно как и осознания и принятия некоторых вещей, над которыми мы часто не властны. Например, другие люди и их поступки. Приходилось мирится с тем, что отец поступал так или иначе. Акын вел себя так, а не по-другому. Санджар был таким, и это нельзя поменять. Не пытаясь прикрыть все причинами и оправданиями, а принять, как есть. Или не принять и уйти на безопасное расстояние. Не питать иллюзий, не жить в розовом мире, в общем. Записей в дневнике стало больше. Теплые слова Гедиза, моя любовь к Мелек, острые слова Ибрагима, беспорядочные, вырванные из контекста мысли из моей дурной головы — все в перемешку. Но в один момент, ночью, когда паника накрыла меня с головой, а сон отступил даже при воздействии препарата, я снова встретила ее. Разметавшись на постели, ворочаюсь с одного бока на другой, я увидела маму. Она лежала боком, повернувшись ко мне и снова улыбалась, подложив под мягкие щеки тонкие ладошки. Тени от деревьев бегали по ее лицу, делая ее похожим на мифическое существо из сказок. — Тебе снова не спится, моя девочка, — не спрашивает, а констатирует факт. — Мне страшно, мама. Так страшно, что трудно дышать, — всхлипывая, проговариваю я. Она тут же обнимает и прижимает меня к своей груди. А я, снова впадая в детство, зарываюсь в ее одежду. — Разве можно бояться того, что неизбежно? Тебя ждут, любят, в тебе нуждаются. Ты нуждаешься в себе. Этот демон мне совсем не симпатизирует, у него пустые глаза. Он мертвый и тянет тебя за собой, малышка. Хватит слушать его, возьми за руку того симпатичного паренька и шагай вперед, — ободряюще шепчет она. — Я не хочу обрекать его на это, я так сломана, так неправильна ко всему. Я лишняя в его светлом будущем. Мама лишь терпеливо вздыхает, приглаживая мои спутанные кудрявые волосы. — Было бы это так, он не приходил бы каждый день, сидя по часу на улице. Он готов тебе помочь, быть опорой, так почему ты выталкиваешь его, стирая шикарную улыбку с его приятного лица, доченька? Тяжело дышу, успокаивая рыдания, и молчу, не зная, что ответить. Тишина нарушается мелодией ночных птиц и цикад. Шумом ветра, вибрацией стен. — Я больше не увижу тебя, верно? — все внутри надламывается от одной только мысли об этом. Я задаю вопрос, заранее зная ответ. — Ты всегда можешь увидеть меня в воспоминаниях, дорогая, я всегда рядом, — с улыбкой шепчет ее голос. Я снова прислушиваюсь к звукам вокруг, паника прошла. Мерное дыхание мамы успокаивает. — Спой мне последний раз, мама. Спой, чтобы я навсегда запомнила твой голос и слова этой песни, — крепче вжимаюсь в ее грудь и судорожно обхватываю руками. И она начинает петь, а я проваливаюсь в царство Морфея, обретая силы идти дальше.