Homage

— Рахат, успокойся! — очередная тарелка из любимого набора посуды пролетает в миллиметре от головы Пака, тот еле успевает удрать в другой конец квартиры, но, сам того не понимая, загоняет себя в тупик. Из предоставленных вариантов лишь ванная, дверь в которую держится на соплях, но выбирать Роме не приходится. Он упирается в дверь всем телом, руки предательски дрожат, когда толчки в спину становятся все сильней, дверь стучит очень громко, прямо возле уха. Пак пытается успокоиться и вытирает кровь с нижней губы. Ему казалось, что он прятался в каждой точке их квартиры, но нет. Лучшая опция сейчас — прямиком в окно. С девятого этажа. Пак решает, что сейчас это не самый худший вариант, но когда по ту сторону двери все наконец стихает, а Рахат перестаёт орать как ненормальный, Рома успокаивается и окончательно отбрасывает вариант с самоубийством. Он осторожно открывает дверь, оглядывается по сторонам в ожидании очередного сюрприза от его припизднутого парня, но поняв, что сейчас Рахат скорее всего в отключке на диване в гостиной, Пак облегченно вздыхает. — Любимый? — ласково зовёт Масакбая старший. Он заходит в гостиную, когда справа ему прилетает прямо по лицу. Боль врезается в нос и шею почти одновременно, только одна резкая и застилает глаза, а вторая тянущая и расползается по всей голове и плечам. Вот он уже оказывается на полу и не успевает сгруппироваться до первого удара ногой в живот. — Рахат, умоляю, хватит! Мне больно! — второй удар приходится по челюсти, Рома готов поклясться, что почувствовал как выпала пара его зубов. — Любимый, остановись, прошу тебя! Рахата точно подменили. Он растерянно смотрит сначала на Рому, а затем на окровавленные кулаки, сначала помогает Паку подняться, а затем сам оседает на пол, пряча лицо в ладонях. — Это опять случилось, Ром? Я снова… — Из обоих глаз тотчас хлынули слёзы. Рахат дрожал, крепко сжимал футболку Ромы в кулаках, не желая отстраняться от его груди, чувствуя, как тот медленно гладит его по голове. — Эй, ну ты чего, милый? Со мной все в порядке. Завтра буду как новенький. — О чем ты, блять, говоришь? Я чуть не убил тебя только что. Черт, черт, прости… я не хотел, я-я не знаю, почему я сорвался, не знаю, я… — Голос срывался на крик, слезы безостановочно текли по щекам. Рахат поднял голову и схватил Пака за плечи. — Уходи, пожалуйста, Рома. У старшего душа сгорает, сползает ожогами, как кожа с гниющей кости. Его крошит в первозданную космическую пыль, перемалывает, органы скручивает, и рёбра лёгкие вспарывают. — Нам нужно поспать, Рахат. Завтра все обсудим. — раздражённо бросает Рома, не боясь резкости в ответ, потому что взгляд у Рахата несколько… болезненный. — Я люблю тебя, милый, давай не будем думать об этом, хорошо? Масакбай кивает, ещё ближе прижимая хрупкое тело к себе, он смотрит на Рому и внутри все непроизвольно съеживается. У них где-то в гостиной свет горит, и желтизна подсвечивает Пака со спины. Волосы темные, растрепанные, под правым глазом расплывается сине-фиолетовое марево, на нижней губе свежая рана, из которой до сих пор идёт кровь. Рахат боится, что очередной такой его приступ убьёт Рому. Знает, что так думать нехорошо, но иногда как представит, так внутри все узлом схватывает, и Рахат думает, есть риск, что он последует следом. Когда они оказываются в спальне, Рахат обессилено падает на кровать и, прижав к себе Рому, уткнувшись носом в угольные пряди любимого, наконец заснул. Пак же в свою очередь не смел возражать, однако и спать с того момента он тоже не мог: никогда в жизни Рома не чувствовал себя таким основательно проснувшимся. То ли дело в том, что под боком сопит 70 килограммовая машина для убийств, то ли в алкашне под окнами. «Пиздец», — недовольно заключает Пак, и, аккуратно скинув руку Рахата со своей талии, садиться на краешек кровати. Это было невыносимо. Невыносимо ложиться раньше, чтобы еле продрать глаза утром. Просыпаться от каждого шороха и каждого нового скрипа двери или половицы, чтобы не проглядеть очередной рахатовский приступ. — Что случилось, Ром? — сонно бормочит Масакбай и инстинктивно открывает глаза, почувствовав непривычный холод рядом с собой. — Прости, не хотел тебя будить, милый. — ласково отвечает Пак, убирая растрепавшиеся по чужому лицу прядки волос. — Ничего, все хорошо. Рома, несомненно, в какой-то степени был обижен и даже зол на Рахата. Внутри все болезненно полыхало огнем, он едва не срывался на слезы и крик, хотелось нервно забиться в истерике, ведь видеть своего самого любимого человека таким — равносильно необозримой бесконечной пытке, ибо в сущности Рахат был для него самым прекрасным человеком. Самым желанным и любимым. Он искренне улыбался только ему, говорил с ним ласковым и мягким голосом, каждую ночь нежно шептал, как сильно любит его, пальцами зарываясь в светлые прядки волос — словно в последний раз. Но с каждым новым приступом те невидимые ниточки, что их связывали внезапно обрывались, заставляя обоих тонуть в невыносимой тоске. Чувства уже не были прежними, между ними выстроилась какая-то невидимая преграда, сквозь которую было невозможно пробиться даже под порывом самых пылких чувств. Рома никогда не жаловался, нет. Отчасти потому, что боялся ляпнуть лишнего и спровоцировать очередную неконтролируемую вспышку агрессии. Вместо этого, после очередной бурной ночки, Рома отвечал Рахату лишь сдержанной улыбкой и недоуменным взглядом, словно ничего не произошло вовсе. Словно не он вчера избил Пака до полусмерти, не он устроил погром в квартире и перебил несметное количество посуды и прочей домашней утвари. Рома тщательно скрывал от любимого горечь за длинными пушистыми ресницами, боль за несмелой улыбкой. Рахат умолял Пака бросить его, уехать к родителям, либо друзьям, но последний всегда отказывался, говорил, что все в порядке, а Масакбай обманывался, глядя в потухшие глаза, которые почему-то все еще светились радостью и невинностью. Рома выглядел счастливым лишь снаружи, но медленно распадался на части внутри. Ведь только Пак знал, что все, чем он живет сейчас всего-лишь подобие на то, что было раньше. Вернее, то, что было до службы Рахата в Афгане. Рома помнит, как лежал в теплых объятиях младшего, ласковые слова, трепетные поцелуи в промежутках эпизодов второсортного телесериала по кабельному. То были хорошие дни, солнечные и светлые, когда все было настолько идеально, что влюбленный Пак весь светился от радости, переполняющей его, а Рахат лишь по-дурацки ухмылялся детской наивности старшего, который смотрел на этот мир с непосредственностью юного существа. А затем Рахату позвонили, и весь, и без того небольшой мир Пака рухнул в один миг. Пак встает с кровати, но руки Рахата быстро перехватывают хрупкие запястья и притягивают к себе. Он бережно берет любимое лицо в ладони, совсем невесомо проводит по скуле Ромы, спускаясь вниз по щеке, подушечками пальцев касаясь подбородка. Поцелуй ласковый, аккуратный, до безобразия нежный, окончательно сводит с ума. Рома робко обнимает младшего за шею и неумело углубляет поцелуй. — Тебе нужно поспать, Ромашка. — бархатный голос обжигает кожу Пака, болью бьет по ушам, словно песня баньши. Но Рома отстраняется от младшего, хмурит брови и отводит взгляд в сторону. — Не могу уснуть. — Боишься, что я хлопну тебя во сне? — отшучивается Масакбай, за что вполне заслуженно получает по лбу. — Слушай, милый, — неуверенно начинает Рома, немного сжав чужие плечи, — я тут нашёл хорошую клинику всего в паре кварталов от твоей работы, если ты не против, мы… — Ром, ну ты опять? — Пожалуйста, послушай! Тебе нужна профессиональная помощь! Я не настаиваю на постоянном лечении, я лишь предлагаю 3 сеанса в неделю с грамотным психотерапевтом. — с каким-то надрывом обозначает Пак, а затем косится на полупустую облатку кодеиновых обезболивающих, лежащую на прикроватной тумбе. — К тому же, мы сэкономим на лекарствах, и тебе больше не придётся давиться ими каждые три часа, милый. — Я не хочу идти к доктору, Ром. — Ты хочешь и дальше продолжать избивать меня? — Н-нет, я не хочу… Рома, ты же знаешь, что… — Тогда соглашайся. Рахат, пойми, я не железный, ты можешь не заметить момент, когда выйдешь из себя снова и отдубасишь меня до смерти. — Рома, пожалуйста, не нужно. — Умоляю тебя, милый, мне больно смотреть на то, как ты каждый раз грызёшь себя, боишься прикасаться пока не сойдут синяки, но затем ты опять срываешься, и меня этот порочный круг уже порядком заебал. — на глазах Пака выступили предательские слёзы. — Я хочу видеть прежнего тебя. Просто пойми, что… Рахату слышать все это больно до пятен цветных перед глазами, ножом по сердцу, дождём в душе. Рахат не хочет лечиться, но по-другому не может. — Все будет хорошо, Ромашка. Мы справимся, я обещаю.