В память о человечности

Франциско нравилось тешить в себе комплекс бога. Ему нравилось, что он может делать то, на что способен был лишь библейский бог — на воскрешение. Однако если библейский бог был хаотичен и непредсказуем, то Франциско точно знает, чего хочет и зачем он что-то делает. Хотя к чему такое сравнение? Библейский бог воскресил одного сына человеческого, Франциско сможет больше. Он не остановится на одном, на трех, на пятерых. Он обязательно впишет свое имя в историю, и потомки его запомнят как самого смелого и самого дерзкого из потомков Адама. Франциско уже сделал то, что останется в веках. Результат его кропотливой работы лежал сейчас на кушетке, накрытый по грудь белой простыней. Это была женщина: бледное вытянутое лицо, бурые тени под глазами, бесстрастно-прямая линия губ, свалявшиеся густые волосы неразличимого цвета — то ли рыжие, то ли каштановые, но все еще богатые. Франциско поднес к ее рту зеркальце — и оно запотело, легко-легко, робко-робко, но подтверждая: жизнь в теле есть. Вид у женщины был жалкий, измученный, никакой, однако даже так ее можно было назвать красавицей: правильные черты лица, выступающие высокие скулы, длинная шея и мягкая, поэтичная линия плеч. Правда заключалась в том, что ей лишь недоставало ухода: если волосы ее, густую эту гриву, настоящую роскошь и гордость, помыть и расчесать, если нанести на губы помаду, то ее лицо без стыда можно было бы поместить на открытку. Франциско подавил смешок: он вспомнил, что уже видел ее лицо на либретто из театров, на фотокарточках с витиеватым автографом на обратной стороне — конечно, ведь она была известна. Якобетта Шантфлери — так ее звали. Ей было немногим за тридцать, и она танцевала так, как не мог никто больше во всей Европе. Якобетта носила пышные платья цветом в вино, обязательно под оттенок помады, и вставляла в маленькие кокетливые шляпки длинные пестрые перья. Что же с ней стало? До чего же она докатилась? Мадам Шантфлери танцевала каждый раз как в последний, играя бесконечно долгим подолом тяжелой юбки, курила сигареты через мундштук (чтобы перчатки не испачкать, очевидно), и жизни праздной, казалось, не было конца, а потом Якобетта вдруг упала с лестницы и переломала себе все ноги. На них она так и не встала. Года хватило, что публика о ней забыла и чтобы тоска съела бывшую танцовщицу с потрохами: на сцену она бы не смогла даже взобраться без посторонней помощи, а ничего помимо она и не умела. В один прекрасный (ужасный?) момент она просто выпила пачку снотворного за раз, не в силах более бороться с осознанием собственной беспомощности и бесполезности, оттого, что ее существование ничем более не могло быть оправдано. За несколько месяцев перед смертью Якобетта перестала выходить из дома, наносить косметику на лицо и разговаривать с людьми о чем-то, кроме паршивых сигарет, в которые кладут все больше и больше опилок. Зачем? Будто ее кто-то слушал, будто в рассказах выжившей из ума дамочки кто-то нуждался. Без ухода, без зрителей, без галантных мужчин и изящных женщин в окружении остатки ее обаяния испарились, и то, что сейчас лежало перед Франциско, лишь блеклой тенью отражало то, чем она была раньше. Услышь это Якобетта, увидь она себя в зеркало — тотчас руки ее потянулись бы вновь за пачкой таблеток. После смерти она вряд ли поумнела. Она бы ни за что не поняла, что при Франциско, при его подручных вовсе не нужно быть красивой и блистать невероятными познаниями в светской беседе — она была прекрасна просто по факту того, что она первый в мире воскрешенный человек. И звать ее больше ни Якобеттой, ни мадам Шантфлери больше никто не станет. Прима. Таково ее новое имя. Имя для жизни после смерти. Франциско положил руку на ее колено, с которого бежали складки тонкого покрывала. Сжал пальцы. Та тяжело вздохнула сквозь сон. Открыла глаза. — Здравствуйте. Прима, в отличие от Якобетты, не идет в утиль. Если ноги у Якобетты не выдерживали ее веса, то ноги Примы — прямые, здоровые и крепкие. Доктор Тео постарался. Ее прозрачные глаза, пустой, отстраненный взгляд, правда, коррекции не поддавались. Обычный человек поежился бы, смотря на ее, но Франциско лишь растянул уголки губ в кривой, но искренней, победной ухмылке. В том и заключалось еще одно отличие Примы от Якобетты: Якобетту никто не хотел видеть незадолго до смерти. Приме ряды. Даже если это один-единственный на всем свете Франциско. Этого достаточно. Он обнял ее за ноги и положил щеку на ее колено. Та не реагировала — будто это в порядке вещей, будто она привыкла к тому, что незнакомцы прижимали ее к сердцу, не сняв с нее даже одеяла, даже не назвав своего имени. В спокойствии, в непоколебимом, каменном бесстрастии, в некоей прохладе и заключалась сила Примы. Потому она и сильнее Якобетты. — Ну здравствуй, свет мой. …ах, как жаль, как жаль — то было годы назад. Сейчас Примы уже нет (новая жизнь ее продлилась пару недель, потом бывшую танцовщицу опять потянуло в петлю), Франциско воскрешал уже не первого человека, но никакой плод его усилий, никто из его созданий, никто из созданных им людей его не устраивал. *** Гаммелин взяла Хельмута под локоть и придвинулась к нему плотнее. Она съежилась от холода, засунув другую руку в карман: перчатки, пускай и с шерстяным подкладом, не грели вовсе. — Как думаешь, нас здесь никто не слышит? Они шли по парку, их ботинки намокли из-за слякоти: недавно шел снег. Ту прогулку с трудом можно было назвать романтической или хотя бы расслабляющей: если еще вчера город уютно укрылся белым-белым снегом, намекая, что скоро Рождество, то на утро он словно проснулся и понял, что наряд, пускай и такой чудесный, волшебный, просто сказочный, ему не к лицу. Нынешние пейзажи вгоняли в уныние. — А почему должен? — снисходительно улыбнулся Хельмут. — Мне всегда кажется, что вокруг слишком много военных и все они хотят сделать со мной что-то нехорошее, — она по-детски поежилась и понурилась. Они шли нога в ногу, как два солдата, только Гаммелин смотрела вниз, на землю и на то, что осталось от снега, а Хельмут — на нее, и она была подавлена, а он — в приподнятом настроении. — Брось. Чушь все это. Просто так с тобой ничего не случится. — Потрясающий уровень доверия власти и полиции. — Не бурчи. Лучше оглянись, тут почти никого нет, никто и не услышит, о чем мы говорим, даже если я сейчас покрою трехэтажным матом самого канцлера. Гаммелин осмотрелась: прямо по пути и позади — никого, только они, как парочка идиотов, прокладывали путь по скользкому, коварному асфальту. Далеко-далеко, у ворот, курили два господина с важным видом. Дернув плечом, она тяжело вздохнула и без слов кивнула на лавочку. Они сели. Гаммелин, чтобы наверняка, еще раз окинула взглядом округу — и нет, никто не ждал их даже у лавочки. — Смотри, — начала она, зарывшись рукой во внутреннем кармане пальто. Хельмут преданно подождал, пока она нащупает там что-то, по всей видимости, тонкое, то, что можно достать только голой рукой. Видимо, Гаммелин так волновалась, что забыла снять перчатку перед тем, как достать что-то. Хельмут решил не говорить ей ни слова, чтобы не сбивать с толку. Наконец она вытащила две фотографии — Франциско и Октавия. Зажала их двумя пальцами, чтобы легче было сравнивать, и показала Хельмуту. — Присмотрись. Он присмотрелся. Эти лица он видел так часто, что они ему приелись и понять, что конкретно хотела услышать Гаммелин, было трудно; кое-как абстрагировавшись и взглянув на них как на незнакомцев, Шлихтер лишь увидел подростка с глубоким взглядом и мужчину с лисьей мордой — во всех смыслах лисьей. Но ему не понравился ход мыслей Гаммелин. Определенно, не понравился. — Так. Присмотрелся. Что дальше? — Тебя не смущает, что они похожи друг на друга как две капли воды? Хельмут нервно сглотнул. Ему стало очень неловко здесь находиться и терпеть пытливую, напирающую Гаммелин. Ему очень, очень, очень не нравилось, к чему она ведет. Ему, говоря совсем просто и прямо, стало страшно. Туда лезть не стоило, там с Гаммелин может случиться все что угодно, с теми знаниями, к которым она подбирается, спасть спокойно нельзя. От приподнятого настроения не осталось и следа. — Да, они похожи. Только не превращай это в трагедию. Мало ли похожих друг на друга людей на свете? — а сам, как лицемер, достал пачку сигарет, чиркнул спичкой о бок спичечного коробка и закурил. Гаммелин помахала рукой перед лицом, разгоняя раздражающий дым, нахмурилась — и Хельмут так пожалел, что ни за что не смог бы накурить целое облако, чтобы ее не видеть и желательно не отвечать на ее вопросы. Выбрал же себе, дурак, умную девицу, и ее разум на этот раз играл против него. Очевидно же, просто очевидно же было: рано или поздно она начнет о чем-то догадываться, обязательно сунет свой нос куда не следует, о чем пожалеют. Они оба. Она — что полезла. Он — что подсказал. Все выходило из-под контроля, если оный вообще когда-то был в его жизни. — Меня несколько настораживает такое совпадение. И сама Октавия… Октавия же, верно? Кто это? Хельмут молчал, склонив голову вбок, и смотрел прямо перед собой. Врать сейчас, врать ей, он не нашел в себе сил. Да и как тут можно было возразить? Как развеять сомнения, между прочим, вполне имеющие право на существование? Гаммелин придвинулась к нему ближе и посмотрела прямо в лицо, Хельмут старательно избегал ее взгляда. Он смотрел на строгий забор перед собой, чугунный и нелепый. — Хельмут, что происходит в «Футуруме»? — Это тайна. Вроде как даже военная. — Но ты не военный, и для тебя это не тайна, — она обняла его за плечо, уткнулась в него лбом и пробурчала себе под нос: — Я очень хочу понимать, где оказалась и на кого работаю. Я просто хочу ясности. — Подумай хорошо, так ли нужна тебе эта ясность, — ответил он бесцветно, фильтр давно погасшей сигареты выпал из его пальцев. Хельмут невесело усмехнулся про себя одними губами: Гаммелин даже не пришлось с ним бороться и идти напролом, чтобы он признал свое поражение и поднял руки, отдавая ей победу. — Если счастье в неведении, то я не хочу быть счастливой. Обернется тебе это, Гаммелин, обернется… — Что я должен тебе именно рассказать? Ему было глубоко плевать, что случится, если этот диалог кто-то подслушает и на них донесут или как-то еще прознают, что они собираются сделать. Хельмут хотел показать Гаммелин мир, в котором он жил всегда и в котором она сейчас оказалась. В который он верил — когда-то точно, может быть, и сейчас тоже. — Не рассказать. Показать. Помнишь, ты мне как-то обещал, что, если попрошу, ты обязательно это сделаешь? Кто его за язык тогда тянул? Пьяная твоя голова, Хельмут, уже затянула тебя так глубоко — ну ничего, скоро там окажется и Гаммелин, и сгниете вы вместе, как самая настоящая пара из какого-то пафосно-нелепого романа, как муж и жена, чей брак заключили на небесах. Муж и жена — одна сатана, в конце-то концов, разве нет? — Помню. — Покажи мне тогда сектор «М». Они встретились через пару дней у сектора М; Гаммелин дрожала, нервно переступая с ноги на ногу. В голове кричала, надрывалась во все горло, разбиваясь о виски, мысль: не надо туда идти, не все простому смертному, то есть ей, дано знать, и не все нужно знать. Сделка с совестью казалась все более приемлемым предложением перед лицом страха — физического в том числе, и крепкая спина Хельмута, стоящего впереди, не давала никакого чувства безопасности, никакой надежды, что подставят плечо, что уведут, что спасут. — Держи мою руку, — обернувшись, сказал Хельмут, и протянул ей ладонь. Гаммелин вложила в нее пальцы и ощутила, что у них у обоих намокли руки; странным показалось и то, что в такой ситуации Хельмут улыбнулся бы, чтобы поддержать ее, но он оставался спокойным, даже отрешенным. Гаммелин даже не допустила мысли, что этим жестом он хотел ее поддержать, ему самому, наверное, требовалась помощь. С щелчком открывающейся бетонной двери из нее выбило дыхание. Потом — ослепил свет. Где надпись «Оставь надежду, всяк сюда входящий?» До чего же беспомощными они сейчас были. До чего наивными. Неужели они искренне надеялись, что какое-то там знание, что какая-то там невероятная правда что-то изменит? Дети. Гаммелин ахнула, отступив на шаг. К ней лицом была обращена женщина — белая-белая, как восковая, рыжими волосами, покачивающимися вокруг ее головы, как язычками пламени — так мирно, даже мерно как-то, так спокойно и ровно, как могут только давно мертвые, упокоившиеся, отмучившиеся. — Что это? — Это Прима. И это кто. Или была кем-то когда-то. А потом поле него был Секундус. Терция. — И они все здесь? — Здесь. Из-за формалина и толстого стекла, за которым она плавала, кожа Примы казалась покрытой налетом, края ногтевых пластинок будто перепачкали сепией — пальцы красивой, черт побери, руки. — Как они здесь оказались? Не мог же мир чистого разума залить живых людей формалином и оставить так? Почему-то это были именно они, именно эти люди? Зачем-то это было нужно? Кому-то же это пригодилось? — Германии нужны новые люди. Нужно понять, почему мы такие, какие есть, чтобы стать совершеннее. Нужно набрать новых солдат для войны, солдат отчаянных. А знаешь, какие люди самые отчаянные? Знаешь, кто не будет обременен инстинктом самосохранения? Единожды решившиеся на смерть. — Решившиеся на смерть? В теле Примы не было ни единого изъяна, кроме тонких шрамов поперек бедер, будто ей пришивали ноги. Вряд ли ноги пришивали трупу. Верно же? Как Гаммелин понять это? С какого края подступиться? — Доктор Риммель возвращал к жизни тех, кто накладывал на себя руки, он лечил их раны, промывал желудки, пришивал новые ткани. Доктор Кертис вел дальнейшие наблюдения, исследовал их мыслительные процессы, эмоции, мотивы. — Чем же может руководствоваться воскрешенный человек? Он уже не может жить. Ему… ему не зачем. — Именно. Прима, Секундус, Терция, все, все, вплоть до Сеттимума, не имели воли к жизни. Их мозги прекрасно работали, они бы практически ничем не отличались от обычных людей, не перешагнувших порог смерти. Однако они все заканчивали одинаково. Полное безволие и совершенное отсутствие вкуса жизни заставляли их вновь наложить на себя руки. Прима отравилась еще до попадания в «Футурум» — и сюда тоже она принесла морфий. Сикст застрелился, доктор Риммель едва вернул черепу его предыдущую форму — и снова взялся за ружье. Поверь, если человек захочет умереть, он найдет какие угодно способы добиться желаемого. — В этом и заключается будущее Германии и всего рода людского? Хельмут сглотнул. Не смог ответить. Видимо, он и сам сомневался в безупречности своего мира.