Не говори мне прощай

Очертания жидкой масляной краски яркими пятнами, плыли, словно брызгами, густели и бледнели оседая вязкой жижей на ступнях. Лизали их колючим холодом, прорезали насквозь, впитываясь в кровь. мир падал Кренился влево, нарезанный ровными квадратиками шахматных досок, тянулся пепельный, вниз к чужому к больному. Чуя жался, касаясь голых коленей руками. Жался, сминая белую кожу, онемевшими пальцами, щипался, силясь почувствовать собственное прикосновение. Боялся. Арахабаки смеялся. Надрывно, гордо, возвышенно, как тварь последняя, самая-самая, самая.. Чуя слов не находит, сжимаясь в до одури больной комок – оголенный, нервный, маленький. Мысли скачут, кажутся сейчас перельются из головы, потекут по рыжим волосам ржавчиной и смоют последний цвет на нем. Заберут то, чего и так не осталось, вонзятся в прожженные вены, чтобы добить – мучительно до вязкой агонии в помутневших глазах. Чуя возится по жиже на земле. Возится, ног не чувствует, все еще давит их с силой, бьется над ними глупыми, тычется ногтями до красных полумесяцев, до крови жидкой и металлической. Не чувствует, давится-давится чувствами. Голос сипит, срывается, нейдет через охрипшее горло. Чуя затихает и снова заливается хрипом – глухим, последним, отчаянным. глаза закрываются *** Он не собирался сжигать все мосты, наблюдая за ошарашенным Дазаем. Он просто хотел передышку от чужих мыслей. Перерыв от чужих слов и сломленных вздохов. Потому что самому дышать с каждой минутой становилось тяжелее. Может это Дазай все решил? Сам одернул свою руку и не захотел чего либо добиваться, что-то менять, кричать ему вслед извинения. Тоже устал и сжег мосты, оставляя тонкой нитью лишь свои ключи от квартиры в его кармане кожанки. он не знал. не видел. и не хотел. Он устал что-то решать, пытаться изменить этот тоскливый взгляд, пытаться приручить этого глупого человека. Он ведь тянул, и до сих, блять, тянет руку помощи. Он ведь просил « Смотри это я, я для тебя.. Пойдем вместе. Пойдем, мне не жалко» Но Дазай гордый и упертый, как сука. Невинный, чтоб его черти подрали, ангел. Всесильный гений всея мира. Короче, одним словом, дебил, да еще и безмозглый с тысячей комплексов там за лопатками, место размаха белоснежных крыльев. Чуе от этого паршиво до одури. И это ввыбивает из колеи, опускает в пучину хуже дазаевской, головой в дерьмо макает. А дерьмо хуевое – Арахабаки называется. Чуя плачет. Дазай еще не знает. *** Его болезненнное ощущение одиночества и отчаяния, это словно прыжок в бассейн полный битого стекла. Кровь течет по рукам и сердцу, вонзаясь тысячами шипов в изнеможденное тело, но невозможно ничего сделать. Оно снедает дотла и Чуя горит в агонии снова за чувствами, за человеком, за болью. осколков слишком много и каждый новый шаг – новая ошибка – новая боль Одиночество сейчас физически ощущаемо – тянущая пустота внутри выворачивает все наизнанку, но ему больше нечем ее заполнить, разве что осознанием собственной беспомощности, патокой грубой силы, которая теперь не преимущество, а наказание за бездумную растрату сил. кто сможет теперь подставить ему плечо? *** У Дазая руки в крови по локоть. Он в ней тонет – выплыть не может. Смотрит на всех затравленно-подавленно, но при этом играючи крутит нож в руках, пока чужие взгляды скользят мимо него – слишком неприметного на фоне других. А ему плохо до безумия, до содранной в кровь кожи на ладонях, до остервенения. Все чешется и хочется вгрызться в собственную плоть зубами и избавиться от зуда, избавиться от чужих бесплотных взглядов. Он словно демон - падкий до чужого внимания. Словно безликий – ведь оно и колется и жалится под ребрами каждый раз. Поэтому он уходит. Чую оставляет там, где правильно. Где его насекомые из головного отдела мозга не затопчут тысячами мелких черных лапок. Где он сам не достанет это чистейшее создание, непонятно как доставшееся ему за тысячи грехов его жалкой души. Дазай бьется над его безопасностью. Но не помнит, что он ключ к чужому спасению. Чуя мерзнет на улице в одной рубашке. Он помнит, что Дазай часть и его жизни и ее повода. *** Чуя чувствует, что уже нет своего мира, который он любил болезненно-сладко. Нет той боли, которая отрезвляла, словно давая пощечину из раза в раз, есть тупое бездействие, приправленное горечью его обиды и одиночество, которое хуже любой боли. Болезненно скручивает внутренности в необъяснимой тоске. Медленная монотонность, эта чертова постоянность, одни и те же мысли и действия это все начинает давить, как бесконечная толща воды соленого океана. И соль разъедает раны, опоясывает руки алыми лентами, отдавая контроль над телом чужому. Нужно было что - то другое, такое неизвестно теплое и до безумия нужное чувство - любовь. Тихие разговоры, нежные поцелуи, подбадривающие взгляды и желанные встречи. Ощущение жизни на полную катушку. Пусть и странно громкую больную, но пропитанную его духами и с привкусом его губ, такую необходимую – сейчас живую и настоящую. но Дазай не приходит. Чуя почти срывает глотку в болезненном крике *** глаза открываются нехотя Отступившая тьма маячит на переферии сузившихся зрачков и растекаются по стенам. Чуя шумно глотает воздух, наполняя легкие желанным кислородом. Мерно пищат аппараты, руки усеяны иголками и проводами, как теми самыми змеями от «дорогого» Арахабаки. Чуе уже хочется закрыть глаза обратно и, наверное, немного поспать, но холодную ладонь внезапно прижимают к горячим сухим губам, обветренным, знакомым до каждого шрамика и миллиметра, до привычных укусов и капли крови в уголке. Чуя щурится разглядывая посетителя, сжимая его ладонь чуть крепче и смотрит устало-устало с оттенком глупой нежности, с налетом их общей любви. Дазай выглядит виновато, взгляд отводит в сторону, разглядывая то ли тумбу то ли безликие цветы на ней. В его коньячных глазах кажется слезы. Чуе все равно, он чувствует ноги, чувствует себя, видит Дазая и живого и невредимого, пусть и с видом побитой собаки. и до остального уже все равно остальное это не весь мир и повод к ней же в придачу