У Зеницу Агацумы дрожат губы, пока перед глазами маячат фальшивые, искажённые преломлениями фонарей ноты, а Иноске за спиной — непозволительно, неприемлемо, невыносимо — тяжело дышит в свою маску проклЯтую.
«прОклятую?»
Танджиро, разрывая голыми руками собственное туловище, льнёт к
дорогой, драгоценной Незуко, и мир плывёт в слезах, соплях из сморщенного носа, погружается в запах крови, такой металлический и мерзкий. Сестрёнка беспокойно прижимается к брату, обвивает ласково руками его шею и что-то бормочет в свой бамбук во рту. Перед ними собирает последние частицы кислорода в кулак труп какого-то охотника на демонов; его грудь с трудом приподнимается и опускается на предсмертных вздохах из-за торчащего между четвёртым и третьим рёбрами клинка Танджиро.
Иноске старается не поддаваться инстинкту и не наорать сейчас же — их заметят, упаси бог, другие охотники, нет-нет, Иноске, не снимай свою маску, не гляди так гневно, — а Зеницу
немой и оглохший совершенно: Танджиро сжимает порубленные конечности Незуко сильнее, только усиливая боль, и пытается объясниться, пытается собрать остатки человечности, разбрызганные по полу
не совсем человеческими кишками и помётом насекомых. Вонь стоит невообразимая. Кто же мог знать, что смерть настолько уродлива, если мараешь собственные рукава?
Зеницу давно заметил за
Танджиро-Танджиро, милый, откуда у тебя эта грусть в голосе небывалую до сих пор отрешённость, внезапно две снежинки морозные приземлились ему на нос, а когда Зеницу потянулся
губами, чтобы их растопить, Танджиро отмахнулся:
— Это всего лишь холод. — Всего лишь? Зеницу внезапно захотелось порубить парочку демонов.
Никто же не предупредил, что под руку Камадо попадутся сами охотники.
— Это ведь неправильно, верно-верно? Танджиро, скажи, что ты пошутил, — шепчет одними губами Агацума, протягивает руки к шее зелёного клетчатого хаори, а Танджиро отнимает свою руку и звучит так по-мертвецки:
Зеницу-Зеницу, дорогуша, откуда такие мысли
— Раз мы поручились жизнью за Незуко, почему я сам не могу вспороть животы тем, кто мешает её спокойствию и желает убить? — Иноске хочет привязать Танджиро к стулу и избивать в челюсть, пока не очнётся от кошмара, такого злодейского и безжалостного;
он жрёт уже вторую камеру сердца, он уже в межжелудочковой перегородке, он уже на пути в кровь. — Мне нужно лишь достать нужную кровь, чтобы она спаслась.
— Я не делаю ничего плохого, — лепечет Зеницу в унисон с ним, с этим воплощением ходячей Смерти, ведь Танджиро в тёмных одеждах и завязывает глаза, потому что убивать — мешаютсямешаютсямешаются, прекратитепрекратите, просто дайте мне спасти сестру, — по-прежнему больно, всё так же невыносимо разбивать черепа босой ступнёй и убеждать в целомудрии мнимом друзей и любимых. Незуко на руках сладко посапывает, имитируя неосведомлённость о всяком разном, а её старший брат отбивает полчища клинков, направленных давно
не в её сторону.
— Ты содействуешь преступнику, Агацума, — Гию глядит куда-то вдаль, как обычно, и в уме просчитывает число жертв будущего цунами: если он нападёт прямо сейчас, и Иноске, и Зеницу, и уж тем более Незуко в объятиях Смерти чёрного хаори пострадают. — А это равносильно самому преступлению.
Танджиро слышит все их разговоры за украшенной цветами Ликориса ширмочкой картонной, врывается, мило улыбаясь, и так хорошо изображает кисточкой на стенах сцены столетней войны, что пламенный столп присвистывает в восхищении. Краска скатывается по серому шлакобетону, Камадо изрисовывает
алым ещё ковёр.
Иноске приходит на очередные крики в соседней комнате, машинально, на рефлексе бросается к Незуко, дабы отгородить от Чудовища, а Танджиро бросает грубое, но не такое ранящее, как заносы оружия над головой:
— Заткнитесь, какие же вы шумные! — Зеницу приумолкает и скатывается со стула на пол, глотая обиду. — Прямо как дети!
Никто же не предупредил, что Танджиро так рано повзрослеет.
Забавы кончились быстро, испарились вместе с потом горячей кожи над губами — Камадо клянётся, что всё это лишь стечение обстоятельств, что он не хочет гибели ни себе, ни сестре, ни кому-либо другому; звучание его в сердце Зеницу такое
одинокое. По-мертвецки.
Разумеется, это череда совпадений. Разумеется, реющий за спиной старшего брата белоснежный строгий костюм не предвещает несчастливый конец сказки про расцветшие на закате цветы, а Незуко кричит от страха просто потому, что её снова провоцируют
кровью Ветра. Танджиро не может стерпеть такого отношения к своей
драгоценности, к своему сокровищу ненаглядному, к своей семье, лишь потому вырезает на лезвии камнем с обочины витиеватые узоры и складывает руки в молитве. Ах, божества, даруйте ему прощение вечное на земле!
Он хватает Зеницу за руку и тащит вглубь чащи, Иноске еле как поспевает за ними, в коробке дрожит-содрогается-волнуется Незуко, за спиной разгорается пожар небывалый. Лучше бы не подпалять ветки так близко к светлой макушке, но чёрные с синими концами локоны давно обрезаны на затылке, клинок проглочен по самые гланды. Гию печалью провожает троицу, насылая на них морские бури, сплошь собранные по каплям его горя нескончаемого.
В городах проносится легендой история об охотнике, который убивал героев, защищая
чего ты добиваешься в чём твоя цель демона. Танджиро Камадо глядит сквозь ослеплённые окна на кости стволов и стягивает с плеч чёрное хаори. Он не станет демоном ближайшую вечность, потому что сильный, потому что верит в
Добро, потому что только этого ждёт враг. Танджиро жертвует собственной тушей, делая одолжение: Воплощение Одиночества и Смерти держит в руках цвет Ликорис и дышит вакуумом, обхватывая его бёдра.
«Ты пахнешь, звучишь,
чувствуешься по-другому»
—
«Давай вернёмся домой».
