О силе обстоятельств

Эркель говорит, что сам не знает, в какой момент всё покатилось под откос. Знает, но упорно пытается убедить себя же, что ничего не произошло. После того, как он с цветами без повода пришёл встречать Верховенского у его университета, а обнаружил его на задворках самозабвенно целующимся со Ставрогиным, Эркель перестал выходить на связь. Пётр писал ему, очень много, в основном по поводу, какого чёрта он не принимает звонки и как ему теперь проводить с ним занятия. Эркеля это не волновало — пусть занимается чем угодно со Ставрогиным, и плевать, сколько нервов он уже истрепал Верховенскому. Если у Петра был кто-то другой, зачем тогда он уделял ему столько своего времени на занятиях? Зачем хвалил даже тогда, когда Эркель этого не заслуживал, зачем встречал у школы, провожая до дома, зачем каждый раз обнимал на прощание, а один раз даже поцеловал в лоб? Конечно, это ни к чему его не обязывало, но Эркель был так ослеплён яростью, что абсолютно терял возможность воспринимать что-либо в нужном свете. Обществознанием он стал заниматься самостоятельно, но без особой охоты — если он напишет экзамен хорошо, то попадёт в ранее нужный ему вуз — на то направление, где учился Верховенский, а этого с каждым днём ему хотелось всё меньше. Матушку идея бросить гуманитарные науки и заняться чем-то другим на грани поступления довела до обморока, и Эркель, стиснув зубы, продолжал заниматься ставшей ненавистной историей — деваться было некуда. В их городке единственным приличным вузом был вуз Верховенского, так что и выбора у Эркеля не оставалось совершенно, а площадь напротив университета, которая раньше вызывала трепет и желание перевернуть мир после обучения, теперь веяла предсмертной тоской. Самого Эркеля в тот же день свалило недомогание и не отпускало уже неделю, но заботился о себе он самостоятельно, не позволяя больной матери перетруждаться. Приходилось преодолевать постоянное головокружение и отнимающиеся от судорог ноги, но разрешать конфликт с Верховенским ему не хотелось от слова совсем — ныли уязвлённая гордость и больная голова. Пока Верховенский не пришёл к нему сам. Глядя в глазок, Эркель решает сделать вид, что дома нет никого, но Верховенский смотрит в стёклышко с той стороны и, судя по всему, видит, что тонкая фигура Эркеля перекрывает обзор на коридор. — Эркель! Выходи давай, малой! Эркель прислоняется к двери спиной и сползает на пол, обхватив голову руками. Ну почему он и почему сейчас? Почему все просто не могут оставить его в покое? — Пётр Степанович, вам чего? — глухо бормочет Эркель, всё так же не поворачиваясь к двери. — Пусти. Поговорить надо. Эркель теряет счёт тому, сколько он просидел под дверью в попытках принять решение, но, когда он наконец её открывает, Верховенский всё ещё стоит там. Как снег на голову. — Я уж думал, ты помер, — ворчит он, заскакивая в своих вечно грязных кроссовках в прихожую. — Радуйся, что скорую не вызвал. — Очень смешно, Пётр Степанович, — кисло улыбается Эркель. — Могли бы и оставить в покое. — После того, что ты стал меня игнорировать? — усмехается Пётр, сбрасывая обувь и направляясь на кухню. — Сейчас ты садишься вместе со мной пить чай и разговаривать, что случилось. — Я болею... — Сделаю с лимоном. Крыть нечем, и Эркель устало плетётся следом за Верховенским. Сердце стучит быстрее обычно, и в ушах шумит от этого непривычно громкого звука — в голове всплывает тот злополучный день, и Эркель стискивает пальцы в кулаки, желая избить ими не Петра Степановича, а самого себя. Он еле доползает до стула, кое-как устроившись на нём и подобрав ноги под себя, и смущённо наблюдает за тем, как Верховенский хозяйничает на его кухне, доставая чай и конфеты. Пить хочется неимоверно — в горле пересыхает от одного только взгляда на Верховенского. — Спасибо, — Эркель неловко берёт в руки кружку, согревая ледяные ладони, — Не стоило приходить. — А что стоило, делать вид, что тебя вовсе не существовало? Дурак, — Верховенский громко отхлёбывает кипяток и морщится от обожжёного языка. — Так чё не так-то? Другого репетитора нашёл? — Нет, я сам готовлюсь, — Эркель опускает глаза, — Денег нет просто... — Я тебя просто так могу готовить, деньги всё равно папаша с Колей дают. Упоминание Ставрогина действует на Эркеля, как холодный душ, и, шмыгнув, он пытается сдержаться и не зарыдать прямо здесь. Конечно, он не имел на Верховенского никаких прав, и стоило ожидать, что у него есть кто-то другой, но измотанному болезнью Эркелю становилось уже не до приличий. — Идите к своему Коле, а я... я сам с подготовкой справлюсь, — еле слышно произносит он, не поднимая головы. За него это делает Верховенский, бесцеремонно вздёрнув его лицо за подбородок. — Ревнуешь, что ли? Эркель чувствует, что его щёки горят, и, мотнув головой, откидывается на спинку стула. — Почему тогда вы так заботились обо мне? Почему сразу не сказали, что я вам не нравлюсь? — ногти впиваются в нежную кожу ладоней, и Эркель еле сдерживается, чтобы не взвыть. — Потому что ты мой друг? Эркель всё-таки роняет на скатерть пару слезинок, пытаясь незаметно утереть их ладонью, но за него это делает Верховенский, поймав руку Эркеля за запястье. — Ты из-за меня так расстроился? Дурак, — пытается улыбаться Пётр Степанович. — Я не тот, кто тебе нужен. Ты с моей ветреностью ещё наплачешься, если решишь встречаться. А со Ставрогиным просто, видит меня с кем-то другим — чистит ему морду. А потом и мне, если начинаю выпендриваться, — смеётся он, — так что забей на меня в этом плане. Ты достоин лучшего. Эркель неуверенно улыбается, пока Верховенский берет его руку в свою и ласково стискивает в попытке поддержать. — Ну, чего нос повесил? Допивай чай и пойдём заниматься. — Я болею... — опять пытается апеллировать к этому Эркель в попытке уйти от времяпровождения с Верховенским. — Почитаю тебе учебник, пока будешь лежать. Я новый купил, по такому никто из твоих не занимается. Ты хочешь поступить или нет? — Сейчас уже не знаю... — Отвечу за тебя — хочешь. Пошли заниматься. Пётр Степанович неловко тянет его за руку в комнату, пока Эркель весь сосредотачивается на этом. Может, в этом — длинные занятия, случайные прикосновения Верховенского, его заразительный смех и попытки сделать из Эркеля чуть ли не сверхчеловека в учёбе — и есть его настоящее счастье?