Деда

Бек выспался впервые с начала сезона. Если бы не внезапная поездка, то торчал бы уже на новых тренировках. А так, встав в восемь и выскользнув в соседний Дикси, уже через час закончил с завтраком. Сырники грели румяные бочки на сковородке, а в духовке на бутербродах плавился сыр. Он мог приготовить и что-то более основательное, не проблема – жизнь за рубежом, где ты предоставлен сам себе, научила, – но выбор пал на то, что побыстрее и что гарантированно зайдёт. Только он отключил газ и присел на колченогий табурет, как Юра, сонный, с голыми ногами, показался в проходе. Смерил оценивающим взглядом и одобрительно втянул носом запахи. — Оладьи? — Сырники. Отабек дёрнулся, чтобы встать, но был пригвозжён повелевающим перстом и приказным тоном: — Сиди, где сидишь. Я сам. Со сковороды стянули и насадили на вилку самый румяный продукт кулинарии, после чего Юра с очень чинным видом водрузился Отабеку на колени и потребовал: — Рот открыл. — Я ж тебе приготовил. — Вот именно. Вдруг отравишь. — Ю-юр, – осуждающе протянул Бек. — Жри, говорят, я же знаю, что ты нихрена не ел, пока готовил. А наверняка уже часа два на ногах. От такой заботы уши у Отабека благодарно покраснели – а может, оттого, как Плисецкий заёрзал у него на коленях. Ноги тонкие, все косточки острые, выпирающие, только мышцы говорят за то, что виноват спорт и израстание, а не строгая диета. Диету Юра слал в пешие эротические, как и многое ненужное в жизни. Молодой организм и ускоренный метаболизм и так отлично вывозили. А вот супер-регенерацией подросток, увы, не отличался, и ступни были в обширных синяках, как у всех фигуристов. У всех-то у всех, но Юрины Беку было жальче всего. — Не отравлено? – ехидно поинтересовался Плисецкий. — Подожди три минуты, посмотришь, – проглотив первый кусочек, предложил Алтын. — Некогда, – отмахнулся Юра и заглотил весь оставшийся сырник с той же вилки. Бек проследил взглядом, как дёрнулся кадык на белоснежной шее, вздохнул и обнял своего северного тигра, привлекая к себе и утыкаясь носом между ключицами. — Бека, щекотно, – хихикнули над ухом. — Возьми ещё сырник. — Ща, только сгоняю в душ. Надо же было вчера вырубиться, – пока Юра говорил, по костям передавалась вибрация, и Отабек наслаждался каждой секундой. – Спасибо тебе. — За завтрак? — За сегодник, – хмыкнул. – За всё, бестолочь. Я бы не сунулся сюда без тебя. — И ещё умер бы с голоду. — Определённо, – не меняя положения, Плисецкий потянулся и с ловкостью кошки подцепил ещё один сырник. – Дед бы оценил, что ты меня кормишь. Юру всё ещё разрывали противоречия: то казалось, что лишний раз не надо говорить про деда, чтобы не ворошить больше, чем и так разворошено, то замечал, что, напротив, вместе с рассказами и этими вот "деду бы", "деда бы" выходила горечь, и становилось легче. — Хреново, что вы так и не познакомились. — Как думаешь, он бы понял? – Бек подбирал слова аккуратно, чувствуя эту Юрину нестабильность. — Не знаю, я у него вечно непогрешимым был, – пожал плечами Плисецкий. — А это грех? – Отабек сощурился, не моргая. — Какие вы вопросы, Отабек Ердарович, задаёте. Непростые. Юра сдул бекову чёлку, поцеловал в лоб, а потом в губы, коротко. После чего резко встал и ускакал в ванную – явно куда бодрее, чем вчера, и всё же Отабек отметил, что его походка изменилась – стала тяжелее, а плечи опустились ниже. Завтрак умяли в один присест, и не сказать, что сильно спешили – так получается, когда очень вкусно и при этом не включен ютубчик. Бек отметил, как напряжены Юрины движения, но всё, что он мог – предложить размять плечи. Плисецкий посмотрел сложно. — И дальше? — Что дальше? — Вот я и спрашиваю, что. Отабек растерялся, но вида не подал. Только пару раз всё-таки сжал Юрины плечи, прошёлся большими пальцами рядом с седьмым шейным и, решив, что подросток замер от дискомфорта, отпустил. "Сучий потрох, – подумал Юра и сцепил зубы. – Возбудим, но не дадим". Из приоткрытого окна сквозь давно не мытые жалюзи просачивался солнечный свет. — Солнце в Москве два дня подряд? Ты с собой возишь, что ли? – Юра вскочил, крутанулся на пятках и сладко потянулся у окна. — Пошли погуляем? – вместо ответа предложил Бек. – Встряхнёмся. — Деда бы сказал, что от встряхивания песок сыплется, – улыбнулся Юра, и Бек однозначно увидел тёплый, не отягощённый ничем взгляд. Через пару минут вышли в морозный осенний воздух, ясный, прозрачный, как будто резкость выкрутили на сто. — Охереть, я чё-то не понял, где тепло? – Плисецкий выдохнул облачко пара и поёжился. — Три градуса, Юр. — Солнце же, как так? — Ну вот так, – Бек развёл руками. Мог бы, заказал бы Юрке погоду потеплее. — Да иногда, блин, и в минус теплее. — Влажность, – со знанием дела произнёс Алтын. — Ебануться, – страдалец в худи стянул кулиску на капюшоне. Отабек быстро сориентировался и повязал ему на шею свой шарф. — А сам? – неуверенно буркнул Юра, ныряя в мягкий серый кашемир до самых глаз. Не больно-то хотелось отдавать, так что спрашивал больше из вежливости. — Я горячий, ты же знаешь. — Знаю, сам тебя вчера таким назвал, – сверкнул глазищами Плисецкий, и Беку не нужно было видеть его губы, чтобы понять, что в шарфе прячется улыбка от уха до уха. Как и любой фигурист, Юра привык к холоду. А русский фигурист – это же комбо и плюс пятьсот к морозоустойчивости. Если к своим взрослым чемпионатам ты всё ещё на катке, то, значит, выстоял и дальше выстоишь. Но всё же русский не тот, кто не мёрзнет, а тот, кто тепло одевается. Если куртка не закрыват жопу, а морозный воздух пробирается за шиворот, не укутанный ни в шарф, ни в высокий ворот, то не спасут никакие гены, и адаптировавшийся теплообмен тоже тебя пошлёт. Встроенных печек тоже не завезли, и к холодным конечностям со временем привыкаешь. Пока двигаешься, ещё ничего. А как застыл на месте – смотри, не остынь совсем. Поэтому фигурист на остановке равен любому обыкновенному прохожему. Стоит и перебирает в ботинках ледяными пальцами, – тесно, неудобно и не особо-то помогает. Но физиология, мать её, – поэтому надеется, как и все, что вот-вот потечёт кровь по всем нелепым отросточкам. Юра тоже перебирал всеми имеющимися пальцами и беззвучно матерился. Когда подъехал автобус, лениво переваливаясь и едва не скребя железным брюхом по асфальту, он запрыгнул в него раньше, чем полностью открылась дверь. Пока Отабек разыскал рабочий валидатор, Плисецкий уже занял место в хвосте. — Булками шевели своими золотыми! – проорал он нетерпеливо. Казах хмыкнул, встретив недовольные взгляды пассажиров постарше. Он тоже не сразу привык к манерам Плисецкого, но в этой бессовестной искренности без оглядки на мнение окружающих была самая соль и самая суть. До метро ехать-то было каких-то три остановки, но двухполосная дорога явно строилась во времена, когда Москва была компактнее, а автопарк – скромнее. Пока ползли, останавливаясь каждые пять метров, Бек рассматривал светлые пряди, выбивающиеся из-под капюшона. Юра оторвался от вида золотых и багряных охапок за окном и вопросительно поднял брови. — Я картина или чё? — Ты лучше. Плисецкий ожидал ответа типа "извини" или секундного смущения, а тут эвона как. В итоге сам подавился заготовленными фразой и эмоцией. — Ид-ди ты, – только и смог вытолкнуть из себя с постыдным запинанием. Алтын осмелел ("охерел", подумал Юра, удивлённо следя за тянущимися к себе смуглыми лапищами) и заправил выбившуюся белобрысость Плисецкому за ухо, раскопав его в потаённых уголках капюшона. — А шапки ты принципиально не носишь? — Да ну нахер, шапки зло, с ними волосы, как гнездо наэлектризованное. — А без них менингит и простуды. — Ну вот скажи мне, у тебя есть хоть один знакомый, кто болел менингитом? – вопрос сопровождала моська а'ля "мальчик мой, поживи с моё". — Есть, – не моргнув, выдал Отабек, чем второй раз за минуту огорошил Юру. Тот только и смог, что округлить глаза с застывшим во взгляде "да ты издеваешься". Спас от необходимости подбирать выражения причаливший к их остановке автобус. Марш-бросок до каменного зёва метрополитена стоил полутора минут. За это время холод успел сладострастно облизнуть Юрины лодыжки, дерзко выглядывающие из ботинок с леопардовыми вставками. — Блядство все эти осени-хуёсени, ни два, ни полтора, – поморщился Плисецкий уже на эскалаторе и уставился на покрасневшие косточки. — А носки высокие тебе религия носить не позволяет? – прошептал Отабек ему на ухо, непреднамеренно запустив дорожку из мурашек вскачь по шее. "Скакуны вы мои, скакуны", – сглотнул Юра и покосился на Бека, прикладывая усилия Геракла, чтобы отвлечься. — Бек, бля, в тебя деда вселился, или когда ты таким доёбистым стал? — Это называется заботой. — Иди причиняй её кому-нибудь ещё, окей? Алтын пожал плечами. — Как хочешь. — Если тебе от этого станет легче, купим щас где-нибудь, ок? "Или ты согреешь", – подумалось Юре, и тут же губы над ухом прошептали: — Или я согрею. Он повернулся, но Алтын стоял на ступеньку позади, уткнувшись в телефон. Показалось? "Я схожу с ума, – уверился Плисецкий. – Или он." • Юра не очень хорошо знал Москву: пока был мелким, с Николаем ездили по одним и тем же маршрутам, сильно не отклоняясь. Один выбирался и того реже – дед беспокоился, не пускал; немногочисленные приятели, с кем общался, жили на Красной Пресне, как и он сам; да и времени между тренировками и домом было совсем немного. И всё-таки он точно знал, что он успел полюбить в Москве: самые старинные её переулки и улочки, о которых с теплотой пели “Любэ” и деда; Старый Арбат (попробуй, не полюби, когда кассеты с Окуджавой крутятся каждый день); таинственные для него Покровские ворота, которых уже два века как никто не видел, зато даже сняли фильм, и его любила мать; и тихий центр – Замоскворечье и Якиманку, в которых время ползло медленнее, чем перед выходом на лёд в финале соревнований. А ещё ледяной тигр очень любил солнечную погоду, но сам себе об этом старался не напоминать, чтобы не взвыть в Питере под плотным покрывалом из серых облаков и туманов. Пока бродили с Отабеком, Юра едва ли не орал от того, как его распирало – да, холодно, да, не весна, но над головой во всю свою ленивую осеннюю задницу светило солнце, а рядом с ним был носитель солнца другого, чужеземного, но при этом до одури родного. Комбо. А солнечная Москва – удивительное зрелище: сочное, яркое, праздничное, вмещающее куда больше, чем пятьдесят оттенков радости, гордости, свободы и у некоторых – господитыбожемой, патриотизма. Аристократичные здания милостиво разрешают смешным купеческим низкоросликам тесниться у подножия парадных разноцветных фасадов. Величавые сталинки вдоль широких проспектов снисходительно смотрят на новострои, неуклюже и смущённо распластавшиеся рядом. Уроки истории Плисецкий всегда слушал вполуха. Но запомнил, что время, когда Москва была провинцией, определённо пошло ей на пользу – чего только стоят пачками рождавшиеся поэмы и истории утомлённой роскошью петербургских балов знати. В это время рождались фруктовые садики и уютные дворики, разномастные, невыверенные – кто во что горазд, никакого тебе столичного дизайн-кода. Как в советское время не принято было признаваться в вере в Бога, так не принято было в столице со свежепрорубленным окном признаваться в любви к пошлому мещанскому разноцветию с выраженным привкусом русского стиля. И это guilty pleasure увозили с собой в провинцию, в Москву, где сладострастно предавались закрытию мещанских неуёмных гештальтов. Помимо своих потаённых желаний дворяне экспортировали с собой вычурные помпезные ансамбли со львами на стенах на Пятницкой; высоченные даже несколько веков назад дома вдоль Тверской, где иногда рождались внебрачные дети Петербурга – дворы-колодцы; и даже Парадные, которые не иначе как с большой буквы. Но в противовес последним – больше камерных, аккуратных крылечек с прихожими из тёмного дерева. Пока пытались кривенькими переулками выйти с Покровки на Китай-город, Юра затыкал несчастные рёбра Отабека – показывал, как за стеклянными дверями прячутся атланты, не вышедшие мускулатурой и покрытые штукатуркой, доставшейся в наследство от советских времён. А ещё консьержки, почище всех атлантов держащие на своих жилистых плечах тяготы немногочисленных жильцов и блюдущие их моральный облик. — Ну, чё? – просиял Плисецкий, завернув за очередной грязно-розовый угол. — Красиво, чё, – непроизвольно подстроился под его манеру речи Отабек. — Во-от. Бек хмыкнул и сжал руку Юры ещё до того, как тот снова замахнулся своим опасным пальцем, целясь ему под рёбра. Отабек в Москве всегда бывал проездом, и карта в его голове, как в каком-нибудь Fallout, заполнялась кусками. Вот Парк Горького, который в далёком прошлом полнился аттракционами, а потом их не стало; вот метро со смешным названием “Полянка”, рядом с которым пару раз селили желающих получить крупицы знаний на мастер-классах от именитых тренеров; вот Красная площадь, которую без строительных лесов и заборов ещё ни разу увидеть не получилось; а теперь ещё и Красная Пресня с Сити. И, хотя полноценный картины у Бека ещё не сложилось, он проникся волшебством этой шкатулки с резными наличниками, помпезными расфуфыренными орнаментами, запечатанной под тридцатью слоями штукатурки лепниной, от которой львы и девицы заплывают почище, чем ныне живущие на новогодних харчах. Москва – разная: своенравная, хитрая, но искренняя; неспешная в тихом центре и несущаяся во весь опор за пределами Трёшки; незнакомая, но вызывающая странное ощущение забытого дома. Что-то из этих чувств, вероятно, объяснялось тем, что Юра был самым основным ориентиром на этой карте с заполняющимися квадратиками. Другие достопримечательности и условности были излишни. Но Плисецкий повёл его мимо дорогих ему мест туда, где сам ещё не был – великая честь и отличный повод узнать город лучше. Открытия в этот раз у них будут совместные. И это жутко приятно. Сейчас он тащил его таращиться на блестящую Москву-реку, закатанную в бетонные берега. Сначала потоптались на нифига-не-парящем-чё-они-гонят мосту в Зарядье, а потом пошли на "настоящий", Большой Москворецкий, который стоял до всех парящих и дальше стоять будет. — Хуле все гонят на то, что Москва-река грязная? – Юра облокотился на каменный борт. – Они видели Тибр или Темзу? — Боже упаси в такое влезть, – Отабек поморщился. — Во-во, говно и палки. Смотри, там сапог плывёт, – подросток зацепился взглядом за яркий борт лениво проплывающей микроверсии Рэдиссона г-образной формы, который почему-то назывался "Тюльпан". – Нева поприятнее, конечно, но тут тоже ничего. К Юре снова вернулось отрицание произошедшего – казалось, вот сейчас он вернётся домой и деду обо всём расскажет. О том, как, ёпта, преобразилась Москва при Собянине. Или о том, как хорошо стоять в коконе из осеннего солнца и волнения, потому что рядом Бек, с которым всё одновременно по-старому, но совершенно по-новому. Отабек заметил, как Юра поёжился – от ветра и мыслей. — Замёрз? — Есть такое, – он скосил хитрые зелёные глазища. – Ты обещал согреть. Ни слова не говоря, Бек обнял сзади и даже прижался губами за ухом. Во всём Юре вспыхнули искорки, и даже ветер показался уже не таким пронизывающим и мерзким. — За что ты мне такой ласковый? — А как ещё с тобой? – тихо проговорил казах. Ледяной тигр обмяк. Желание что-то возразить утонуло в тепле. Неожиданно появившийся в его жизни друг выручил его на показательных, а теперь защищает от ветра и глобально спасает от чёрной тоски. Ну не чудо ли? К наградам, выгрызенным зубцами, зубами и рёбрами, он привык. А к человеческому общению, принятию и поддержке – всё ещё не особо. — О-та-бек, только свистни, он появится, – пропел Юра. Под мостом и правда засвистели. После чего кто-то из неприятной компании в потёртых кожанках прохрипел, сплюнув на землю: — Пидорасы, что ли? — Пидорасы – это характеристика личности, а не ориентация, и у вас явно первый случай, – заржал Плисецкий и радостно показал фак, перегибаясь через парапет. — Юрка, чего творишь, – испугался Алтын, удерживая парня за бёдра, отчего поза стала ещё более двусмысленной. — Нарываюсь! – огрызнулся тот в ответ. — Давай ты как-нибудь безопаснее продолжишь это делать, а? Юра скрипнул зубами. Хотелось прислушаться к здравому смыслу, но дико мешало чувство противоречия. Оно ещё включается на светофоре, когда тебе лет десять: смотрите, какой я р-рисковый, мамапападедабаба – стою одной ногой на дороге, другой на тротуаре, хотя ты орёшь на меня и тянешь назад. Ах, что мне те машины, ах, что те лихачи. Я резкий, дерзкий, всё нипочём. Ровно до того момента, как твоего знакомого сбивает машина. А потом ты с каждым годом аккумулируешь всё больше новостей в СМИ: вот ещё одну остановку снесли к хуям со стоявшими на ней людьми, вот умудрились въехать в подземный переход. Права – они не гарант, а обещать – не значит ничего. Юре было больше десяти, да ещё и в последние дни пришлось резко повзрослеть, поэтому он вздохнул и отполз назад, чувствительно проехавшись грудью по шершавому граниту. — Ку-у-уда? – он почувствовал, что и Бек, больше не опасаясь за него, разжал руки и собрался отступить. — Тебя не смущает? — Раньше смущаться надо было, – он намеренно впечатался спиной в Алтына и вернул его руки себе на бёдра. Послышался щелчок фотоаппарата. Неподалёку попыталась прошмыгнуть незамеченной стайка пунцовых беспрестанно хихикающих девочек, попискивающих от восторга и собственной вёрткости. Среди писков прошуршала фамилия – "Плисецкий". — Ну всё, блять. Теперь осталось поставить следующую показательную на какое-нибудь пидорское говно, и каминг-аут будет не нужен, – ничуть не тихо выдал Юра и обратился к доморощенным папарацци: – На кого ставить? Ламберт, Лазарев или кто там ещё? Девочки икнули и от испуга понеслись ещё быстрее. Отбежав на безопасное расстояние, одна из них крикнула: — На Троя Сивана! – и её заглушил неловкий смех подруг. — Ну ты даёшь, – Отабек проводил их взглядом и удивлённо посмотрел на офигевающего от своей же наглости Юру. — Пора сменить фамилию на Писецкий? — Однозначно.