Homage

— Да глупость какая-то, — фыркает Рахат, делая глоток пива из жестяной банки, — кто вообще это смотрит? — Жизнь твоя глупость. — парирует в ответ Рома и блаженно закрывает глаза, удобно расположившись на чужих коленях. — Кто-то уже в зюзю, я посмотрю. — Рахат растягивается в ухмылке и подпирает голову рукой. — Ну тебя! Это гребанная балтика, тебя вообще в прошлый раз с трёх банок разнесло. Рахат не отвечает, только поднимает руки в примирительном жесте. — Тем более, у меня есть повод праздновать. Я впервые за долгое время не получил от тебя люлей. Пару секунд они просто смотрят друг на друга, когда до Пака доходит осознание той глупости, которую он только что выдал. — Прости, любимый, я не это имел ввиду… — Все хорошо, ты прав. — Да нет, не прав. Ты знаешь, я очень люблю тебя, Рахат, — взгляд Ромы расфокусирован, но Масакбай чувствует, как тот смотрит прямо ему в глаза. Ну или пытается. — Очень. Я так счастлив, что ты со мной. После стольких лет службы. И все эти твои приступы, они… они вообще ничего не значат! — Ром, — Рахат зарывается пальцами в волосы парня, пропуская пальцы между ними. — Не начинай. — Нет, я в плане, это, конечно, очень серьезно, но мы справимся! Я даю тебе слово, что мы пройдём все вместе. Рома оттопыривает мизинчик и протягивает его Масакбаю, тихо шепча: «обещаешь?», на что последний утвердительно кивает головой и нежно целует в макушку. Рома ловит момент и прижимает Рахата к себе, затягивает в глубокий, неторопливый поцелуй. Тот неохотно, даже с некоторой ленцой, но все же отвечает, подаваясь вперед. Горячие языки сплетаются друг с другом, сталкиваются в секундной борьбе, снова расплетаются, скользят по губам, проходятся по деснам. Хмельные дыхания соединяются в одно — воздуха катастрофически не хватает. Рома улыбается. Улыбается так, как никогда в жизни бы не улыбнулся. Никому. Никогда. Глаза загораются сухим блеском, в уголках собираются морщинки — восхитительно. — Почему ты не завёл отношения, когда я был на службе? — У нас рубрика рандомных вопросов? — Пак резко встаёт с чужих колен и коротко смеётся. — Ну мы же расстались тогда, и… Я был уверен, что у тебя кто-то появился. Меня очень давно гложет этот вопрос, вот я и решил спросить сейчас. — По правде говоря, я очень тяжело пережил этот разрыв. И я не хотел видеть кого-то рядом с собой. Я никого не искал, но меня перевели в другой отдел и там я встретил Аиду. — Криминалист? — Рахат сжал руку Ромы крепче. — Судмедэксперт. Вот. Какое-то время мы с ней общались. Даже гуляли вместе, и все было бы круто, но ты плотно засел у меня в башке, так что у нас не срослось. Рахат резко разворачивает голову к Роме и смотрит на него. Тот прижмуривает глаза несколько раз кивает. Масакбай прыскает смехом и тянется за пивом, устраиваясь обратно. — То есть, ты у нас не только по мальчикам, но ещё и по девочкам? Что я ещё должен знать? Рома продолжает посмеиваться, наклоняясь, чтобы надпить, и чувствует, как волосы на затылке больно тянут назад. Каркас дивана приближается очень быстро, боль врезается в нос и шею почти одновременно, только одна резкая и застилает глаза, а вторая тянущая и расползается по всей голове и плечам. Вот он уже оказывается на полу и не успевает сгруппироваться до первого удара ногой в живот. — Рахат! Остановись, пожалуйста! Рома машинально проводит тыльной стороной ладони под носом. Еще даже не идет кровь, просто немного лицо онемело. Он приподнимается и успевает прижаться спиной к дивану, пытается встать, опираясь руками сзади. — Любимый, пожалуйста, успокойся! — Пак быстрее, и теперь их разделяет диван, так что он успевает первым добежать до двери, на автомате схватить ключи с верхней полки и трясущимися руками вставить их в замочную скважину. Рома случайно прищемляет толкающую ладонь Рахата. Как только тот с криком забирает руку, Пак защелкивает дверь и прислоняется спиной, наспех просчитывая варианты. Он прячет лицо в ладонях и пытается начать дышать нормально. Когда он прислоняется спиной к холодной поверхности стен лестничной клетки, понимает, что на нем только домашние штаны. — Балам, у вас там все хорошо? — из соседней двери выглядывает миловидная бабуля. — Я слышала крики. — Добрый вечер! Да, все нормально, я это… мусор решил вынести, а дверь захлопнулась, представляете? А эти ключи, пока этот дурила их найдёт… — Рома тараторит, но осекается, когда понимает, что соседка смотрит прямо на замочную скважину, из которой торчат… ключи. — Ты точно в порядке? — бабуля смотрит на него с толикой грусти, сочувствия и легкой опаски. Рома думает, что так смотрят на бездомных животных, либо на бомжей в соседнем парке. — Знаете, сегодня пятница, вот я и перебрал немного с алкоголем. — Рома мягко улыбается и ещё две минуты заверяет соседку в том, что подшофе он действительно ведёт себя как последнее животное, отсюда и громкие крики, и звуки битой посуды, и… глухие удары. — Все хорошо, правда… — шепчет Рома в леденящую пустоту подъезда и медленно поворачивает ключи. Лампочка на этаже взрывается от напряжения, почти как нервы Пака, и, кажется, это знак, но Рома их читать не умеет, да и умом выдающимся не обладает, иначе бы не вляпался. — Рахат? У Ромы сердце колотится, стучит ожесточённо под тонкими рёбрами, глаза покрываются кровавой сеткой лопнувших сосудов, а руки дрожат, как в часы дичайшего похмелья, потому что обычно после приступов Масакбай запирается в комнате, бросается к музыкальному центру у кровати, выкручивает колонки на полную мощь и ставит какое-то среднестатистическое депрессивное говно в надежде на то, чтобы хоть как-то заглушить паршивые мысли. Но сейчас в их квартире давящая, напрягающая тишина, которая заставляет Рому нервно бегать из комнаты в комнату, срывать голос, захлёбываясь слезами, кричать заветное имя. — Рахат, мать твою, где ты?! — Рома подбегает к двери ванной, вспоминая, что это последнее место, куда зашёл бы Масакбай, как минимум потому, что дверь почти всегда была заперта (ведь по мнению Ромы это самое лучшее место, где можно спрятать колющее и режущее), а ключ был надежно спрятан в неприметной вазочке в гостиной. Рома молится всему на свете, чтобы дверь была все также наглухо заперта, но дёрнув за ручку, все его страхи накрывают с головой, точно пуховым одеялом. Томящийся временем взрыв между рёбер вспорхнул сотнями фейерверков. Реальность оседает противным послевкусием во рту: сталь, горечь, желчь. Пак бросается к обмякшему телу на полу, на автомате проверяет пульс. — Сука! Рахат, смотри на меня! Смотри! — Рома не узнает своего голоса в тишине, настолько громкой и бьющей по перепонкам, что свой собственный шёпот кажется отдалённым эхо. Чужой взгляд заплывший, дыхание сбивчивое, однако пульс в норме, а значит, все не так плохо. В раскалывающейся голове — ни единой оформленной мысли в принципе. Рома тщетно старается отыскать пузырек, чтобы понять, что выпил этот полудурок. — Рахат, что ты принял?! В ответ он слышит лишь нечленораздельное бормотание и понимает, что медлить категорически нельзя. Пак перебрасывает чужую руку через своё плечо, медленно ведёт Масакбая к унитазу и дальше проворачивает все так, как учили на первых курсах оказания первой помощи в полицейской академии. Когда Рахат начинает подавать первые признаки жизни, Пак кладёт ведёт его к кровати, переодевает в домашнюю одежду, и заботливо убирает прилипшие ко лбу волосы. — Ромашка… — приторно тянет Рахат, оглаживая большим пальцем чужую худую щеку с такой нежностью, будто не он только что чуть не довёл последнего до инфаркта. — Масакбай, выпей это и ложись спать. — вспыхивает Пак, отдёргивая чужую руку от лица. — Какого хуя это вообще было, ты знаешь как я, блять, перепугался?! Когда ты уже научишься думать своей башкой, а не задницей? — Я думал, что так будет лучше… Думал, что так я избавлю тебя от всех проблем. — Рахат сохраняет непоколебимое спокойствие, хотя его слова — как зажженной спичкой в цистерну с бензином. У Пака душа сгорает, сползает ожогами, как кожа с гниющей кости. Его крошит в первозданную космическую пыль, перемалывает, органы скручивает, и рёбра лёгкие вспарывают — Ты в своём уме? Сраный ты эгоист! — вскидывается Пак, развернувшись к Рахату. И абсолютно заслуженно бьет его по лицу. Дыхание перебивает обжигающей болью. Пощёчина только для вида, больше обидная, нежели болезненная. Просто Рахата нужно было успокоить, а Роману — успокоиться. И выход напрашивался сам собой. Масакбай прикладывает холодные пальцы к горящей щеке и смотрит на Рому слезящимися глазами, и в гудящей тишине рябью отчаянного голоса проносится: — Нам надо расстаться. А затем: — Просто исчезни из моей жизни, чтобы я тебе ее не испортил снова. И Пак исчезает. Невзрачным силуэтом скрывается где-то в темном подъезде, наспех собрав все самое необходимое. Он любит сильно, поэтому все слова задевают, взрываются внутри осколочной гранатой, превращая в месиво кровавое, потому первая ссора точным ударом биты по голове, попаданием меча аккурат в сердце и эхом разрушенных реалий. Рахат у него первый, и чувства его беспредельны к нему, бесконечны, и названия им ещё не дали, но их планеты столкнулись, и в масштабах их личного апокалипсиса ссора с Рахатом — крепче любого алмаза. Рома отравлен своей одержимостью, посажен на цепь, которую добровольно передаёт в чужие руки. Вот только Масакбай не спешит намотать звенья на пальцы. Ему, скорее, цепь нужна для собственного повешения. Ситуация в тупике, а проблема практически нерешаема. Пак боится захлебнуться, но замечает лишь, что уже. Но понять не может, в чём утонул. То ли в Рахате, то ли в собственных беспредельных чувствах к нему. Он лишь понимает, что не любить Рахата невозможно, даже со всеми его склоками и приступами — и это аксиома.