надрыв

      За окном - синева бескрайнего неба и массивы белых облаков, подсвеченных золотом, заволакивающих горизонт и будто бы накладывающихся на солнечно-изумрудные луга, уходящие километрами в даль. Пар поднимается неспешно к потолку от пузатого чайника, разукрашенного алыми маками и черным терном по белоснежному фарфору, тюль колышется от небольшого ветра и по гостиной разносится фортепианная мелодия. Люди, невольные собеседники в летний день, глядят небрежно-безразлично, умело пряча собственные переживания за толстыми бетонными масками - как бы не приросли они окончательно к истинному человечьему лику, ведь какими способами выбираться тогда из коварной западни? Но, впрочем, может и к лучшему такой исход, кто же догадается нынче, в наши-то времена. Вон, вон гнать надобно подобные размышления, нагоняющие излишнюю тоску в и без того бессмысленное существование человека на Земле, только лишь, право слово, кому хватит на это сил?       Юноше, к сожалению, сил не хватило. Ни сил, ни желания - так ведь обыкновенно говорят. Мигающие лампы и серые стены, руки в перчатках и жжение рассеченной скулы, безумный взгляд чужих глаз, многочасовые мысли о былом, ведущие в пропасть и никуда более. Воспоминания долгих месяцев терзают все еще сознание - даже и в такой дышащий размеренностью погожий денек, когда ссориться не хочется, а общество того, кто не так давно втаптывал его тело в пол, разум не отторгает с возмущением. Возможно, в прошедшие месяцы он потерял не только волю к сопротивлению, но и пресловутый инстинкт самосохранения, обычный для представителей его вида. И это не будет чем-то необычным, ведь должен он был потерять нечто ценное в том душном, кровавом подвале. Иными словами - равноценное новой вере и новому предназначению, вдохнувшими жизнь в бездыханное до той поры тело.       Отпивая из чашки, Накаджима ощущает сладость шиповника и сахара, что в первые моменты в какой-то мере ошеломляет - подверженный наркотическим веществам организм долгое время упорно отказывался чувствовать вкус пищи в полной мере. Не сказать, что это доставляло хоть немного проблем в бытность его пленником дома, но сейчас он, наверно, способен признаться, что соскучился по вкусу жизни. Пусть за долгие годы приюта он и научился не обращать особого внимания на базовые потребности, все же не мог приют взрастить привередливых сирот, однако кто в здравом уме откажется от доступных благ? Вот и для Накаджимы за время службы в агентстве вкусная еда и комфорт стали чем-то привычным, не вызывающим особого удивления.       Агентство... Что же, юноше многое пришлось переосмыслить за то время - ничем иным заняться возможности не выдавалось. В те летние прошлогодние дни, в ливни и одиночестве, во времена единичных бесед с горькими новостями - тогда Накаджима не способен был и помыслить, что исчезновение его семьи сможет упокоиться в его сознании, перестать быть трагедией, разрушающей по кусочкам внутренний мир, сводящей с ума и заставляющей желать смерти. Крест свой он будет нести до конца жизни, до конца роли, что определили ему, с мучениями и безысходностью, но главное свое назначение новая вера выполнила - теперь у него была цель, надежда, ожидания. Ведь этого хотели все они, Кёка, Осаму, Кенджи - чтобы оставался он в живых, не виня себя за каждую ошибку? До определенного момента ему будет позволено вкушать радости жизни.       Платой же будет - работа.       - Кто не со Мною, тот против Меня, сказано Сыном Человеческим. Как же, думал ты, будешь жить и дальше, не пожертвовав ничем?       - Мне казалось, жертвы более привычны в антураже язычества, - прячет неумело Накаджима насмешливую улыбку за чашкой чая. Собеседник напротив не меняется практически в лице, но ему удается заметить проблески раздражения - все же сколько они вместе, месяцы, полгода? И дней не сосчитать. - Не буду таить, во мне жила надежда до последнего.       - Глупцом тогда ты был. Кто же оставит у себя в живых врага, если не принесет он пользы? Не было древо твое худым, значит и плоды будут хороши. И тебе впору догадаться об этом.       - Отрицать не стану. Но разве не привычно это для человека - верить до самого конца? Когда в мире все против тебя, однако же веры хватает уповать на помощь Его, - пожимает слегка плечами Накаджима, упорно отводя взгляд от собеседника. Гоголь смотрит пристально, внимательно выслушивая каждое слово, и Ацуши знает, что последует далее - в сотый, в тысячный раз подряд. Этот человек не способен принимать чужое мнение, так зачем из раза в раз он пытается переубедить Николая?       - Спаситель твой пришел за тобой, так чего ты желаешь еще? Грех это, желать сверх меры. Им послан Достоевский, Его волю он исполняет, что тебе еще остается, кроме как повиноваться Божьему замыслу? Будешь и дальше роптать - слова твои выйдут за эти стены, Накаджима.       Спаситель. Слишком громкое слово для этого демона, посланного отнюдь не с небес. Иногда, когда разум у Ацуши яснеет, он видит всю подноготную чудовищных замыслов Достоевского, которые он выдает за желание Господа. Не способен детям своим Он желать стольких страданий, боли, трагедий. Представления у Федора извращенные, выходящие за рамки, не подчиняющиеся религиозным канонам - сколько бы мужчина не вещал о чистоте помыслов, праведности дел, которые он творит вместе со своими единомышленниками, ничего не изменится от этого. Мерзость останется мерзостью, как бы не прикрывали ее изящной вуалью прекрасных слов.       Загадкой продолжает быть лишь одно - правда ли Достоевский настолько безумен, что верит в собственные идеи?       - Почему вы не убьете меня? - хрипит Накаджима, стирая кровь с лица. Тело, неповоротливое и ватное после убойной дозы наркотиков и долгих истязаний, отказывается двигаться привычно и быстро. Пальцы едва касаются крови, стекающей вниз, и парень просто закрывает глаза, видя в последние секунды лишь ровный силуэт под холодным светом лампы.       - Бедный-бедный мальчишка, - тянет насмешливо Гоголь, смотря вполоборота на скорчившегося на каменном полу Ацуши. - Морфий совсем затуманил тебе мозги, не так ли?       - Я бесполезен. Я плох во всем. Меня не использовать в качестве приманки. Стоит вам выпустить меня - я убью себя. Зачем вы продолжаете? Зачем все это?       Багровое марево перед глазами плывет. Ацуши слышит тяжелые шаги, шорох одежды, усталый вздох, но сознание не способно понять опасность сложившейся ситуации. Рациональность и разум топятся в усталости, желании конца, они не могут здраво оценить глупость подобных вопросов, на которых Гоголь вряд-ли когда ответит. Причины всегда будут скрыты от Накаджимы, ничего не меняется со временем - совершенно ничего.       Смелости самолично закончить жизнь все так же не хватает. Почему, черт возьми, он не смог выпить те злосчастные таблетки летом, когда русские эсперы еще не вышли на его след?       - Не глупи, тигр, - ладонь в какой-то жесткой материи хватает грубо за челюсть, заставляет поднять голову, взглянуть на исказившуюся маску шута. Мужчина щурит глаза, разглядывая его с презрением и ясно читаемым отвращением. - Толку давать тебе то, чего ты желаешь больше всего? Твоя способность все еще может пригодиться ему. Терпеливо жди, пока он не позовет тебя.       - Я не хочу ему помогать. Он убил мою семью, я никогда не стану ему помогать, - Гоголь смотрит с растущим раздражением - Накаджиме прекрасно известно, что бывает, когда Николай злится. Но, Господи, он так устал, устал, устал...       - Не бойся, скоро ты переменишь свое мнение. Скоро ты поймешь, что это твой долг.       Когда он брезгливо отдергивает руку, голова у Ацуши безвольно опускается. В следующую секунду Гоголь заносит кулак для удара.       Все лишь повторяется раз за разом, напоминает себе Накаджима Ацуши.