***
Брат Натаниэль снова упустил момент. Чего бы лучше — броситься на Торна, пока тот стоял у дороги, устремив взгляд на церквушку-склад на том краю поля, и ждал непонятно чего? Но монах замешкался, выбирая тактику; а когда твердо решил, что левой рукой схватит за лицо и потянет на себя, а кинжалом полоснет по горлу, враг уже снова тронулся с места. Он медленно шел через заснеженное поле, словно по черному канату над белой пропастью; следы его переплетались с цепочками старых следов, и в бледном свете луны волочилась по снегу тень, темная и угрожающая, в длинном плаще — словно со сложенными крыльями за спиной. Вот и настал миг, когда медлить больше нельзя! «Доигрался! — в ужасе думал монах. — Дотянул!» С кристальной ясностью он понял, что происходит: в эту святую ночь демон решил ворваться в церковь и осквернить праздник Воскресения Христова — но Бог отправил Натаниэля по его следам, чтобы не допустить кощунства! Положим, сам монах ощущал в своем выводе некую натянутость. Если бы Антихрист захотел напасть на христиан, или осквернить Святые Дары, или сделать еще что-нибудь в таком роде — уж наверное, явился бы не один! Да и зачем выбирать для такой цели безвестную схизматическую церквушку у черта на рогах? Но эти рассуждения бледнели и разлетались в прах перед очевидностью: мерзостное порождение Тьмы приближается к храму Господню, к ничего не подозревающим братьям-христианам. И Натаниэль, воин Божий, не оказался бы здесь, если бы не был призван его остановить. «Господи, помоги! Пожалуйста!» — мысленно взмолился Натаниэль. Сейчас он как никогда ясно ощущал, что не создан для ремесла убийцы. Но у Бога нет иных рук, кроме его руки, сжимающей кинжал. И времени на размышления и колебания тоже больше нет. Сосредоточиться. Глубокий вдох. Как на тренировке. Да, это тренировка. Перед ним просто манекен. Кукла, у которой нельзя отнять жизнь, потому что жизни никогда и не было! Бесшумно подобраться к врагу вплотную — а дальше тот отработанный прием, что получался у него лучше всего. Ничего не изобретать. Просто положиться на Бога. Это тренировка. Перед ним кукла. Просто кукла…***
Шаг. Еще шаг. И еще. Небеса не рушились ему на голову, круша и пригибая к земле. Но откуда-то сбоку, волнами, наплывали нестерпимый жар и тошнота, прокатывались по телу и уходили. Первые два или три раза он замирал и пытался переждать — потом понял, что это бессмысленно. Он только растягивает свою пытку. Страх боли хуже самой боли. Надо просто идти вперед. Он шел, впившись взглядом в узкую тропинку перед собой, ясно понимая, что стоит упасть — уже не встанет. Тропинка растягивалась, то взмывала вверх, то ныряла вниз; земля под ногами качалась, словно палуба корабля. Темный приземистый силуэт с крестом на крыше то оказывался перед носом, то безмерно отдалялся. Краем глаза он замечал по бокам от себя какое-то движение — словно вдоль дороги, по обеим сторонам, бежали языки темного огня, или ветер вздымал облака пепла. Серое марево заволакивало взгляд, все вокруг исчезало в зыбкой серой круговерти. Он уже не понимал, идет ли вперед или топчется на месте; казалось, мир вращается вокруг него, меняя местами все ориентиры, казалось, заснеженная земля нависла у него над головой, а под ногами раскинулось бездонное темное небо. «Ни высота, ни глубина…» — всплыло в памяти. Откуда это? Но с отчаянием тонущего он ухватился за эти отрывочные слова, дающие хоть какую-то точку опоры в неверном, кружащемся, уходящем из-под ног мире. «Ни высота, ни глубина, ни прошлое, ни настоящее… нет, как-то иначе…» Тошнота отхлынула; небо и земля снова встали на свои места, сквозь серый туман впереди проступила плоская крыша и крест на ней. Туда-то ему и нужно! Зачем? Неважно: вспомнит, когда дойдет. Только бы дойти… «Ни смерть, ни жизнь, — мысленно повторял он, снова и снова, вцепившись в эти слова, словно в канат, туго натянутый над пропастью, — ни ангелы, ни начала, ни силы… ни настоящее, ни будущее… ни высота, ни глубина, ни какая другая тварь… меня не остановит!»* В какой-то момент он споткнулся, с трудом удержал равновесие — и земля снова закачалась под ногами, и мир вокруг пошатнулся и начал вращаться, меняя местами верх и низ, высоту и глубину, жизнь и смерть… но в этот миг впереди вспыхнул свет. Яркий, теплый золотистый свет, освещающий дорогу. И из последних сил Дэмьен рванулся к нему. Серая хмарь раздалась с влажным, чавкающим звуком, а мгновение спустя сомкнулась у него за спиной и исчезла. Морок рассеялся; он стоял, тяжело дыша, в десяти шагах от церквушки с распахнутой дверью, свободный от слабости, тошноты и серой мути перед глазами. Свободный. Из распахнутой двери лилась песнь хора, теперь праздничная, ликующая. Смутно виднелись несколько человеческих фигур у дверей, дальше все тонуло в золотистом сиянии. А на пороге, придерживая дверь, стоял невысокий чернявый парень, которого Дэмьен узнал — тот самый, Иуда из спектакля — и смотрел на него, кажется, с любопытством. Получилось! Он победил!.. И в этот миг… — Берегись! — прорезал песнь хора громкий крик. Кричал Иуда.***
Просто манекен. Кукла. Левой рукой за плечо, на себя, а правой… — Берегись! — раздалось впереди. Враг развернулся — и в следующую секунду, так и не успев провести свой избранный прием, монах кубарем покатился по земле. Священный кинжал выпал из его руки и отлетел далеко в сторону. От оплеухи звенело в ушах; однако Натаниэль, пошатываясь, поднялся на ноги. Еще не хватало ползать перед врагом на коленях! Если умирать, так стоя; а в том, что сейчас погибнет страшной смертью, Натаниэль не сомневался. Воинам Божьим дается только один шанс — и он свой шанс проиграл. Умирать было невыносимо страшно; но, собрав все свое мужество, он вздернул голову, чтобы смело взглянуть врагу в его звериные глаза. …В первый миг Натаниэля поразила нелепая и страшная мысль: он ошибся! Бог знает, как, но умудрился перепутать и вместо Антихриста напал на какого-то постороннего человека! Нет, лицо несостоявшейся жертвы было ему прекрасно знакомо: чеканное, плакатно-правильное лицо, много раз виденное в интернете, на экране телевизора, на фотографиях в газетных репортажах. То же самое… и все же совсем другое. Не было в нем ничего демонического. Ничего звериного. И ничего глянцево-плакатного, рекламно-успешного, кстати, не было тоже. Осунувшийся, измученный человек стоял перед ним; и в лице его читалась не бесовская ярость или злорадство, не холодное высокомерие Ада, а самые понятные человеческие чувства. Изумление. Гнев (а кто не рассердится, когда на него бросаются с ножом?) И еще что-то трудно определимое… пожалуй, вроде застарелой боли.***
Это видел Натаниэль. А Дэмьен видел молодое, совсем мальчишеское лицо, светлые волосы, прилипшие ко лбу, жалко кривящиеся губы, глаза, полные недоумения, страха и отчаянной надежды. И думал, что с ним это уже было — двадцать лет назад.***
Пожалуй, полную минуту продолжалась эта странная игра в гляделки; наконец Торн отвел взгляд и мотнул головой в сторону дороги — мол, «иди отсюда». — Ты… меня не убьешь? — глупо спросил Натаниэль. Пауза длиною в несколько секунд. Сердце у Натаниэля пропустило такт — ему показалось, что над этим вопросом враг всерьез задумался. Но в следующую секунду вдруг улыбнулся ему — не сияющей белозубой улыбкой, знакомой миллионам фанатов по всему миру, а как-то неуверенно, криво, словно делал это впервые. — Вали, пока я не передумал, — сказал он. И, повернувшись к нему спиной, зашагал к распахнутой двери, из которой лился свет. «Даже кинжал не забрал…» — растерянно подумал Натаниэль. Вдруг пришло в голову, что еще не поздно подобрать оружие, нагнать Торна двумя прыжками, и левой рукой… но эта мысль показалась такой нелепой, что он едва не рассмеялся вслух. Все же он присел за кинжалом, чтобы распятие не валялось в грязи. Ликующий хор умолк, и на миг оглушительная тишина объяла мир. А затем звучными раскатами зазвучал глубокий, мощный голос священника, произносящего Пасхальное Слово — слово, звучащее на Пасху во всех церквях мира, знакомое и родное для всех христиан: — Насладимся прекрасным и светлым торжеством; радуясь, войдем в радость Господа нашего! Кто работал с первого часа — пусть получит сегодня должную плату; кто успел прийти лишь в одиннадцатый час — пусть и тот не страшится за свое промедление. Ибо щедрый Владыка принимает последнего, как и первого; и дела принимает, и намерение приветствует; и последнего милует, и о первом печется. Итак, все войдите в радость Господа нашего!** Стоя на коленях в снегу, огромными изумленными глазами Натаниэль смотрел, как его враг — бывший враг — подходит к распахнутой двери, на миг останавливается, словно в нерешимости — а затем, нагнув голову, чтобы не стукнуться о низкую притолоку, переступает порог. Парень у дверей посторонился, пропуская его. Еще пару секунд Натаниэль видел Дэмьена Торна, а затем золотистое сияние окутало его и, словно невесомой завесой, укрыло от посторонних глаз. — Никто пусть не жалуется на бедность, — звучно продолжал невидимый священник, — ибо открылось всем общее Царство. Никто пусть не плачет о грехах, ибо из гроба всем нам воссияло прощение. Никто пусть не боится смерти, ибо освободила нас всех смерть Спасителя. Он истребил ее, быв объят ею; он опустошил ад, сошедши во ад. Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа? Воскрес Христос — и водворяется жизнь; воскрес Христос — и мертвого ни одного нет во гробе… Натаниэль застыл, прижимая распятие к губам, не замечая, что по щекам текут слезы. Благоговейное изумление и радость подъяли и перевернули его душу. Он понимал теперь, что ошибался, с самого начала чудовищно ошибался во всем; что все они там, в ордене, с этими кинжалами, творили чье угодно дело, только не Божье! Но это было уже не страшно. Это осталось в прошлом. Воскрес Христос — и разрушил путы горделивого самообмана; воскрес Христос — и запретил тратить время на самобичевание; воскрес Христос — и властно приказал бросить игры в «священную войну» и начать жить. И еще Натаниэль чувствовал — хоть и не мог вполне это себе объяснить — что на глазах у него свершилось великое и благое чудо, превышающее человеческое разумение так же, как Свобода и Любовь Божьи превышают все уловки, ухищрения и хитрые планы Сатаны. Как Воскресение превышает смерть.