Деда

На Москву опустились синие-синие сумерки – такие нереальные, словно кто-то жахнул поверх улиц и неба фильтр в Фотошопе и переборщил. Жёлтые, как нарисованные, оконца – от силы одно-два горящих на весь этаж – и это в десять-то вечера. Видимо, в спальных районах жители буквально воспринимают название "спальные". В синем-синем городе, в синем-синем доме горело жёлтое-жёлтое окно. Можно сказки рассказывать или страшилки у костра. Можно рисовать эти домики, и чтобы родители улыбались, когда приносишь свой синий-синий лист с зелёными точками, потому что попасть в неровные белые квадратики может только герой, а ты пока ещё не совсем. Отабек закутался в эту синеву, обернулся как в кокон, куда плотнее, чем в свою куртку, и курил на тёмном балконе. Накануне он еле закончил произвольную. Переживал так, что не добрал за компоненты, и его нехило обошло в баллах новое канадское дарование. Леруа в его лучшей форме не конкурент, но в его отсутствие – очень даже себе фигурист. Алтын не просел по технике ни в одном элементе, но зубы стискивал так, что получилась маска убийцы, а не вдохновенного степного принца с инкрустированной романтикой, как задумывалось по программе. Какой артистизм, когда у твоего дорогого человека трагедия, и ты не можешь ему помочь? Первой мыслью, когда Юра написал короткое "деда умер", было примчаться прямо тогда, снявшись с этапа. Отговорил сам Юра, записав аудиосообщение с просьбой пока не звонить и не делать глупостей. Вечером Бек сорвал почти все прыжки на тренировке, не сказал ни единого слова возмущённому тренеру и не спал полночи – совсем не по причине грядущей короткой. В четыре часа утра пришло "позвоню?", а затем, не дожидаясь ответа, на экране засветилось: "Входящий: Тигр". — Юра, как ты? На другом конце молчали, преодолевая себя, успокаивая дыхание, – Бек не был уверен, но, возможно, друг только что плакал. — Я-то что, не я же умер, – выдал сиплым, бесцветным, совсем на себя не похожим голосом. – Похоронили. У самого Отабека несколько лет назад умерла бабушка, и, прилетев из Канады, на примере своей семьи он понял, насколько по-разному все переживают горе: кто-то нуждается в поддержке, кто-то её избегает; для кого-то проще говорить об умершем человеке; для кого-то эта тема на время становится табу; кто-то винит себя; кто-то других; истерят, ругаются, обнимаются, все – по-своему. Каким будет Юра, Бек не мог представить. Но пообещал себе, что примет любую его реакцию. — Бек, я твою короткую пропущу, тут ещё поминки не закончились, и вообще... — Какую короткую, ты с ума сошёл? Скрипучий смех проскрёб по сердцу, как затупившееся лезвие. — Лучше бы сошёл, – замолчал, а потом выпалил: – Приезжай после этапа, а? Виктор к вам завтра прилетит, а я останусь, но в Питер сил нет, там заебут с вопросами и жалостью. А мне бы с дедовой квартирой разобраться, я ещё там не был и один не смогу, понимаешь? Я зайду, а там его нет, и я сломаюсь, Бек, я уже почти, правда. — Юрочка, конечно, я вообще хотел сразу. — Хуйнёй не страдай, – внезапно строго проговорил Плисецкий. – И без медали не появляйся, понял? Ещё, блять, не хватало, чтобы ты из-за меня просрал этап. — Понял, – хмыкнул Отабек, слыша знакомые интонации. – Тогда после произвольной прилечу, да? — Спасибо, – шёпотом и куда-то мимо микрофона, вместо подтверждения. Бек катал короткую не идеально, но лучше, чем думал и он, и тренер. Произвольная удалась по технике, судьи оценили его прокаченные ультра-си, но компоненты по понятным причинам оставили желать лучшего. И всё же выгрыз третье место, пообещал же. А теперь он здесь – на балконе третьего этажа с видом на переливающийся огнями Сити посреди приговорённых к реновации стареньких кварталов. Москва вся такая – то пир, то чума. Плисецкий порыскал по кухне-комнатам и со второй попытки заметил пропавшего друга на балконе. Его силуэт выхватывал свет фонарей, притягивал, подмигивал неправильной азбукой Морзе, и Юра не смог противиться – присоединился. И не поверил, когда, приблизившись, понял, что за огонёк зажат между пальцами. Облокотившись на раму, подросток вопросительно приподнял бровь. Хотя понимал: не его дело – лезть с расспросами, да и загадочному Отабеку шёл отстранённый образ задумчивого человека с сигаретой. Вместо ответа на немой вопрос Алтын спросил: — Ты пробовал? — Разок. Алтын выдохнул облачко и пожал плечами: — Иногда очень хочется. Одну-две за несколько месяцев, не чаще. — Нервы? — В основном. Плисецкий сощурился. Нервный Отабек – нет, сынок, это фантастика. — А ещё иногда от ностальгии и, – он затянулся, помедлил, взвешивая слова, – какого-то щемящего чувства, словно я потерял что-то, чего у меня и не было никогда. Он перевёл взгляд на Юру, мотнул головой: — Забей. — Не-не, я понял. Это как скучать по человеку, словно он принадлежал тебе, хотя никогда твоим и не был. Отабек посмотрел на него, словно просветил насквозь, и кивнул. Юра взглядом указал на догорающую в смуглых пальцах сигарету, пряча внезапно кольнувший дискомфорт. Отабек передал, не переспрашивая. Плисецкий затянулся, закашлялся, потом сделал ещё одну затяжку. Воин же, хуле. — Запах лучше, чем вкус. — Просто не твоё. — Марка? — Курить. — А что тебе нравится? — Процесс. — А во мне? — А? — Я же тебе нравлюсь. Закашлялся уже Отабек. — Ты внезапный. — Кто тут ещё внезапный, – Юра затянулся в последний раз и щелчком пальцев послал тлеющий оранжевый огрызок за пределы балкона. – Тебя хер поймёшь: то флиртуешь и ухаживаешь, то не подъедешь, всё невинно. — Зато ты больно винный, – фыркнул Отабек. – В сложившихся обстоятельствах было бы странно к тебе... – он моргнул, сам не зная, какое слово хотел произнести – подкатывать? — Я не только про этот раз, – зелёный глаз опасно сверкнул из-под чёлки. — Да и я не думал, ну, что... – Бек замялся. Юра ухмыльнулся: — Я больше на гомофоба похож? — Есть такое, – неохотно признал Бек. — Да ну камон! Я миловидный плохо социализированный одиночник в пубертате с любящей гей-парой в качестве ролевой модели отношений из ближайшего окружения и ну о-очень горячим лучшим другом. Что могло пойти так? – напряжённо рассмеялся и ковырнул резиновую прокладку между оконными полозьями из пластика. Чудом деда уговорил поставить пластиковые окна. Но остальное он всё равно обшил деревом. Он вообще всё всегда любил делать сам. Говорил, никто не знает лучше него самого, что он хочет и как. — Честность. — А? – Юра моргнул. — Мне нравится в тебе честность. — Это да, я такой. Честный чер-ртовски, – смешно прорычал ледяной тигр. “На самом деле, хуя лысого я честный”, – с досадой подумалось Юре. С Беком, вот, долго не мог честно поговорить. И нашёл же время, блять. Влажный осенний холод забрался за шиворот толстовки, подгоняя в сторону комнаты и здорового образа жизни. Отабек потянул храбрящегося подростка за руку – нечего на фоне нервного истощения подставлять себя простуде. В гостиной, прилегающей к балкону, горел старенький торшер с гнутой ножкой. Выгоревший, когда-то ярко-жёлтый абажур отбрасывал на стену неровные пятна. В детстве Юре нравилось думать, что под колпак забрались солнечные зайчики и по одному выбираются на разведку. Сейчас он даже коснулся одного из них, ощутил кончиками пальцев шероховатость бумажных обоев и застыл. Он обещал деду помочь с ремонтом после сезона. Они несколько раз спорили о том, что стоит поменять, и бумажные обои были одним из яблок раздора – даже, скорее, арбузов, судя по тому, сколько про них велось разговоров. Дед был за натуральные материалы и не сдавался перед убойными с точки зрения внука аргументами про то, что флизелиновые или виниловые моются и лучше скрывают неровности на стенах. Юра мотнул головой, пытаясь отогнать воспоминания и чувство вины: мог бы и раньше прилететь и поклеить эти хреновы обои. Нужно отвлечься. — Как тебе такая честность, Бек, – он развернулся к Алтыну и внезапно для себя оказался с ним почти нос к носу. – Меня каждый раз трясёт. — Когда? – обеспокоено спросил казах. — Перед тем, как с тобой встретиться. Словно за месяц успеваю всё забыть и каждый раз – как первый. Казах улыбнулся прищуренными глазами, как Юра любил больше всего на свете. На обычно бесстрастном лице Отабека каждая эмоция была на вес золота. Но со временем Плисецкий понял, что просто нужно уметь различать мелочи: лёгкий прищур – либо одобрение и, считай, эквивалент улыбки, если густые тёмные ресницы продолжают свои движения, либо напряжение и осуждение, если Бек переставал моргать; чуть опустившийся уголок губ – разочарование, а если дёрнулся вверх – невиданное счастье – Алтыну забавно. Смеялся он редко, но так, что Юру притапливало чем-то тёплым и тягучим, как янтарь. — Кстати, насчёт первых. В следующую секунду Бек сделал до одури нетипичную, совсем не по-отабековски импульсивную вещь: не оставляя места для раздумий даже себе самому, поцеловал стоящего перед ним Юру. Если полчаса назад он думал о том, как не разрушить, не разбить измотанного потерей парня, как ему помочь, лишний раз не беспокоя, то сейчас принял самое молниеносное решение в своей жизни. Поцеловал стремительно, привлекая к себе, положив ладонь на плечо. Как в Барселоне: "Ну ты едешь или нет?" – даже не глуша мотор. Но сколько же он тогда готовился! С этим тигрёнышем только и успевай учиться соображать быстрее. Плисецкий выдохнул ему в губы, словно отдал весь воздух, который копил внутри вместе с непомерной тяжестью этих дней. Вцепился в воротник куртки обеими руками, притягивая к себе, жадно, порывисто, неумело. Разок даже стукнулся зубами, захлопал ресницами беспорядочно и обескуражено – сейчас взлетит, если не перестанет. — Юр, тш-ш. Расширенные зрачки оставили только несмелый зелёный абрис вместо радужки, и стоило всерьёз задуматься о гипервентиляции лёгких. Отвлёкся так отвлёкся. — Ну ты, блин, даёшь, – Юра разжал пальцы и, отступив на шаг, в буквальном смысле сполз по стенке. — Чтобы не трясло, – улыбнулся Бек и подал руку. В ответ фыркнули и воспользовались предложением. Руки Отабека были даже горячее, чем всегда. — Ты! – длинный Юрин палец упёрся Алтыну в грудь. – Ты сбил весь настрой на уборку. — Прости, – Бек развёл руками. – Я могу сам, скажи только что. — Да хер с ним, завтра, – Юра махнул рукой. – Посмотрим что-нибудь? Ну так, просто. Додумал, но не озвучил: просто не хочу думать, как засыпать в этой квартире – впервые без её хозяина. И просто ты сейчас подкинул надежду на то, что в жизни ещё не всё в полной жопе. Просто с тобой лучше, чем без тебя. По телеку, как всегда, шёл шлак с промыванием мозгов. Юра не раз возмущался и закатывал глаза, когда заставал Николая за просмотром вечерних программ. — Деда, ну ведь ты ж начитанный! Ну какого хрена ты это гов... — Юрий! — Да срать, ну правда. Они его на лопате всем приносят, а вы жрёте. Николай Васильевич качал головой, но понимал, что сейчас главное – не языковое разнообразие внука, а суть. — Если человек разумный, Юрочка, то не будет жрать, как ты говоришь. Критическое мышление никто не отменял, – и потрясал пальцем в воздухе. — Давай уже этот ящик выкинем, бук тебе купим. Там тоже есть онлайн-каналы. Дед хватался за сердце: — А как же я твои чемпионаты буду смотреть? — Они тоже есть, я ссылку тебе перед каждым буду скидывать. Старший Плисецкий смеялся и отмахивался, снова продолжая смотреть на экран бывалого белорусского “Горизонта”. С Отабеком они полчаса стоически терпели какую-то дичь с перерывами на рекламу по хер-пойми-какому-они-все-одинаковые каналу – а по большому счёту искали повод оправдать неловкое желание полежать в обнимку. На тесном диване приходилось вынужденно вжиматься друг в друга, что каждого из них сейчас более чем устраивало. С самой Барселоны, когда рукопожатие в парке Гуэль ознаменовало начало новой эры русско-казахской дружбы, для них не составляло проблемы обняться, похлопать друг друга по плечу, для мелкого беса Плисецкого – взгромоздиться на колени Отабеку или облапить его на трибунах, свешиваясь с кресла на один ряд выше. Ну а про поездки на железном коне – вообще отдельный разговор, потому как вскоре осмелев, Юра не просто обнимал водителя, а то пощипывал, то потыкивал, то, прости господи, поглаживал широкие отабековы рёбра. А Бек, обычно даже лишнего рукопожатия не терпевший, а фамильярности вовсе презиравший, сам раскрывал объятия для замёрзшего тигра, поправлял его выбивающиеся из косичек волосы, стирал из уголка губ мороженое, сохраняя при этом самообладание, граничащее с героизмом. Вместе валяться на диване они уже тоже валялись, играли в PSP и смотрели возмутительно слитые “Престолы”, но никогда ещё – с таким отсутствием дистанции и тем более – после поцелуев. А уж насколько Плисецкому не хотелось в эти дни никаких прикосновений, даже ободряющих от Виктора и дедовых друзей, так вовсе удивительно, как рядом с Отабеком у него перещёлкнул тумблер. Юра по-хозяйски подтянул руку Алтына поближе к своему солнечному сплетению и переплёл пальцы, периодически их сжимая и обводя каждый подушечками. Бек костяшками и запястьем иногда конечно-не-специально задевал Юрин живот, затянутый в футболку. Худой, с тугими мышцами – напрыгал больше, чем накачал. Юра вёл себя, как кот: то и дело возился, устраивался удобнее, прижимаясь спиной сильнее. Острые лопатки ходили ходуном, когда он выгибался особо лихо, и у Отабека щекотало в носу от светлых вихров и сжималось всё, что ниже кадыка. — Знаешь, мы ведь с дедой вместе иногда “Культуру” смотрели. Балет, в основном. — Культура ещё существует? – с трудом переключаясь, удивился Отабек. — Я даже не знаю, что тебе ответить, – фыркнул Юра. – Канал – точно. Отабек улыбнулся, но затылком этого было не увидеть. — Вы много времени проводили вместе, да? — Дохрена, – тихо отозвался Юра. – Почти всё, что было кроме школы и треней, пока в Питер не уехал, – помолчал и добавил: – И ведь мне реально этого хватало, странно так. — А с одноклассниками не дружили? — Не особо, – Плисецкий дёрнул плечом, – было б с кем. Им бы всё выёбываться новыми телефонами и приставками и нихуя больше не делать. В голосе сквозило детской обидой и завистью. Ещё бы: фигурное катание, даже с квотами для особо перспективных, – ни разу не дешёвое удовольствие. Отнимало не только кучу денег, но и кучу времени. Тут не до игр и вовсе не до "обыкновенного" детства. Дед и на пенсию-то смог выйти только после отъезда внука в северную столицу. У Алтынов хотя бы не было финансовых проблем. Зато были молчаливые забастовки сына, который хотел этого самого "обыкновенного", но был вынужден въёбывать даже усерднее многих, потому что природная гибкость – она не про всех. И только после балетного лагеря в его четырнадцать родители не узнали вернувшегося Отабека. Младший Алтын приехал с глазами, полными решимости. Скупо рассказывал о тренировках и о каком-то мальчишке: "Мам, он как воин, я хочу таким быть". — Это хорошо, что вы много были вместе, – проговорил в макушку Бек. – Всегда больше всего жалеешь, что мало общался, когда кто-то умирает. “Много, да не много. Последнее время не виделись почти, а я ещё и отказался в тот раз”, – запустились по кругу мысли в черепной коробке, и безбожно сдавило виски. — Я сейчас, – коротко сжав руку казаха, Юра ловко утёк из объятий, подтверждая и без того известный факт, что все коты – это жидкость. Бек заметил, как тот прячет глаза и слишком суетливо ищет в брошенной на полу куртке сигареты. На балконе стало ещё холоднее. Осень, она такая – геометрическая прогрессия холода от обеда и до верхушки ночи. И только сияющим клёнам морозец на руку – светятся живыми фонарями в кристальном воздухе, красуются каждым листом. Не успел Юра сделать и три затяжки, как понял, что пальцы ходят ходуном, а слёзы потекли ручьём, сорвав внутренние кингстоны. В этой квартире невозможно не думать о том, сколько всего случилось и не случилось, сколько он сказал и не сказал, сколько можно было бы ещё пережить вместе, если бы. И сколько "если бы" теперь всегда носить в себе. Он сломал сигарету, даже не затушив, и обжёгся. "С-сука" потонуло в выдыхаемом сквозь зубы шипении. Дед бросал курить раз десять. Ради него, ради своего сердца, ради бодрости, в угоду врачам. Так и не бросил. Смеялся: — Здорового тела мне уже не видать, а вот дух у меня оздоравливается с запахом хорошего табачка. Поначалу Юра закатывал глаза и не одобрял. Попробовал первый и последний до этого вечера раз именно дедов Marlboro, чтоб уж наверняка и по-мужски, а не какой-то вшивый Kent one за гаражами. Плевался долго, но в принципе понял, во что там можно втянуться – не во вкус или запах, а в процесс. Вдох-вы-ыдох, вдох-вы-ыдох. И прицепом – пара минут на созерцание, возможность расставить мысли в голове по полочкам, пока держишь в пальцах эту волшебную палочку. Жжёшь время вместе с табаком, но не просто так – занят, не трогайте. Вот только в мире спортсменов время и здоровье было слишком дорогим, и он просто оставил деду его вредную привычку. На здоровый дух. А может, стоило настоять? Может, сердце дольше бы билось? Когда не спишь несколько ночей, а весь мир летит в бездну, нервная система начинает трещать по швам и лопается. У одного – размазывая ошмётки в истерику, в ссору, в драку; у другого – в полный уход в себя, что не докричишься; у кого-то – в психосоматику, до глухоты и опухолей. И самый щадящий, безобидный исход – выплакать всё, что скопилось. Юра почти не плакал за все эти дни – так, пару раз, от бессилия. Шок служит отличной подушкой, стирая половину звуков, раздражителей и реакций. По оглушённым нервным окончаниям с перебоями проходят импульсы, и можно не есть сутки, не ощущая голода, не ходить в туалет и не закрывать глаза. Последнее – прежде всего потому, что за закрытыми веками со всех сторон валится новая реальность, которую не ждал, не знал и не можешь принять. И вот впервые за много дней Юрины нервы сдались. Рыдал он безудержно, не в силах остановиться. Вытирал щёки ладонями, но только размазывал тёплые ручейки в лужицы. Из груди вырывались всхлипы, в какой-то момент ставшие постыдными подвываниями. Если бы не Бек в комнате, наверное, он бы заорал. Что если нет ничего после остановки сердца? А что если есть? А вдруг дед его сейчас видит, жалкого, поломанного? Вдруг не простит? Что не приехал на месяц раньше, что малодушно не смог прийти один, что не поклеил эти всратые обои, что пидором оказался? Почему он ушёл так рано? Многие дедовы друзья-подруги отметили семидесятилетний юбилей, а он не дожил. Почему именно он, ведь у него несовершеннолетний внук, которому чертовски нужна поддержка? Зачем вообще теперь медали, какая-то бытовуха, продажи квартир, чемпионаты? Вокруг Юры, до боли упирающегося лбом в оконную раму, сомкнулись тёплые руки. Плисецкий даже не сразу это понял, а когда понял, крутанулся, раскрылся и обмяк – вот тебе и "бабочка" с недокрутом. Им бы смеяться сейчас и отмечать Бекину бронзу. Отабеку бы целовать его без задних мыслей и осадка, не позволяющего раствориться во внезапно случившемся доверии. Юре бы готовиться к новому этапу, звонить деду и взахлёб рассказывать, как в Питере погода рехнулась, и в октябре идёт снег. А не душить в себе слёзы на балконе, прижигая сигаретой. И не прощаться с миром, в котором, как ему казалось, он жил. Отабек ни слова не говорил, только гладил его по голове и подрагивающей спине, целовал нежную кожу на висках и отпустил, только когда Юрино дыхание выровнялось. Обессилев, на ватных ногах Плисецкий доковылял до дивана и повалился на него кульком, не раздеваясь. Бек посидел рядом на вытертом паласе, сжимая его руку, и с десяток минут спустя услышал размеренное сопение – нарыдавшись, парень заснул под бурчание телевизора, подтянув колени к животу и свернувшись калачиком. Боясь тревожить, Алтын накрыл его брошенным на кресло пледом, а сам пошел в комнату юного спортсмена. Плисецкий ночевал здесь, если гостил в Москве, но чувствовалось, насколько изменилась его жизнь с тех пор, как он съехал. Комната была небольшой и до крайности уютной. Беку тут же захотелось стать младшеклассником и поселиться в этой обители семейной любви и веры в большое светлое будущее. В Питере Плисецкий сначала жил в историческом здании – возможно, изначально доходном доме, хрен их разберёт, – в перестроенной коммуналке с почти дворцовыми 4,3 "в вышину". Жили вместе с несколькими юниорами, родители которых не смогли приехать вместе с отпрысками. Их пасли такие же понаехавшие хореографы и помощники тренеров, подписанные на эту повинность против своей воли. Потом – у Барановской, в её пафосной сталинке с зеркалами в дубовых рамах, жеманностью на завтрак, отсутствием ужина и наличием дисциплины даже в том, когда нужно менять полотенца в ванной. Нигде не было по-настоящему своего угла, вечно на чемоданах. Спасибо, хоть Пётю разрешили перевезти, и тёплый бочок грел в прямом и переносном смыслах. А здесь, в их с дедом квартире, в четырёх стенах заключался целый мир, до самых краёв – Юрин. На полках стояли школьные учебники и фоторамки. На центральной, самой парадной полке – три фото: с дедом, обнимающим раскрасневшегося внука с ещё такими короткими волосами, пока тот изо всех сил сжимает в руке медаль – может быть, самую первую; с Виктором и Яковом – где Юра постарше и уже недобро косится из-под нелепой "горшочной" чёлки на Никифорова – шиш тебе, а не обожание; и коллективная фотка из балетного лагеря, где одиннадцатилетний Плисецкий из первого ряда сражает смотрящего наповал своим изумрудным воинственным глазом. Последнюю рамку Отабек взял в руки, стряхнул пыль и разглядывал особо тщательно: нашёл себя не сразу, в задних рядах, куда поставили рослую малышню и тех, кто постарше. Между ним и маленьким воином была пропасть, не дотянешься. А теперь он лежит в соседней комнате на диване, измотанный и заслуживший всего самого доброго, что есть на свете. К торцу полок были приколочены гвоздики, и на них гроздьями висели медали. У каждого спортсмена такое было или есть, в зависимости от возраста, осознанности и степени эгоцентризма. Вот у Джей-Джея наверняка до сих пор висят. А он свои убрал, когда только вернулся из Канады в первое межсезонье. Не стоит считать, что эти медали ничего не значат – в них твои усилия и боль, твои стремления и победы над собой; но они в прошлом, а ты идёшь дальше. У тебя новые цели, новые условия задачи и новые пути их решения. Цепляться за свои достижения, постоянно держа их на виду – это как бесконечно вспоминать раз за разом про заслуги страны, которой уже много десятилетий как нет, но не делать ничего, чтобы великой стала та, в которой живёшь сейчас. Отабек пробежался пальцами по корешкам учебников и тетрадок. Одну потянул на себя, поразглядывал каллиграфически выведенное на обложке "Юрия Алексеевича Плисецкого, 2А" и не решился заглядывать внутрь. Чувствовалось, что даже в чистописании пацан выкладывался на все сто. Отчаянный, невероятный борец. Был, есть и будет – всегда. Обидно – всё это пойдёт на выкид, если продавать квартиру. Улетят в мусор и раскиснут под дождём тетрадки и каждая буква, выведенная так старательно; отдадут в какие-нибудь детские дома книжки, прячущие между страниц первые восторги от погружения в фантастические миры; найдут своих новых хозяев на “Авито” полки и кровать, но никто уже не узнает, что снилось на ней первому владельцу и что висело на этих гвоздиках. Как чувствуют себя люди, когда расстаются с местом, хранящим их детские, самые заветные мечты и воспоминания? Алтын решил не шуметь водой в ванной – очень быстро умылся, отметил в зеркале зелёные тени под глазами и вернулся в Юрину комнату. Кровать была почти подходящего размера – с его ста шестьюдесятью восемью ноги свешивались совсем немного. Проваливаясь в забытьё, он подумал про иронию: спит в кровати своего кумира юности, но не с ним. Причём мог бы и с ним, но совсем не так, как представлял тысячу раз. Никто из них не рассчитывал на такое невесёлое знакомство с Юриным домом. "Завтра сделаю ему сырники, как он любит*", – подумал Бек, отворачиваясь к стене от настойчиво заглядывающей в окно луны. Кровать удивлённо скрипнула, не узнавая большого тёплого человека, и вот уже он погрузился в глубокий сон. • А вот Юра спал неспокойно. Снился дед – так по-настоящему, что не отличить от реальности, если не обращать внимания на то, что снящемуся Юре было то шестнадцать, то двенадцать, то шесть. Истерзанный мозг достал из архивов разговоры, которые уже десять лет как позабылись. — Деда, а что такое "пожилой"? – спрашивал маленький Юрочка, старательно начищая коньки. — Это когда уже пожил. Где-то услышал? — Тётки в раздевалке так про тебя сказали, – на секунду младший Плисецкий отложил ботинок в сторону и серьёзно взглянул на деда: – Но ты же ещё поживёшь? — Конечно, детка, поживу. Увижу все твои победы. И вот Юра уже на пьедестале после своих первых юниорских. Взглядом орла – орлёнка – пронзает зал, выискивает знакомые плечи, затянутые в чёрную куртку, и клетчатую кепку. Видимо, снял, хотя на стадионе холодно. Ох уж эти принципы. В груди коготками скребётся тревога – а вдруг не найдёт? На шею вешают золотую медаль, но, взяв её в руки, Юра понимает, что она шоколадная – как те, что дед дарил ему в конце каждой новой недели тренировок. И тогда он замечает Николая, выглядывающего из-за бортика, хитро улыбающегося и показывающего большой палец. Дед, конечно, так никогда не делал, но делал кое-кто ещё, и попробуй объясни это спящему мозгу. В последней части сна Юра ехал с ним в голубом "Москвиче" с абсурдно контрастирующими с вытертым салоном новенькими ярко-зелёными чехлами на сидениях – подарил их деду на День защитника Отечества. Николай точно был для него самым главным защитником – их маленькой семьи, благополучия, Юриных побед, счастья и самого Юры. А вот сердце своё не защитил... — На, внучок, кушай, – как год назад, он протянул ему пакет с пирожками. В уголках тёплых серо-зелёных глаз притаились морщинки-улыбки. — С кацудоном? – рассмеялся Юра, принимая драгоценный подарок. — Нет, кацудон тебе викторов японец потом приготовит, а я по старинке, с картошкой и грибочками. Юра согласно кивнул и вгрызся в горячее угощение. Дед смотрел на внука какое-то время, обдумывал, что сказать. — Не спеши, сынок. — Фто? – когда рот набит вкуснятиной, говорить сложно. — Не спеши ни сейчас, ни в будущем. Просто не спеши. Ты успеешь больше, если будешь двигаться постепенно, по мере сил. Юра непонимающе заморгал и почуял какую-то нестыковку. Во сне дед должен говорить уже сказанными в прошлом фразами, ну или вовсе нести какую-нибудь чушь на отвлечённые темы. А не вот так серьёзно, глядя в глаза. — Деда, на дорогу смотри, – обеспокоенно напомнил фигурист. — Она уже закончилась,– тихо отозвался дедушка, и Юра понял, что они стоят на пустынной обочине. – Но только для меня, а у тебя всё впереди. В горле мгновенно вырос ком, больше кадыка раза в три. Младший Плисецкий попытался подобрать слова, заверить, что деду так только кажется, ведь они поедут сейчас домой, а потом к дедовым друзьям, Пашковым, и что "всё впереди" у них обязательно вместе. Но не смог произнести ни слова. — Я знаю, – дед положил руку ему на плечо, – но так надо. Тебе кажется, что ты не готов, и ты прав: к этому и нельзя быть готовым, – он крепко обнял Юру, задыхающегося от невозможности произнести ни слова. – У тебя всё получится. Выиграй ещё несколько соревнований для меня, хорошо? Юра закивал ему в плечо и почувствовал, как по щеке текут слёзы. Во сне вообще можно плакать? А ему – можно? — Можно, мой хороший. Даже самые сильные должны иногда плакать. — Деда, ты меня простишь? – с трудом получилось разлепить сухие губы. — Юрочка, не за что тебя прощать, – Николай отстранился и покачал головой. – Ты всё делаешь, как до́лжно, и я тобой горжусь. — Я тебя люблю, – прошептал Юра, чувствуя, что вот-вот проснётся. — И я тебя люблю, – дед растворялся вместе с салоном вокруг. – Будь счастлив. Для того и живём, – улыбнулся напоследок и пропал. Юра проснулся, как вынырнул из-под толщи тяжёлой чернильной воды, и дышал, по-рыбьи хватая воздух. Спустя пару секунд накрыло воспоминаниями о приснившемся тёплом дедовом голосе, с которым чувствуешь себя в безопасности, о напутствиях и заботе. Можно назад, ну пожалуйста? Он глубоко вздохнул и постарался прогнать сожаление. Может, всё это и правда – шанс доказать, что Юрий Плисецкий и сам со всем справится. Ну как сам – с Отабеком – со своей правой рукой, ногой и предсердием. — Блин, ну конечно, почему бы не задрыхнуть при параде, чтобы всё теперь было, как из жопы, – пробубнил Юра себе под нос, стягивая измятые штаны. Хер с ним, откопает здесь старые. Или пойдут купят новые с этим вот чудом, который уже чем-то вкусно воняет на всю квартиру.