Деда

По-настоящему звериный голод пришлось утолять за столиком Bosco-café в ГУМе. Не самое приятное место – ни по ценам, ни по блюдам, с видом больше на толпу туристов, чем на Красную площадь, но выискивать что-то ещё было бы жестоко по отношению к желудкам, не видевшим ни крошки после утренних сырников. — Камон, Боско всем рашкинским спортсменам – мать родная, – ухмыльнулся Юра, ёрзая на не эргономичном, зато понтово-дизайнерском стуле. – Куда роднее биологической. Он уже доел две брускетты и баклажаны с песто – заглотил почище своих когтистых собратьев. Бек неспеша ковырялся в заказанной паэлье. На сентенции о биологической матери он замер, взвешивая вопрос на языке. Видимо, неуверенность прокралась и в его взгляд, потому что Юра в раз помрачнел и сказал: — Валяй. — Я никогда не спрашивал, и всё-таки... что произошло у вас с матерью? — Укатила в Америку ещё до моего первого класса, – сухо выдал подросток. Сквозь тонкую кожу на щеках было видно, как он сжал челюсти. – Приедет принимать наследство, куда денется. — Вы не общаетесь? — Раз в пятилетку, – сказал, как плюнул. – Ей поебать, Бек. По-е-бать. Дед, я, сдох кто или Нобелевку получил – она нас уже давно не воспринимала, как родню. Новую завела. А сейчас и "нас" уже нет. На последней фразе его голос сорвался, и Отабек пожалел, что разбередил рану. Плисецкий улёгся на стол, отвернув лицо – сделал вид, что смотрит в окно. Вот только сложно было не заметить, как на бледной щеке появилась мокрая дорожка. — Мне жаль, что я не знал твоего деда, – он осторожно, не желая спугнуть, тронул Юрину руку. Парень в ответ отчётливо шмыгнул носом. — Я уверен, в тебе очень много от него. Да? – Отабек дождался лёгкого кивка и грустной улыбки, родившейся в уголке губ. – Значит, через тебя я узнал и его, – он продолжил, чтобы отвлечь Юру: – Но ты точно красивее. Реакция порадовала – тот булькнул смешком. — Мать тоже так говорила, когда нас сравнивала. Что дед эталон славянской красоты, а я вырасту красотой мирового масштаба. — И вырос же. — Пф, – смущённо отмахнулась красота. – И чё толку? Потом ускакала к своему пиндосскому хуесосу. — Не думаю, что хуесосу. — А? Бек посмотрел самым выразительным из взглядов. — Дурень, – развеселился Юра, тыльной стороной ладони размазывая остатки слёз. Мимо панорамного окна гордо прошествовала процессия ростовых кукол, две из которых почему-то были коровами. Кто эти мыслители-креативщики и на чём они сидят – вопрос, на который человечество едва ли получит ответ. — Мне иногда кажется, что коровы – маскоты Москвы. — Почему? — Да их дохера на улицах: у каждого "Му-Му" стоят. Вон, недалеко на Кузнецком мосту одна. Потом одну зелёную в какой-то перди за Трёшкой видел, – он загибал пальцы. – А, ну и один бычара жопой светит на Пятницкой. — Ты точно не пытаешься мне сказать, что приезжал Джакометти? — Остро́! – Юра хихикнул. — Идея: всех этих разлучённых гордых животных нужно свести вместе, – не моргнув, с полной серьёзностью произнёс Бек. — Ромео и Джульетты от коровьего мира, блин. Во, во, стой! И книгу назвать: Бычье сердце. И пусть гадают, про огородников или про коров. — У-у-у, интрига, – расплылся в улыбке казах. Как всё-таки здорово, что Юра шутит. • Бек любил наблюдать за своей русской феей со стороны. Подглядывать сквозь ресницы, ловить боковым зрением ответные быстрые взгляды и каким-то шестым-десятым-восьмидесятым чувством – его настроения. У каждого есть или были в жизни люди, которых словно сто лет знаешь, хотя знаком три дня. С ними веришь во все колёса Сансары и перерождения. Ну так вот. Юра для Отабека таким и был, и не был одновременно. Его решений Бек очень часто не понимал, но отчего-то знал, что именно так Юра и поступит. Предугадывал действия, в упор не считывая мотивацию. Тонкостанное ходячее дежавю с чёлкой на правом глазу. Поэтому когда он протягивал руку с предложением дружбы, то остро чувствовал, что тот согласится на неё, а позже раскусит его истинное отношение. Логическая составляющая металась в осаде интуиции и подавала сигналы: "Ты кретин, ты его похитил, он тебя не помнит, ты для него пустое место, с чего ему с тобой дружить". А когда произошёл разговор на балконе, она заливалась: "Не было и дня, чтобы он не оскорбил Виктора или вставьтелюбоеимязнакомогогея, так чего ты ждёшь?". А вот смотри ж ты. Сегодня он рад был любоваться точёным Юриным профилем, влюбляясь сильнее в нежную шею, выглядывающую из его же шарфа, отчаянно желая её поцеловать; белёсыми, почти прозрачными ресницами – маленькими пиками, острые кончики которых вбирали в себя солнечные лучи; розовеющими мочками ушей, сверкающими через просветы в волосах; всем Плисецким в его естественной подростковой и приобретённой за жизнь резкости. В открытую любоваться не получалось – стыдно с учётом причины, по которой они оба оказались сейчас в Москве. А совсем скрывать тоже выходило погано, и Юра, словив очередной обволакивающий взгляд, рдел, что-то бурчал в шарф и разочек, когда уже подъезжали к дому, даже подмигнул. • Москва – она вся про расстояния. Вышел из дома хлебушка купить – и вот только спустя двенадцать часов возвращаешься домой. – Чем воняет? – поморщился Плисецкий, выйдя из автобуса. — Грязью и перегаром. — А, бомжами. Так бы сразу и сказал. — Ну Юр, некультурно, – пихнул его Отабек и кивнул на лавочку, где сидел помятый, синенький мужичок неопределённого возраста. — Че-ё-ё? А они сами сильно культурные? – возмутился Юра. – То ли дело в Питере. — Там бомжи другие? — А то. Аккуратные, быт ведут и блюдут, – он рассказывал с такой гордостью, словно сам научил питерских клошаров хорошим манерам. – Один, помню, предложил нам неоткрытую пачку "Причуды", когда мы с ребятами ночью шароёбились*. — Однако, – отозвался Отабек, сдерживаясь, чтобы не указать на не особо культурную манеру речи рассказчика и не спросить, с кем и зачем Юра "шароёбился" ночью. Ну так, для общего развития. На остановке не горели лампы. Зато горели известные места у двух дам, которые громко причитали и, перекрикивали друг друга, словно спорили, хотя на самом деле были едины в запросе ко вселенной: ах, вот когда снег ляжет, станет светлее, скорее бы! Юра посмотрел на них с нескрываемой неприязнью. — Да в жопу свой снег пусть запихают, – недовольным шёпотом сообщил он на пути к подъезду. – Когда они последний раз видели, чтобы в Москве снег ложился? Только припорошит – херак реагентом! И меси грязь, как хочешь. Попрощайся с любой обувью, которая на тебе в этот момент будет. — А в Питере не так? — Меньше. Зато долбят лёд этими херовинами железными, ну, как большими зубилами. Понял? Он уже во второй раз не мог попасть в замочную скважину верной стороной. "Устал", – отметил Отабек и пожалел, что не утащил Юру домой пораньше. — Понял, конечно. Я зимой сам иногда лёд сбиваю на дорожке к дому. — Буржуй, дом у него, – проворчал горе-взломщик. – Ну наконец-то, блять! – третья попытка удалась, Юра натурально зарычал и пулей метнулся по подъездной лестнице вверх. — Не у меня, а у семьи, ты же знаешь. — Без разницы. С-сука! – на площадке, перед дверью на этаж едва тлела одинокая лампочка Ильича, и возглас явно сигнализировал о том, что её света не хватило и там есть во что врезаться. – Бек, осторожнее ступай, тут какой-то мудак мусор выставил. И ещё плитки выпадают. Постоянство в чём-то обязательно должно быть, а то за что людям держаться в вечную эпоху перемен? Лет десять назад у двери на этаже начала крошиться плитка. Крошиться и противно так расшатываться в пазах – хотела на волю. Сколько бы лет ни прошло, каждый раз, когда Юра приезжал, удивлялся, что никто не приклеит её или не вынет с концами. Теперь и деда нет, а эта проклятущая плитка всё ещё хрустит под ногами. Юра по привычке обошёл определённые квадратики, как при прохождении какого-нибудь квеста, и их путешествие закончилось в квартире. • Вечером открылось второе, а потом и сто второе дыхание – где только прятались днём? — Самое время в ночи перебирать хлам, – сам себе констатировал Юра, стоя на стремянке под потолком. В коробку полетели подшивки старых журналов про строительство домов. Можно подумать, у них был дом или место, где его строить. Дачу продали, когда мать уехала – содержать её было дорого, а ездить на электричке – напряжно. Николай не жаловался и несколько раз за год выбирался к друзьям то под Можайск, то в Пушкино. У кого-то из них даже арендовал пару соток и выращивал помидоры, огурцы и баклажаны, причём росли они куда более прытко, чем у хозяина участка. А вот отправилось к журналам пыльное и пугающе тяжёлое пресс-папье из прессованного хрусталя, из которого в Советском Союзе делали едва не каждое второе украшение интерьера и каждый третий сервиз. Юра подозревал, что такие предметы дома держали вместо огнестрела – размозжить черепушку ими можно было играюче. — Человечество, смеясь, р-расстаётся со своим прошлым! — Это откуда? — Хэзэ, слышал от этих старых пердунов. — На лавочке? – спросил Бек, помогая спустить с верхней полки бобины с музыкальными записями. — Ага, в зале на лавочке. От Виктора и Гошана. — Полегче. У нас с Георгием не такая большая разница. — У вас огромная разница! Во всём! – и запульнул деревянный подсвечник в мусорный мешок с выраженным "Бряк!". — Не в результатах, – себе под нос пробормотал Отабек, но для Юры просто поднял большой палец вверх. Унялся Плисецкий, только когда весь шкаф был разобран (читай – разорён). После ударного расхламления и незамысловато-бутербродного ужина было приятно потупить, лёжа в обнимку. Лёгким движением тюля фонари и оконца превращаются в крестики-звёздочки, как на картинках рисуют. С дивана можно было дотянуться до окна, и Юра то бездумно отводил ткань дальше, то снова притягивал к себе, делая эти крестики из размытых чёткими и обратно. — Знаешь, про сдачу квартиры... Не хочу никого пускать из чужих. — Зачем чужих? Возьми кого-нибудь знакомого. С ЦСКА или Хрустального. — Мм, ну-у, – неопределённо протянул Юра. — Тебе самому эта квартира нравится, – не спросил, а постановил Отабек, улыбаясь. Подросток кивнул. — Тогда придержи на случай, если будем с тобой в Москву приезжать. — Мы? В Москву? – Юра сощурился, но Бек сменил тему: — Судя по времени, мы с тобой Новый год отмечаем. — Если так хочешь, давай ложиться, разва-алина. Бек неопределённо вздохнул и поцеловал Юрин висок, а потом пропустил несколько шёлковых прядей через пальцы. Юра, как ластящийся кот, придвинулся ближе; покатал на языке дерзкий вопрос и выдал: – Хочешь меня? Отабек как под дых получил. Ну и деньки. Ну и Мистер Внезапные вопросы. — Не самый подходящий случай, не находишь? — Восприму это, как да, – вечно холодные руки нахально забрались под отабекову футболку. – Мне кажется, мне бы это помогло отвлечься. Да и ты сам меня намёками закидывал целый день. Зачем, если не хотел? Отабек внимательно вгляделся в Юрино лицо, поймал взгляд с усталым вызовом. — Я говёно как-то справляюсь все эти дни. Даже о фигурке думать не могу. Что аппетит, что сон херовее некуда четыре дня, ты же знаешь. В ответ кивнули – ещё бы. — В голову вообще ничего не лезет, кроме деда и того, что теперь всё будет только хуже, – он сглотнул. – Но ты... залез всё-таки, и не только в голову, – улыбнулся, даже взгляд на секунду стал игривым, отчего у Отабека побежали мурашки. – Ты меня со вчерашнего вечера классно так отвлекаешь, – пальцы под футболкой очертили бековы мышцы на солнечном сплетении, осторожно скользнули вниз, к пупку. – Мне кажется, если бы не ты, я бы вскрылся, чтобы почувствовать, что это всё не сон. Что всё это не сон, требовалось осознать уже Отабеку, у кого вмиг пересохло во рту и закружилась голова. — Я, может, неправильно всё делаю, но правда не знаю, как это переварить и не свихнуться, – вдруг в зелёных радужках засветилась мольба, Юра перешёл на шёпот: – Вытрахай из меня все эти мысли, а, Бек? Алтын был готов услышать что угодно, но не это. Но реальности свойственно нагибать ожидания. Было видно, что Юра бодрился и только делал вид, что не нервничает. При этом его пальцы под футболкой подрагивали. — На лёд в таком состоянии тебя бы не выпустили. — А? — Ты весь – комок нервов, – Бек тянул время, пытаясь взвесить за и за. — Ну так дай мне расслабиться, – Юра отчётливо выдохнул и будто перешёл в другой режим – всё ещё нервный, но уже иной, с нетерпеливым предвкушением. Отабек закусил губу, ощущая, как любопытные до нахальства пальцы продолжили движение по его животу в стороны, к тазовым косточкам. В любой другой ситуации он бы радовался, что наконец может выпустить на свободу накопившееся за год их передружбы сексуальное напряжение. Но сейчас обстоятельства накладывали множество моральных ограничений, а времени разобраться с ними было не больше, чем выдержки. Юра попросил так неловко – но как ещё? Не то место, время, предыстория. И всё же, для измученного скорбью человека – и правда отдушина, повод отвлечься. — Тебе бы напиться, – пробормотал Отабек, окончательно смиряясь с тем, что мораль сегодня менее гуманна, чем инстинкты. — Это незаконно для подростка шестнадцати лет, – подначил Юра. — Трахаться с подростком шестнадцати лет не более законно, – Бек провел костяшками по его щеке, смотря на него снизу вверх. Юра перехватил его руку, раскрыл ладонь и поцеловал в самый центр, а потом прикусил кожу на венерином холме, горячо и требовательно. — И ещё алкоголь губителен для организма спортсмена. А секс как раз полезен. "Накручивает себя, чтобы не спасовать", – оценил тактику Бек и ухмыльнулся. Вскоре с кусачего создания через голову была стянута футболка. — Ты уверен? Юра отвёл глаза, но уже в следующую секунду вернулся с решимостью. — Я теперь ни в чём не уверен. Но тебе – верю. Алтын кивнул и уложил того на лопатки. — Ты нежный-нежный, – выдохнул он в дорожку поцелуев на Юриной груди. — Да ну тебя, я жёсткий. — Это скорлупа у тебя жёсткая. А так внутри у тебя мякотка, как у устрички. — Ты несёшь какую-то соплежуйную романтико́вую хрень, мой степной друг, – он расфыркался, приминая подушку. Раскраснелся, волосы разметал по сторонам – без пяти минут светящийся ореол невинности и святости с оттенком пошлости. "Меня посадят", – рассеяно подумал Отабек, уже не пытаясь вынырнуть из зыбучих песков желания с расставленными кое-кем ловушками. — Ты белогривый. — Ты меня с жеребцом сравнил? – Юра растянулся в улыбке. – Не перехваливай, Бека, у меня размеры скромнее. За ёрничание Отабек чувствительно сжал его сосок, но наказание только вызвало удивлённо-довольный возглас. — А ещё белокожий. — Есть такое, – выгибаясь навстречу ласкам, согласился Плисецкий. — У тебя самая красивая шея. Невозможная. — Укуси? Дважды просить не пришлось. И реакция была мгновенная – уже давно готовый член распростёртого под ним Плисецкого дёрнулся и упёрся в бедро Отабека. — Гондоны есть? — Есть. — Подгото-овился, – подмешал ехидства в свой голос Юра. — Не так я себе это представлял, – Бек покачал головой. — Но представлял, – приз за лукавство отошёл зелёным гипнотическим глазам. — Не исключал возможности. — Вот как тебе не стыдно, – Отабека несильно ткнули в бок, – к скорбящему другу – и с такими мыслями. — Юрка, мне и так от этого... не очень. — Зато скоро будет очень, – горячо прошептал и провёл языком по смуглой ушной раковине. Короткая пауза для вызволения презервативов, рокировка – и вот уже он навис над Беком. Волосы водопадами стекали по обе стороны от лица, то и дело попадали в рот, цеплялись за поцелуи, и Юра дергаными движениями снова и снова убирал их за уши. В какой-то момент горячие пальцы придержали его запястье. — Я весь в тебе запутался. Плисецкий непонимающе посмотрел глазищами с расширенными до предела зрачками. — В волосах? — В волосах, в глазах, в леопардовых пятнах. Во всём тебе. — Поэт, ёпта, – рассмеялся Юра. – Распутываться будешь? – и откинулся назад, как в кантилевере на показательных. Все его бильманы, гидроспирали и прочие прогибы заставляли Бека задыхаться и нервно сглатывать во время выступлений. Когда на показательных в Барсе началось то (блядство), которого никто не ожидал, его шатало от восхищения и возбуждения. И от того, чтобы показательным стало не только выступление, но и стояк Отабека, казаха уберегли только природная собранность и переживания за чистоту исполнения тогда-ещё-друга. Сейчас не уберегало ничего. Напротив. Юра был такой гибчайший, жудчайше жидкостно-плавный в его руках, на нём, под ним, рядом. По всему было видно, как он хотел, чтобы Отабек заполнил все его мысли, не оставляя шанса на упаднические настроения, нападавшие в любой момент "простоя". В каждом движении навстречу он раскрывался, отдавая не столько тело, сколько всего себя – на, бери, я ничей, я даже не свой сейчас, – ища утерянное тепло и чувство дома, доверие и ласку. Он всегда был взрывом эмоций. И собирался ими оставаться, несмотря ни на что. Сейчас даже самому себе приходилось это напоминать. Вдвоём это было делать проще. В какой-то момент Юра решил, что к чёрту херовую звукоизоляцию. Он вообще забыл, что есть кто-то кроме Бека. Наконец-то забыл. Кончал долго и обильно. А потом всхлипнул, закусил костяшки, и Отабеку пришлось долго сцеловывать слёзы. — У меня так бывает, когда сильно хорошо, не пугайся. — Ну вот как тебе верить? – крепко обняв его, прошептал Отабек. — Всем сердцем, – уткнувшись носом ему в шею, отозвался Юра и уже через минуту отключился. • В момент пробуждения и особенно до него, пока покачиваешься на тревожных волнах самого быстрого, переполненного образами сна, даже незначительная боль кажется нестерпимой. Отлежал руку – кажется, вообще оторвал. Задел ранку – всё равно что свежее ножевое. Такой же обострение творится с психическим состоянием. Грустил накануне или в наступающем дне ожидается что-то невесёлое – масштаб неприятия и отчаяния увеличивается до неподъёмного. И если не найти в потаённых уголках сознания мотивацию, мать её, то и с постели не встанешь. Тело цепенеет от того груза, что роялем придавливает сверху, словно кто-то умер. Но что, если и правда умер? Бек проснулся и какое-то время рассматривал Юру – как тот смотрел в потолок, как подрагивали светлые ресницы и как пугающе редко вздымалась грудная клетка. Вместо приветствия Бек прижался лбом к острому плечу. — Привет, – Юра давно понял, что Отабек не спит, но не находил в себе сил нарушить тишину. — Как ты? — Ну такое. То ли сквозняк, то ли тоска. — В смысле? – казах приподнялся на локте. — В коромысле. Хуёвый я какой-то. Их взгляды встретились, но зелёные глаза вскоре спрятались за прикрытыми веками, испещрёнными сеточкой сосудов. "Как же он устал", – подумал Бек и коснулся его головы, стараясь погладить. Но такой ласковый накануне Юра поспешил увернуться. — Да блин. Ты так стараешься, вытаскиваешь меня. А у меня внутри словно чёрная дыра, которая высасывает все намёки на хорошее. И мне стыдно. Мне даже снилось, как я раз за разом заваливаю сраные флипы. — Юрка, стыдно должно быть за такие мысли. То, что произошло – это даже не проигрыш в финале. Это реальная трагедия. Плисецкий приоткрыл глаза и горько усмехнулся: — Удивительное дело, но проигрыш в финале ещё неделю назад мне казался самой большой трагедией в жизни. — А теперь нет. — Теперь нет, – произнёс он одними губами. Потянулся к отабековой руке и принялся задумчиво, кончиками пальцев, выводить на ней невидимые узоры. – Я то выпадаю, то снова возвращаюсь. — Тигр Шрёдингера. — Ага, – грустно улыбнулся. – Его нет больше со мной. А завтра и мы разъедемся. — Я не брал обратный билет. Все манипуляции с руками были тут же прекращены. Юра уставился на Отабека – это-то они и не обсудили. — Больной? Ты ещё снимись давай с этапов. — Я буду рядом ровно столько, сколько нужно, пока тебе не станет легче. Плисецкий нахмурился и пожевал щёку. Потом посмотрел на Бека, как на больного. — А если скажу в Питер со мной поехать? — Поеду. — У тебя же через две недели день рождения. — И как это мешает? — Эх, Бека, Бека, – он вздохнул и заключил Отабека в объятиях. Прошептал рядом с ухом, боясь озвучивать мысли: – Мне вообще сейчас кажется, что легче не станет ни-ког-да. Это невозможно пережить. — Мы справимся, – гладя тёплые хрупкие лопатки, заверил Бек. — Мы? — Мы. И будет столько хорошего, что дыра забьётся или станет белой. Окей? Ответом ему стал глубокий вдох и выдох, как когда берёшь себя в руки перед выходом на лёд. Не откатать нельзя. И в жизни сдаться тоже нельзя. Вместе – оно как-то всегда про надежду, лучшее и всякое там полосатое будущее. Для обеспеченного и перспективного долго-и-счастливо пришлось сгрести себя с кровати, насесть на спасителя и купить всем по билету. Уже вскоре Юра расчехлил для Отабека самые убойные, по его мнению, аргументы. — Не, ну а если я в расстроенных чувствах не вытяну? — Вытянешь. Не было ещё, чтобы не вытягивал. — Нет, погоди. А если! — Ну ладно, ладно. Допустим – и что? — Ну так вот я буду страдать и сидеть без места, а ты при этом снимешься с этапа и будешь сидеть рядышком. — Если я буду сидеть рядышком, то всяко приму участие. Бек уже понял, что спорить бесполезно и даже залез к этому моменту на поисковик авиабилетов. — Но подготовишься херово. — Невысокого же ты обо мне мнения, – он щёлкнул по носу повисшего на его плече подростка. — Хуже, чем мог бы. — И? — А деньги откуда брать, если оба продуем? Как мне до тебя долететь или тебе ко мне, ты подумал? По взгляду было видно, что нет. Бек смотрел на него удивлённо и польщённо – Юра хочет приехать, а жизнь продолжается. — И не только ко мне. В испанские клубы эти свои тоже не долетишь. — Ну вот это точно подождёт. Мне тебя хватит. — Заскучаешь. Бек мотнул головой. Билеты лежали в корзине. Один в Алматы, другой в Питер. — Я вообще не очень представляю, чтобы нужен был кто-то ещё, если есть ты. — Ну чего ты. Я тот ещё. — И кто же? — Г... – Плисецкий поймал осуждающий взгляд и сморщил нос в улыбке: – Гадкий. Гадкий я. Матерюсь, избиваю слабых кацудонов, использую людей в своих целях и готов продаться за внимание к своей персоне. Правда, за о-очень дорого. Бек только и смог, что приоткрыть рот, подбирая слова, способные стереть не без самолюбования поставленные клейма. Растерянным промедлением тут же подло воспользовались – впились поцелуем. Когда довольный Юра отстранился, Бек точно знал, что сказать. — Я от тебя без ума уже шесть лет, так что замолчи, пожалуйста, и не оскорбляй мой вкус. — Я замолчу, только если ты найдешь способ меня заткнуть. — Снова нарываешься, – улыбнулся Отабек. — Не устану! – нахально подмигнул Юра и потянул его на себя. • В Шереметьеве было шумно и ярко. Юра щурился и хмурился – ни минуты уединения. Всех, кто встречался с ним взглядом, убивал наповал отлично читающейся неприязнью. — Как тебе эти дни? Мне кажется, мы вполне так ужились. — Я бы с тобой сколько угодно прожил, – не моргнув глазом, сказал Отабек. — Это ты сейчас так думаешь. — И что плохого? Всё, что есть, – это сейчас. Я же не знаю, о чём буду думать через пять лет. Но это не повод ставить под вопрос свои ощущения в данную минуту. Юра беззлобно закатил глаза: — Пиши стихи, у тебя получается дофига лирично. Громко и на удивление внятно объявили посадку на рейс Отабека. Юрин улетал на час позже. — До встречи в финале, – Плисецкий повис на смуглой шее. — Договорились. Никаких шансов никому не оставим. Весь пьедестал займём. — А бронзу кому? — Я рюкзак свой кину, никто не пройдёт. — Балбе-есина, – довольно протянул Юра и клюнул его в губы. Ужасно несправедливо – расставаться с близкими, но бесконечно прекрасно – иметь возможность снова обнять их при встрече. За эту возможность теперь держаться ему изо всех сил. Через минуту, провожая взглядом исчезающую в коридоре фигуру, он закусил губу в улыбке и прошептал: — Деда, прости, не только для тебя моё агапэ.