Деда

Осы́пались листья. Не ванильно опали, кружась и вальсируя, нет. Именно осыпались, обвалились, упали. Опадают, светятся янтарём и золотом даже в сумерках, просвечивают насквозь, как фильтры в Инстаграме, – это когда в них фотографируется стайка смешливых школьниц или стоят по колено в хрустких холмиках невыросшие дети восьмидесятых и девяностых, гонимые ностальгией по излишне романтизированной юности. Хрусть, хрусть, хрусть. Стеснительно оглядываются и снова – хрусть, хрусть, хрусть. А осыпаются и обваливаются – в грязь, разом, смешиваются в лужах с собачьим дерьмом и просранными надеждами. Никакого золота – только тусклая, болезненная, потухшая желтизна. Вот это всё – когда на душе тоже всё осыпалось и обвалилось. — Осы́пались листья над вашей могилой*, – еле слышно прошептали бледные Юрины губы. У Плисецкого же как: борешься – побеждаешь, как когда на этапах весь пьедестал – его; хочешь чего-то – получаешь, как когда Виктор всё-таки поставил ему хореографию и на самом деле даже хорошо, что не стал его тренером, потому что ну нафиг этого педрилу, пусть свою свинью японскую танцует; когда не хочешь – всё равно получаешь что-то неожиданно приятное, как когда в его жизни вдруг появился лучший в мире Отабек. Самая большая неприятность, которая пока случалась с Юрой – серебро на этапе в Канаде в прошлом сезоне. Ну да, была бросившая их нахер мать, удравшая к хахалю в Штаты, но он быстро привык к жизни без Елены ("Хелен, милый, умоляю", пра-астите). Как привык к этому своему не то везению, не то заслуженному воздаянию. Иногда, конечно, бывало хреново, но, камон, не было такого, чтобы в конце концов всё не разрешилось в пользу Юры. А вот в этот раз что-то сломалось в системе Юриного мира. Сломался вообще весь проклятый мир. Деда не стало. — Осыпались, осыпались, – тихо шептал Юра и невидяще смотрел перед собой – в одну из тех самых жиденьких грязных куч, братских могил для слипшихся трупиков листьев. Ёбаное всё. Так не должно быть, так не может, так неправильно. Месяц назад дед звал его погостить, а он отказался. — Нужна мне эта ваша осень-говнёсень, в Питере та же херня, не поеду. Знал же, что дед ненавидит поезда и питерскую сырость: кости ноют; на узеньких полках в плацкарте болит спина; да и всё равно же будут дома сидеть на Московской, выйдут всего разок в парк, посмотреть на военную технику – ритуал у них такой. Тем более этой осенью погода была не то что ни к чёрту, но даже ни к дьяволу. Надо было согласиться, надо было поехать. Но он так устал от поездов, от будильников и расписания, что хотел провести хотя бы несколько свободных дней для себя. Съездить на Диво Остров к этим идиотским колбасным** горкам, пополнить коллекцию ещё парой селфи со львами и грифонами, на которых он открыл охоту как предводитель ледяных кошачьих, а может, даже принять приглашение Кацуки-Никифоровых съездить к ним на дачу, точнее, в загородный дом Виктора, о котором все только – и столько – слышали, но никто ни разу не видел. Надо было. Именно что было. Всё теперь было, как не было и не будет уже никогда. • Юра помнил, как всё замерло, когда посреди тренировки к Якову подбежала одна из мерзких администраторш Ледового. Вместо приветствий она издавала крякающие звуки, была сухонькой и затягивала себя в чёрные костюмчики, словно снятые с плеча старшеклассницы. Между собой его группа звала её Шапокряк. В этот раз она была больше встревоженной, чем мерзкой, и часто отводила глаза за своими идиотскими узенькими очочками, которые уже лет пятьдесят никто не носит. Яков побелел и вскинул руку, останавливая Юрину из ног вон плохо выходящую дорожку. И Юра замер. Весь мир замер: остановилось дурацкое, вечно спешащее время; мысли, сшитые последовательностями движений и злостью на свою новоприобретённую подростковую неуклюжесть, с заплатками из "Бек бы сказал...", "Бек бы сделал...", как правило, утыкающимися в тупик "Бек охуенный" или "Скучаю, пиздец". А теперь просто был пиздец, и это читалось по потемневшим глазам тренера, нервно поправившего воротник толстовки. — Юрий, собирайся, – он подождал, пока тот надел на лезвия чехлы. – Николай Васильевич... И дальше – только вакуумная тишина в черепной коробке. • Юра чихнул и закутался – запутался – в шарф. Три чашки пережжённого кофе из Starbucks не помогли ничуть. Хотя, возможно, без них он давно бы уже отрубился и лежал рядом с бомжом на скамейке, а не нарезал круги у прудов, то и дело зависая. Но в принципе насрать. На всё теперь насрать. Бомж, гордость российского фигурного катания, тигр, лось, хоть таракан. Он уже десять лет как не особо-то сын, а теперь уже больше и не внук. Крякали утки. Пролетали с десяток метров и снова садились, не решались покинуть сытное место ради иллюзорных тёплых краёв. Конечно: в парке всегда покормят (всякой дрянью, но какая разница, чем набить желудок, когда озяб сидеть задницей в перьях на мокрой водице), и странные людишки построили плавучие домики (вмещающие едва ли трёх селезней и одну изящную уточку, но какой-никакой, а всё же дом). Юре тоже не хотелось в тёплые края. Ничего не хотелось. Только броситься в эту холодную мутную воду и уйти на дно. Мешало то, что глубина Красногвардейских прудов – едва ли полтора метра, хер утопишься. Или как раз удачно расшибёшься, если сиганёшь с нелепого деревянного настила? Он провёл на этих прудах всё детство. Начальную школу отходил через дорогу, а в среднюю пошёл уже в Питере. На большой перемене в парк их не выпускали, а вот вечером – безнаказанная свобода. Дед забирал только тогда, когда после занятий надо было ехать на тренировку. Во все остальные вечера маленький ещё-не-ледяной, но уже вполне даже тигрёныш кружил среди клёнов, спускался по ещё незагромождённому склону к пруду, с восхищением всматривался в вырастающие, как по волшебству, каркасы строящихся высоток Москва-Сити. В кармане завибрировало. Плисецкий, не глядя, нажал на зелёную трубку. — Я из метро вышел, дальше куда? – послышался родной голос. Язык прилип к нёбу. На секунду или три даже задумался, а не сбросить ли звонок, не зарыться ли в кучу листьев или просто сбежать, не встречаться, не идти на квартиру. — Алло? — П-прости, – с трудом разлепив губы, просипел, выдавил из себя, вытолкал насильно. – Любой автобус до Красногвардейского бульвара, пара остановок. — Всё н... Нормально? Глупо такое спрашивать. — Скоро буду, жди. Звонок закончился, и рука безвольно повисла. Пара фраз, а по ощущениям – короткую откатал. Он впервые не смог встретить Отабека в Шереметьеве – сил не было ни на что. Договорились встретиться уже на Красной Пресне, чтобы вместе пойти в квартиру Николая. В права наследования юный Плисецкий ещё не вступил, но нужно было обдумать, что делать с дедовой квартирой и вещами. А он не мог заставить себя зайти туда в одиночку. Туда, где его всегда ждали запах пирожков и тёплые дедовы объятия. Концентрации внимания не было и в помине. Юра завис, вперившись пустым взглядом в каштан, минуту назад приземлившийся рядом с ним на скамейку. Он застрял между плашками и сопротивлялся, когда Плисецкий попытался его извлечь. И пропустил появление Отабека – тот встал в метре от скамьи, не желая тревожить друга. Спустя полминуты молчания, когда Алтын понял, что он в слепой зоне – возможно, сейчас для Юры вообще всё в слепой зоне, то позвал: — Юр? Тот вздрогнул и взглянул на него – рассеянно, насильно фокусируясь на широкоплечей фигуре. Недосып свернулся мешочками под глазами. И без того тонкие черты лица заострились, радужка просвечивала на осеннем солнце, как хрусталь. А под ней – поблекший, остывший, мертвенный, опустевший Юркин мир. Его ледяной тигр совсем замёрз. — Привет. • По дороге сказали едва ли пару фраз. Отабек не лез, только удивлялся и старался не показывать, как волнуется за изменившегося до неузнаваемости Плисецкого, чтобы не добавлять напряжения. Юра вяло попытался забрать у Бека спортивную сумку, но встретил сопротивление и тут же сдался. Зато в другую, свободную бекову ладонь впихнул свои ледяные пальцы, да так и оставил. Когда они подошли к обшарпанной старенькой подъездной двери, ладонь уже согрелась. — Ты, Бека, кочегаром не работал? — С чего бы? – казах насторожился. — Задаёшь жару, – усмехнулся Юра и тут же мотнул головой: – Бля, очень плохо. Не обращай внимания, ладно? У меня сейчас шутки уровня "Ваш папа ювелир, раз вы такой бриллиант". Отабек искренне рассмеялся и, забрав из подрагивающих тонких пальцев ключи, отпёр замок. Квартира на третьем этаже встретила ватной тишиной и запахом пыли. Последние несколько раз когда Юра приезжал к деду, он замечал, что тот всё реже затевает уборку – винил проклятущую спину и одышку. "Сердечная не-дос-та-точ-ность", – вспоминал Юра, как в свои шесть читал по слогам сложные слова на дедовых коробочках и рецептах. "Сердечная убыточность", – смеялся дед, а внук сопел и обижался, потому что становилось ещё непонятнее. Почти через десять лет он снова услышал это дедово "убыточность", уже с поскрипыванием и шамканьем, не такое задорное, как когда-то, и оскорбился. Сказал тогда: — Если у тебя – убыточность, то я вообще, значит, без сердца. И весь мир. — Как же, Юрочка, у тебя оно большое и доброе. Просто ты пока не раскрыл его никому. — Ну, – хмыкнул младший Плисецкий, – не для них моё агапэ росло. Дед для Юры был самым добрым, самым рассудительным, и при этом сильнее всех супергероев. Если не телом, то духом. В девяностые вытащил семью на своих плечах, не дал пропасть матери с этими дефолтами и разводами, помогал с внуком как мог и больше чем мог и, видимо, перестарался – не удержал дочь, и остался с ним на руках. Не нужно никаких ролевых моделей, когда у тебя такой дед: честный, весёлый, не боящийся крепкого словца, но начитанный, интересующийся всем, что меняется в мире, хотя и остающийся словно бы в своей законсервированной реальности посреди этих стареньких домиков с когда-то коммунальными квартирами. Их давно перестроили и выкупили, но в коридорах витал призраком прошлого коммунальный дух, знакомый по советским фильмам. Нет-нет, да поймаешь себя на том, что ждёшь, когда из соседней комнаты высунется, потрясая половником, какая-нибудь баба Света, а в прихожей зазвонит старый дисковый телефон, по которому вас с другом из соседней республики соединит телефонистка. Юра любил этот район с малоэтажками, которые наивно, но невероятно уютно теснились своими обшарпанными кирпичными бочками к каскаду парков на фоне взмывших ввысь и застывших в стеклянном танце небоскрёбов. Сюрреалистичный пейзаж: выходишь с утра в колорит московских коммуналок и самостроев, описанных ещё во времена Ильфа и Петрова, поворачиваешь голову налево – и замираешь в ужасе или восхищении – у кого как, – глядя на закрученную спиралью ДНК "Эволюцию" или остроконечный "Меркурий" с бесячей рекламой. Смотрелись они нахально подставленными в фотошопе. Плисецкий не мог до конца разобраться – эта невероятная нелепица нравилась ему больше, чем бесила, или наоборот. Но сформировала она его точно. Вырос он с выкрученной на двести контрастностью: нежная прима и сильный воин, тонкостанная фея и агрессивный глэм-рокер, звезда одного из самых утончённых видов спорта и задира-сквернослов. Отабек долго не верил, что такая адовая смесь может жить на свете, выполнять вращения, приземлять квады и разбивать сердца. А теперь, кажется, понял, почему его кумир юности при всём желании не мог стать другим, живя на стыке прошлого и будущего, боли и ласки, зашлифованный двумя эпохами, а потом и двумя городами. • — Куда можно? – Алтын не спешил ставить сумку в прихожей без согласия нового хозяина квартиры. — Куда хочешь, – глухо отозвался Юра и с каменным лицом, не раздеваясь, прошёл дальше по коридору, заглядывая в комнаты. На пороге одной из них он постоял, собираясь с силами, как перед прокатом, и шагнул внутрь. Отабек замешкался словно бы в поисках вешалки в шкафу, повозился со шнурками, пошмыгал носом – уже не намеренно, – всё, чтобы дать другу минуту-другую наедине с собой. И не зря: он нашёл его в дальней из трёх комнат, сидящего на краю неширокой кровати и бездумно перебирающего бахрому на стареньком покрывале с восточным узором. Выцветшие жёлтые нити скользили, как текли, по бледным пальцам, и итерация повторялась снова. — Прости, Бек, я нихуя не про гостеприимство сейчас, – виновато проговорил Юра, отводя покрасневшие глаза. Вместо ответа Отабек сел рядом и обнял так крепко, как только мог. Какое тут гостеприимство, глупый. Его до сих пор колола вина, что не прилетел на сами похороны, не был рядом, не стоял плечом к плечу. Виктор, вон, стоял, а он не смог. — Сломаешь. — Что? — Меня, – хихикнул Плисецкий и завозился, высвобождаясь. Он был благодарен, но не готов сейчас к тесному контакту. Он не был готов ни к чему, особенно к тому дерьму, что свалилось в одночасье. К первому попавшемуся Сапсану за какие-то одурительные восемь кэсов в один конец, потому что срочно, не до экономии. К необходимости звонить матери, как будто это не мог сделать тот же хер из больницы, кто нашёл его через телефон Дворца спорта. К оплате каких-то идиотских пошлин за землю на кладбище, как будто это сейчас хоть кому-то важно. К безразличию встроенных в систему госслужащих, формальностям в бланках анкет, нездоровой заинтересованности ушлых сотрудников ритуальных агентств. К тому, что дедов телефон теперь навсегда недоступен. — Юр, мы можем уйти, если тебе некомфортно. — И куда? — В Москве мало гостиниц, что ли? Или хостелов, – пожал плечами Бек. — Ой, да ну нафиг. Всё равно тут надо разгрести. Просто... не надо в эту комнату. Я закрою, – сбивчиво затараторил Плисецкий. А потом сжал свитер на локте Алтына и посмотрел испуганными глазами: – Ты, главное, не уходи, ладно? — Ни за что, – заверил тот. И Юра поверил, выдохнул впервые за несколько дней, растянувшихся в вечность. • Когда всё случилось, он пулей метнулся на вокзал, захватив из дома только документы. Весь мир погрузился в вакуум, схлопнулся, как турникет в метро, зажевав его между створками – ни вперёд, ни назад. Всё, что происходило, воспринималось, как в замедленной съёмке, каждые полчаса умножались на сто. Он не замечал ничего вокруг, и когда на сидении рядом почему-то оказался Виктор, он не среагировал никак. Виктор, Мадонна, хоть Папа Римский. Внутри лопались обжигающие кислотой пузыри, оставляя обваренные органы и загоняя в бессознанку. Оказалось, что Виктора навязал Яков. Тот, конечно, и сам вызвался, когда услышал, но ускорения придал именно Фельцман. Бросать своих воспитанников он не мог, а у горе-протеже из учеников – японец да две юниорки, перебьются без своего ясна солнышка. Юре было срать. Хоть как. Ничего не существовало, пока он добирался до Москвы, пока ехал в больницу, пока Виктор узнавал что-то у медперсонала, пока представитель агентства ритуальных услуг задавал ему дикие вопросы про "красить ли усопшего" и "с крестом или без". Мир сошёл с ума, всё было ненастоящим – особенно свидельство о смерти, которое ему буднично протянули в ЗАГСе. Мать принесла ему свои соболезнования и извинилась, что не сможет приехать на похороны – её ребёнку сейчас семь месяцев и надо искать варианты. Юра даже уже не относил себя к её детям. Так, дальний родственник из России. Да и класть. Приедет всё равно на распил имущества. На похоронах он, как во сне, смотрел на пустую куклу, почему-то похожую на самого – и единственного – родного человека. Поза была неестественно спокойной, а обрамляли всё безвкусные цветы и бездумно выбранная в каталоге обивка из голубого атласа, под цвет дедового "Москвича". В гробу лежал не тот человек, которого он знал, с кем они смеялись и кем были наполнены воспоминания. Это тень, отпечаток, аналог, копия, что угодно. И от этого страннее в разы, но вроде как легче. А вот после похорон шибануло осознанием: это реальность. Юре словно со всего размаха влепили пощёчину, когда на следующее утро они с Виктором стояли в холле отеля. Он понял, что со всем остальным разгребаться теперь ему самому, а Никифоров сейчас улетит к Кацуки в Канаду, где тот уже откатал без него короткую на первом для себя в этом сезоне этапе. Юра свой первый выиграл неделю назад, до следующего оставалось две, но в пизду всё это. Какой Гран-При, в чём смысл? — Ты точно остаёшься? – Никифоров с сомнением и беспокойством заглянул ему в лицо. — Да, Вить. Я потом себя сюда не вытолкаю. Виктор постоял в молчании, а потом обнял осторожно, словно Плисецкий был хрустальным. Прошептал рядом с ухом: — Если снимешься, все поймут. — Знаю. Юра был ему благодарен: в течение этих трёх дней Виктор не лез с расспросами, не топтался в его личном пространстве по колено, как любил, и оказывал посильную поддержку. Чего стоит то, что это он разбирался в хитровыебанной бюрократии и записях актов гражданского, мать его, состояния. — Отабек точно завтра прилетит? — Да, произвольную откатает и прилетит. Вали уже, самолёт тебя ждать не будет. — А я говорил Юри, что надо покупать частный, – пошутил (или нет) Виктор. — Угу, – Юра не смог заставить себя среагировать живее. — Береги себя и звони в любое время, – и вышел. Не послал воздушный поцелуй, не бросил какую-нибудь глупость под конец. Ведь умеет же быть адекватным, когда нужно. Юра весь день и всю ночь сидел в номере. Смотрел рекламу, сериал про ментов (в России вообще другое снимают?) и, конечно, Skate Canada: женщин, где Сара всех порвала на заплатки; пары и танцы, несмотря на то, что одиночники считают парников мегастранными, а мужчин – халявщиками, ведь весь риск – на партнёрше, и те отвечают одиночникам взаимностью; и Отабека. Кацуки, Крис, новые, вылезшие, как грибы, вчера-ещё-юниоры – так, для декораций. Вот уже второй сезон подряд его волновали выступления только одного человека. Окей, будет лукавством не признать, что за Виктором, вернувшимся на половину зимнего сезона, он тоже наблюдал с по меньшей мере интересом. Но тот тренировался на одной с ним площадке, каждое его движение Юра знал к началу соревнований наизусть. А программы Бека были сюрпризом, подарком, которого ждёшь в предвкушении, а потом сидишь, стиснув зубы и забывая дышать, потому что сердце бьётся в волнении большем, чем на собственных прокатах. Юра Отабеком восхищался. Его канадские программы были изящнее, но словно не учитывали весь его потенциал. Бек там работал вполсилы, полмощи, тлел изнутри. И только когда вернулся на домашний лёд, выпустил это кострище полыхать. Каждый прыжок – высекая искры. Каждая дорожка шагов – разбивая сомнения и инертность. А этот его тройной аксель! Да много ли фигуристов его вообще делают так безупречно? Безукоризненный выезд, уверенность в полете и типичный Бекин покерфейс – за него Юра его особенно любил. Ни единого шанса у папарацци поймать какое-то неловкое или натужное выражение лица. У него-то самого был целый набор эмоушн-пикс, где в отрыве от контекста приписать можно было что угодно, от оргазма до взгляда убийцы. Последнего, конечно, больше. В реальной жизни Плисецкий тоже то и дело залипал на друга. Редко виделись, и он не мог насмотреться на эти сильные руки, серьёзный, зачастую хмурый взгляд, уверенные движения не только на льду, но и во всём, всегда. Со временем Юра понял: то, что другие принимают за недоброжелательность и угрюмость Алтына, – это задумчивость и целеустремлённость. Он любил анализировать, глубоко погружаясь в детали и тактику, и на внешние раздражители реакций чаще всего не оставалось. В минуты раздумий он с трудом переключался и не понимал, что от него ожидали. Ну и ещё да, не самая высокая социальная адаптация в силу всё той же преданности делу. Ожидания общества – ничто; лёд, победа – его всё. И тем забавнее и удивительнее Юре было наблюдать за Беком в те моменты, когда Алтыну приходилось разрушать свои обычные модели поведения – улыбаться чьим-то – его – рассказам, интересоваться чьими-то – его – делами, переживаниями, подбирать слова поддержки. Правда в том, что слова значили мало и даже нихуя. Юра понял это ещё в детстве, когда мать, не скупившаяся до этого на умилительно-ласкательные имена и жаркие признания в любви к своему ангелочку, расставила приоритеты не в их с дедом пользу. А по карим глазам и крепким объятиям, которые дарил ему Отабек, было куда очевиднее – в Юрином мире внезапно появился тот, кому не всё равно. • Толком ничего не разбирали. Юра бродил по комнатам, как в замедленной съёмке, поднимал то одну бумажку, то другую, переставлял статуэтки, смахивал пыль с книжек. Не мог заставить себя серьёзно взяться за уборку, потому что тогда пришлось бы признать – дед больше сюда не вернётся, не будет бранить за раскиданные вещи или за то, что внук стянул из его комнаты какую-нибудь безделушку да не вернул. Пока всё оставалось так, как при деде, можно было ещё какое-то время себя пообманывать. С Беком по большей части молчали. Он то сидел тихо в комнате, где Плисецкий бессистемно ковырялся в вещах, то уходил в кухню делать им бутерброды. И вот пропал на добрых полчаса. Юра хватился, когда перебрал уже весь стеллаж с книгами: каждая вызывала воспоминания. Этот стеллаж был отдельным предметом гордости Николая Васильевича. В девяностых он сколотил его своими руками из хрен-пойми-какого пиломатериала, который достался по адовому блату. О тех диких временах Юра слышал немало легенд, делил на два, но иногда и умножал тоже на два, потому что деду верилось: в то, как было тяжело, но "когда друг за друга держатся, то всё сносится"; в очереди за сгущёнкой, тушёнкой, обоями и в дикий, первобытный блат. Страна советов оставалась верна своему коммунальному прошлому даже после развала, и один по одному граждане узнавали о том, где и когда вкинут дефицитные товары. На долю Юры в десятых, конечно, тоже выпала глава с запрещёнкой, но санкции и рядом не стояли с лихими девяностыми. Да и жаловаться ему вовсе было грех: мотаясь по соревнованиям, он повидал и попробовал уже столько, сколько дед за жизнь не успел. И больше не успеет. А ведь он так хотел свозить Николая к морю, хотя бы в Абхазию – поближе и попривычнее. Но дед и до Анапы-то доехал только раз, сопровождая внука в "Смену". Остановился рядом, в Сукко, чтобы если придирчивой звезде юниорских соревнований что-нибудь не понравится, сразу его вызволить. Не понадобилось: Юра упрямо взгрызся в иллюзию самостоятельности и в кои то веки общение с кем-то не в тренировочном режиме. Загорелый, взвинченный, похудевший – хотя куда уж больше – он с гордо поднятой головой вышел в последний день заезда из ворот огромной империи лагерей и даже не сразу обнял деда – он теперь, видите ли, стал независимым авторитетом и почти что взрослым котом, а не котёнком. — Юрочка, ты не соскучился? — Деда, ну чё ты, не маленький же, – цокнул языком внук и выпендрёжно засунул руки в карманы жилета. Дед посмеялся, а уже через два часа после начала путешествия домой в поезде независимый и самостоятельный вился вокруг ужом, без умолку сыпал лагерными байками и уже вполне лояльно относился к щедрым дедовым похвалам и трепанию за вихры. В ту поездку дед тоже много читал, уютно устроившись на нижней полке и приглядывая за внуком вполглаза. Юру читать научил именно дед. Рассказал нехитрую механику, пару раз раздосадовано крякнул, когда не смог с первого и даже десятого раза привлечь внимание внука, и поставил перед фактом: захочешь новые сказки – придётся читать самому, дедушка старенький, глаза быстро устают. Врал. Зрение у него всю жизнь было соколиное, руки золотые и сила воли стальная, что было как нельзя кстати, пока он работал на заводе. Юра сказки любил и быстро понял, что дело дрянь. Поэтому однажды вечером Николай, зайдя в гостиную, увидел, как пацан, сведя изо всех сил светлые бровки и бормоча, склонился над книжкой про Кота в сапогах так, что едва не касался лбом страниц. Книг дома он хранил немного: в основном, брал в соседней библиотеке и обменивался с "соседами". Лишних сущностей не плодил, как и не любил нефункциональные вещи. Когда дарили что-то декоративное или не очень полезное, благодарил, но говорил: "Пыль собирать будет", – и все сразу понимали, что подарок пришёлся не по вкусу. Когда Юрий на первую свою премию купил ему читалку, то сильно переживал, что подарка дед не оценит. — Да что ты, Юрочка, зачем мне такая навороченная штука. — Дед, какая навороченная? Тут пять кнопок. И глаза не будут болеть, – съехидничал Плисецкий, к этому моменту прекрасно зная о маленьком вранье, которое помогло ему однажды освоить ремесло читателя. Николай долго присматривался к шайтан-машине, едва ли не принюхивался, обходил стороной и обращался крайне скептично – ровно до того момента, как не узнал, что в интернете можно найти даже старые советские книги, которые не то что в библиотеке, просто в природе уже вымерли, истлели, пошли на бумажные самолётики особо беспечных внуков и правнуков. И когда оценил всю прелесть, открыл для себя новый мир. Дед любил исторические книги, биографии и что-то прикладное. Лена, пока жила с ними, иногда обращалась к отцу "папа-очумелые-ручки". Юра только через несколько лет узнал, что это не её личное изобретение, а название какой-то передачи, которую он то ли уже не застал, то ли просто не интересовался – кто из миллениалов и поколения Z смотрит телек, ну? Плисецкий-старший быстро понял, что из внука не выйдет ни автомеханика, ни огородника, ни инженера – тянуло больше в творчество и истории успеха – и отстал. Напротив, попытался втянуться в его "танцульки", ходил в театр и дивился тому выражению неподдельного восторга на ангельском детском личике, которое у Юры появлялось при виде взрослых фигуристов. Такой восторг он видел ещё в зоопарке, когда тот, прижавшись к стеклопластиковым стенкам клеток, следил за тиграми. Деду нравилось, что Юра не дрался, не пропадал в непонятных местах после школы, не увлекался вандализмом, как типичная школота, приходящаяся внуками его невезучим знакомым. Они жаловались, а Николай хвалился. Его Юрий с пожаром в сердце всего себя отдавал тренировкам, как самый настоящий боец, который во что бы то ни стало решил победить – врагов ли, себя ли, судьбу ли. Что было первым – курица или яйцо, а в случае с Юрой – его сублимация в спорт, которая помогла пережить разрыв с матерью, или же сублимация в спорт из-за того, что мать их оставила? Николай надеялся, что первое, и окружал внука максимумом внимания, на какое был способен. Он был принципиален, но умел идти на компромиссы, он был строг, но рассудителен, он был холоден с незначимыми для него людьми, но мягок и заботлив с родными. Если бы Виктор, Яков или Отабек знали его лучше, то поняли бы, что Юра вырос весь в деда – а уж сознательно или нет, это другой вопрос.