Клуб свиданий

Сяо Цин было скучно. До смерти, и, желательно, не её. Себя-то как-то жалко, да и опекун, она надеялась, расстроился бы. Нет, тот точно взгрустнул бы, а может и заплакал, уж больно был добрый и ранимый. Опекуна Сяо Цин любила, так что приходилось жить, несмотря на скуку. Изящное развлечение, говорили они. Тонкая игра для богачей, говорили они. Хуйня на палочке, сказала бы Сяо Цин, если бы не гребаный долг в пятьсот тысяч юаней. — А-Цин, а какой твой любимый цвет? — А музыка? Ты любишь музыку, а-Цин? — Я испекла пирожные специально для тебя, попробуешь? А-Цин мысленно сделала стойку на еду, пока тело и лицо следовали сценарию: скукожиться замерзшим воробышком, подслеповато прищуриться и неуверенно посмотреть в сторону. Было бы здорово ещё и обхватить руками колени, но для этого стул был слишком маленьким — так и навернуться легко. — Ох, мы его совсем застесняли! — Милашка! — Мы оставим пирожные здесь и завтра ещё придем, хорошо, а-Цин? Сяо Цин сильно потерла глаза рукой, будто пыталась прогнать слезы, шмыгнула носом и пробормотала: — Вы такие хорошие. Я буду вас ждать. Её клиентки хотя бы визжали тихо и кормили. Будущие сердобольные тётушки, основательницы благотворительных фондов и помешанные на контроле мамки. А-Цин давала им повод почувствовать себя нужными, всеми такими защитницами человечества, уплетала сладкое и незаметно подсовывала им в сумочки и кармашки свернутые листовки опекунского благотворительного фонда: самой Сяо Цин было на него по барабану, но для опекуна каждый юань был на счету. А эти богатенькие дурочки могли бы оказать обществу какую-то пользу. Хотя готовили они вкусно и будто даже с душой. Может и не безнадежные. Какие они, благородненькие дамочки? Скучные и правильные. Все такие тоненькие, на шпилечках и с причесочками, в ушах не пластиковый ширпотреб с китайских улочек, а Тиффани или хотя бы Микимото Кокичи. У них выверенные улыбки Мадонны и холеные пальчики, они слушают Моцарта и читают наизусть Гёте. Какой у а-Цин любимый цвет? Оливковый, лавандовый, фуксия? Может, хотя бы патриотичный китайский красный? Смешно, она даже не знала, как все они выглядят. Сяо Цин любила самый простой цвет в палитре. Белый. Потому что именно таким был костюм опекуна в день, когда он подобрал её с улицы. А ещё какой-то блеклый оттенок зеленого, потому что он сказал ей, что такой цвет красит её изящные — ха-ха, изящные, прикиньте? — черты лица. А музыка? Плевать Сяо Цин было на музыку. Всё, что она слышала, раздавалось из магазинов электроники или чужих переносных магнитофонов, иногда играло в кафе или магазинах. Учитель Лань наверняка был в ужасе под своей ледяной маской, когда а-Цин шандарахнула по струнам благородного гуциня, как по какой-нибудь игрушечной гитаре. А вот пожрать а-Цин любила, это да. Тяжелое детство, всё такое. Она ещё помнила ощущение, когда живот прилипал к позвоночнику, когда согласна даже на сероватое картофельное пюре в столовке детского дома. Да на что угодно согласна, даже на обои — хотя их де-гус-ти-ро-вать ей ни разу не пришлось. Все было не так страшно, а ловкие пальцы и белые линзы приносили в карман и еду, и деньги на мелкие расходы. Неплохое было времечко. Но у опекуна было несравнимо лучше. Святой человек, и за что ему досталась такая головная боль? — Вот и я думаю, нахрена ты ему, слепышка, сдался, — хмыкнули над ухом. А-Цин бы не шевельнулась, уж слишком лениво было, но роль есть роль. Так что пришлось «кричать от ужаса», падать со стула и держаться за сердце. Грело только то, что с каждой такой сценой долг медленно таял. — От тебя одни проблемы. — За что ты так? — Сяо Цин всхлипнула, прижала ладони к «красным от стыда и смущения» (а вообще-то от смеха) щекам. Краем глаза отследила их зрителей, застывших напряженными статуэточками, жадно пожирающими их глазами. В основном, это были клиентки противного Сюэ Яна, которому даже толком играть не приходилось — мудак, он и в элитной академии мудак. — А что, хочешь сказать, я не прав? — Сюэ Ян ходил медленно, двигался плавно, но иногда раздраженно вздрагивал или взбрыкивал, а его лицо — ух, его лицу уже написали несколько од, настолько оно было прекрасно с этим опасным выражением, как у трагического злодея какой-нибудь дорамы. По мнению Сяо Цин, рожа и рожа, в меру смазливая, в меру простая, она уже смотреть на неё не могла — так Сюэ Ян её бесил. Заваливался к опекуну домой, как к себе, делал неприличные намеки и жрал сладкое. А опекун улыбался и иногда бессмысленно одергивал. Будто это когда-то работало на этом чудовище. — Хочешь сказать, что ты не доставляешь ему неприятностей? Ах, бедная сиротка. — Но я в-ведь и п-правда, — «робко» попыталась возразить Сяо Цин. Пришлось срочно вспоминать, как её почти зажал какой-то боров в темном углу, как её тошнило, насколько было страшно. Тело послушно задрожало, на глаза навернулись слёзы. — Я в-ведь… — Эй, ну не реви, — пошел на попятную Сюэ Ян. Наклонился близко, неловко похлопал по плечу, а сам прятал неприлично широкую ухмылку, зараза. Они дали себе секундный отдых перед последней сценой. Сюэ Ян вздернул их обоих в правильную, удачную позу, чтобы драматично падал свет и хорошо было видно заплакано-беззащитное лицо Сяо Цин. — Ну всё, хватит. Ну прости. Сзади раздался дружный вздох, а потом стены зала сотряс восхищенный визг. Снято. — Покурить бы, — пробормотала Сяо Цин, пользуясь случаем. Сюэ Ян хмыкнул, сунул ей в карман пачку и пробормотал: — Через пятнадцать минут. Даоджану ни слова. — Могила.