В память о человечности

Ладно, ладно. Франциско не возомнивший себя богом человек, он просто ублюдок, мерзкая тварь, возомнившая себя в праве играть в бога. Ведь почти всю жизнь его окружали… какие-то твари — а значит, что он и сам недалеко от них ушел, вертелся же ведь в их кругах, играл же по их правилам. Скажем, его жена. Франческа Кертис. Хотя чего о ней говорить? Смазливая красавица, вешалась ему на плечи (приходилось их вежливо убирать холодными руками, опустив уголки губ), преданно смотрела снизу вверх прямо в глаза, хлопала ресницами, слегка краснея, щебетала высоким-высоким голосом. Франциско не помнил ее даже толком, ведь каждый день вставал раньше и уходил на работу, возвращался под ночь — на работе было интереснее. Когда Франческа родила ему дочь, Франциско тоже домой не торопился. Что ему там было делать? Никакой радости ни эта женщина, ни ее вечно кричащий младенец не приносили. Дочь назвали Лючией (потом ей дали другое имя) — и, едва успев кивнуть головой в знак согласия на это имя, херр Кертис более никакого влияния на семью не оказывал. Смысл? Никакого счастья в близких он не видел, а они уже привыкли жить без него. Франциско вспомнил про дочь, только когда ей исполнилось семнадцать (жена уже окончательно осталась на заднем плане, хотя она и на передних ролях никогда не играла). И, посмотрев на нее с ног до головы, едва не плюнул раздражительно на пол. Внешне Лючия — точная отцовская копия: та же порода, та же стать. Внутренне — все то, что Франциско в себе не находил и что в других презирал, все то, что его отталкивало от Франчески: эта идиотская счастливая улыбка, горящие глаза — а чем они только не горели: яростью ли, злобой или довольствием ли, восторгом. Лючия полностью оправдывала свое имя — она сияла. Помнится, тогда Франциско задался вопросом, а что с ней было не так: жар ли увлажнял ее глаза, или блики солнца ложились так на щеки? Или просто белое платье так осветляло кожу и волосы, и без того белые? Он даже от газеты оторвался в свой единственный выходной, чтобы спросить женщину, сидящую рядом: — Что с Лючией? Франческа вскинула брови. Она не ожидала от него такого вопроса. Не ожидала и Лючия: она обернулась на него, нахмурившись: «Эй, я все еще здесь!» — Лючия говорит тебе, что хочет выйти за того Христофера. Франциско опустил глаза обратно на газету. Зачем заниматься такими глупостями? Всем было понятно, что Лючия выйдет за того, за кого выберут ее родители, и так понятно, что эти слова ей надиктовывала любовь, а любовь — что та же болезнь, полежит денек-другой и успокоится. Так он себе говорил, во всяком случае. В глубине души он закипал от гнева: Франциско никогда не любил никого, он отдал свое сердце служение разуму, служение науке во благо человеческого гения — так почему самые близкие кровно (исключительно, внимание, исключительно) люди позволяют низменным страстям взять над собой верх? Не ведают они, что настоящая любовь человека к человеку — плацебо, приятное, но абсолютно того не стоящее? Что это даже яд? Ведь ничто не сводит в могилу полностью здорового человека так же скоро, как привязанность к другому человеку. Франциско ничему в мирской жизни не удивлялся и все восторги бережно хранил для служения в «Футуруме», который тогда уже учредили, а вот Франческа рыдала навзрыд, когда выяснилось: из-за какого-то простачка из соседнего города Лючия повесилась. В предсмертной записке она отметила, что не могла представить своей жизни без него. Идиотка. А смерть с ним она представить себе могла? Или как надо расценивать этот ее поступок? Можно ли назвать это как-то еще, если не глупостью? Франциско дал пощечину Франческе, сквозь слезы закуривавшую свою первую в жизни сигарету. … … … — Это все ты с ней сделала. Это твое дурное влияние. — Ты… — держась за щеку с застывшим на ней красным следом, затряслась та. — Ты… да как ты смеешь обвинять меня в этом? Ты для нее вовсе ничего не сделал! И ничего уже не поделаешь!.. — Сделаю, — отрубил Франциско. Франческа расхохоталась истерически, сломав дрожащими пальцами сигарету пополам. — Ты не понимаешь?.. — Понимаю. Я понимаю все прекрасно. Он сардонически усмехнулся. Настал его час. Если для Лючии он ничего не мог уже поделать, то вот для той, что встанет на ее место, еще как. Не для Лючии. На ее месте окажется другой человек, другая личность — уравновешенная, холодная, исполнительная и работоспособная, умная и посему прекрасная. Кертис даже придумал ей будущее имя. Наречет он ее Октавией. *** Улицы города проносились перед Гаммелин безумным калейдоскопом, слишком быстро, как солнечные зайчики, а если она еще и, крепко держась за спину Хельмута и задорно хохоча, свешивалась с велосипеда, то переворачивались сверху вниз. У нее случайно задралась юбка, обнажая треугольником кожу на бедре — ей помахали рукой полицейские. Уверенная, что они ей улыбаются, Гаммелин кокетливо послала им воздушный поцелуй в ответ и одернула подол. Хельмут неодобрительно хмыкнул, но крутить педали продолжил. Колеса велосипеда подскочили на крупном торчащем из мощеной мостовой камне — сердце Гаммелин замерло, и она изо всех сил, как кошка, вцепилась в Хельмута. Тот ойкнул и едва управился с рулем. — Не надо драться! Гаммелин не спешила ослаблять хватку: они по-прежнему неслись по улицам, а пульс стучал в висках. Ей было хорошо и легко, ей было так хорошо… После этой прогулки у нее на голенях остались грязные брызги — шел дождь. И когда они только остались? Они, однако, каким-то странным образом не вызывали отвращения, эти следы словно служили доказательством: она, они живые, мир вокруг них тоже, Земля все еще вертится вокруг Солнца, и все будет спокойно и хорошо. Все обязательно спокойно и хорошо будет. Будет. Обязательно будет. То счастливое будущее, за которое борется каждая нация, обязательно будет. — Ты только посмотри, что мы наделали, — засмеялась она, приподнимая юбку и поддевая пальцами подвязки чулок. Гостиничный жесткий стул оказался неудобным, на нем хотелось поелозить, да и туфли на каблуках натирали — с осознанием того факта, что она в них с самого утра, к Гаммелин вернулась чувствительность, и разом все заболело — отчего-то эта усталость была даже приятной. Гаммелин улыбалась, Хельмут, бесцеремонно прошедшийся до окна в ботинках, тоже. Сначала ей показалось, что он улыбался серому низкому небу, потом он обернулся — нет, улыбался он ей. Как девочка покраснев, она опустила взгляд, и на плечо ей соскользнули гладкие темные волосы, загораживая глаза. Туфли безнадежно испачкались, из черных превратились в коричневые. — Кошмар, — тут он заметил задранную высоко юбку и подвязки чулок. Сглотнул и сощурился. Гаммелин подловила себя на желании выставить ногу вперед. — Мадам, вам, может быть, помочь? — и, не выслушав ответа, приблизился к Гаммелин. Встал перед ней на колено — как британский джентельмен, не обращая внимания на следы, которые они вдвоем уже успели оставить на полу. Он положил руку поверх ее и сжал пальцы — и через ее ладонь схватил подвязку. Хельмут никогда не казался уверенным в подобных вещах. — Ты знаешь, как их снимать? — дернув уголком губ, спросила Гаммелин. Она откинулась спиной на стену и лишний раз перепроверила: они точно закрылись на ключ. Хельмут оценивающе посмотрел на замочки. — Я не только журналы на работе заполняю, знаешь ли, — щелкнув замочком, он потащил ткань вниз. Отчетности, бесконечные кипы бумаг, Октавия… да сколько ж можно? Гаммелин даже в свой законный выходной не могла уйти с работы, она в «Футуруме» осталась надолго. Ментально. — Хватит, — цокнув каблуком, хмыкнула Гаммелин. Хельмут разжал пальцы и с недоумением глянул на нее. — Не надо о работе. Не сегодня. Пожалуйста, — и притянула его за воротник. Поцеловала глубоко и горячо — так ведь очень просто забыться, просто р-раз — и все мысли уже не о высоком, а о чужом теле и о том, как пройдет вечер. Гаммелин любила Хельмута, и Хельмут любил Гаммелин, так неужто они не могут посвятить хотя бы немного времени друг другу? Может ли ей хотя бы один вечер быть не погано? Разве она многого требует? — Что такое? — спросил он вдруг, оторвавшись от поцелуя. Они тяжело дышали друг другу на губы и смотрели друг другу в глаза в упор. Ни за что бы не удалось покривить душой. Ну вот никак. — Тебя что-то расстроило? — Хельмут поласкал кончиками пальцами ее голое бедро. Гаммелин эта близость была приятна, но она с удрученным видом передернула плечами и сжала колени. Не дано ей быть счастливой хоть день, хоть час. — Я не могу не думать о том, что нам надо бежать. В том смысле… понимаешь, я боюсь за тебя. Мне кажется, что мы делаем что-то отвратительное. — С чего бы? Ты новостей наслушалась? Согласен, врут они бездарно… — Не в том дело. Это очень глупо. Я отдаю себе в этом отчет. Но черт побери, если однажды с тобой что-то случится, мне будет очень, очень, очень больно. Сколько в мире боли, и все от любви либо от ее отсутствия. Если в мире Гаммелин однажды не станет Хельмута, весь свет уйдет из ее жизни, она окунется в мир ангедонии, в океан безрадостности. Не эти, отнюдь не эти мысли должны приходить в голову после работы, в выходной, после романтичной прогулки, перед сексом. Она поломанная? Если бы в ее руках была хоть какая-то власть, Гаммелин все бы сделала, чтобы Хельмут был счастлив, желательно — подальше отсюда. Иронично, но власти у Гаммелин не было даже над самой собой, спасения нет, нет смысла искать. И Хельмута не наделили правом голоса, хотя на своем месте в последнее время он очевидно становился все более несчастным. Какой вопрос нужно задать, чтобы получить исчерпывающий ответ, услышав который, сразу можно придумать, что делать и как быть? Кого винить? Что делать? Почему ни в одну светлую голову Третьего Рейха не пришла в голову рецептура спокойствия и умиротворенности? — А мне не будет. Если я умру, то за великую благую цель. Идиот идиот ИДИОТ ты ЧТО НЕ ПОНИМАЕШЬ? Хельмут заправил Гаммелин за ухо прядь волос, взял ее за подбородок, и их взгляды встретились. Гаммелин было тяжело выдерживать это. — Мы живем в таком мире и в таком обществе. Ничего тут не поделаешь. Мне очень жаль. Я ничего не в силах с этим сделать, ничего тут не порешаешь. Но знаешь что? Пока я жив, я буду любить тебя. И я буду делать все, чтобы остаться в живых и пронести эту любовь к тебе как можно дольше у себя в сердце. Как же хотелось ему верить, какую же сладкую песнь он пел. Уж не обман ли то был, чтобы успокоить нервную девочку? Уж не колыбельная наивному ребенку, что верит в сказки? Сквозь теснящийся в горле крик она сглотнула. Гори оно все синим пламенем. Пока что он здесь, он рядом, они вместе, у них есть чувства, и они взаимны, а пока по миру ходит любовь, ничего не потеряно. И правда, что они могли сделать? Гаммелин прижалась щекой к его ладони и поцеловала его запястье. *** Гаммелин выложила в ряд: фото Франциско и Октавии, заметки про Приму и последующих за ней подопытных, собственные заметки с тех немногочисленных дел, что ей приходилось переводить. Сшила все в папку, подвинула на середину стола. Положив локти на стол, переплела пальцы и положила на них сверху подбородок. Октавия бесстрастно смотрела на нее светлыми глазами с крошечной фотокарточки. Что-то надо было со всем этим делать. С Франциско, с доктором Тео, с тем, что они делают с людьми, пускай и мертвыми, ведь бесчеловечно так издеваться над человеком, что пожелал в своей жизни лишь [вечного] покоя, иначе покоя себе на найдет уже Гаммелин (и что вот ей на месте не сиделось, а?) Вопрос только, что именно и как, чтобы не навредить самой же себе. Хотя последнее так уж и важно?