Nutze den Tag

Духота. Вильгельм просунул пальцы между тканью, ослабив пуговицы на шее. Берлин провожал их полным штилем и косыми лучами солнца, непривычно теплыми для июня. Завтра в поезде он будет тосковать по ним, но сейчас, наблюдая за молчаливой вознёй на кровати, мечтал лишь о малейшем дуновении ветра. В окружении мятых простыней Фридхельм шуршал книжными страницами. Дом на время опустел, и он, предоставленный сам себе, занялся тем, что получалось у него лучше всего, — читать и рассуждать. И, вопреки обычному состоянию, Вильгельм не возражал, сидя в кресле напротив и периодически прикладываясь к бутылке терпкого виски. — Ну неужели это не завораживает? — разогнал тишину Фридхельм и раскинул руки в стороны, как проповедник, выступающий перед паствой. — Нет, ты только послушай! — он поднял потрепанный томик на уровень глаз и, не дожидаясь ответа, начал читать.

Я верю в мрамор, в плоть, в цветок и в красоту. — Да, жалок человек, подавлен, озабочен; Одежду носит он, болезненно порочен; Его прекрасный торс попорчен в толкотне; Подобно идолу в безжалостном огне, Искажена теперь былая стать атлета, Который хочет жить хоть в качестве скелета, Уродством клевеща на прежний стройный мир; Твой лучший замысел, твой девственный кумир.

Закончив, он прикрыл глаза в немом блаженстве, давая время тягучей интонации пройти сквозь слушателя. Вместе с ней внутрь Вильгельма впитался и алкоголь, делая его невероятно восприимчивым к поэзии. — И кто это? — О, у моего железного брата есть сердце, — без тени сарказма Фридхельм расплылся в улыбке и перевернулся на живот, обращаясь лицом к своему зрителю. — Артюр Рэмбо. — Французы, — Вильгельм запрокинул голову, подставляя кожу мнимой прохладе, и оттянул ворот еще сильнее. — Они смыслят только в стихах и булках, а винтовки держать не умеют. Колкость не прошла мимо — Фридхельм нахмурил брови. Так обычно бывало, когда они начинали спорить. — Я тебя прошу, только не сегодня, — он закрыл книгу и бросил ее в стопку, что была побольше. Мучительный выбор: что взять с собой, а что оставить. — Проведём последний вечер наедине с искусством и виски, без твоих предрассудков. «Дело совсем не в них», — подумал Вильгельм, делая пару горьких глотков. Сегодня — Шекспир, Рэмбо, Элиот, а завтра — восточный фронт. Сохранит ли его разум цепкость восприятия или все выцветет, как у тех, прочих? Вопросы без ответов. Поразительные контрасты, ставшие вдруг так ощутимы, давили, раз за разом напоминая о неотвратимости жизни. Сегодня он заглушит их в алкоголе, отпечатает светлое лицо Фридхельма в памяти таким и спрячет ото всех. Слишком ценно, чтобы делиться. — Знаешь, — Фридхельм сполз с постели и высунулся в окно, бесстрашно подкуривая сигарету, — есть такое латинское выражение — «Carpe diem». Наслаждайся моментом, если дословно, — он стряхнул пепел прямо в горшок с фиалками и затянулся, продолжая мысль. — Так вот, я считаю это лучшим жизненным принципом. — Твой романтизм меня угнетает, — соврал Вильгельм, подергивая уголками губ и наблюдая, как закатные лучи рисуют на коже золотые пятна. — Тебя угнетает скудное восприятие. — Окурок остался воткнутым в горшок, и Фридхельм выпрямился, зализывая волосы назад ладонью, пародируя странную отцовскую привычку. — «Я не позволю, чтобы мои дети слушали и читали всякую чушь!» — Ты неподражаем! — смех окончательно прогнал дремоту, и Вильгельм потянулся, краем глаза следя за нелепой пантомимой. Фридхельм умел утрировать, как никто другой, возводя все эмоции в абсолют. — Надеюсь, я так не делаю? — Иногда, перед другими, — его лицо вдруг стало серьезным, и он сел на пол, отпивая из полупустой бутылки. — Я хотел сказать, пока мы здесь, что в моем столе лежит книга в позолоченной обложке. Если вдруг это случится… — он осёкся, подбирая слова, — забери ее себе. — Что случится? — Не делай из меня идиота, Вильгельм. Я думаю об этом, как и все мы. — Ты очень много думаешь, — Вильгельм спрятал горечь за снисходительной улыбкой. Реальность скреблась под ребрами острыми когтями, и он гнал ее прочь. — Тебя скорее убьет твой неуемный характер, чем русские. — Ну прости, что я не могу слепо верить всему, что мне скажут, — Фридхельм всплеснул руками, подчеркивая свое недовольство. — Приказы бывают до тошноты абсурдны. Вильгельм лишь хмыкнул, незаметно вовлекаясь в очередной спор. — Но это приказ, он не должен тебе нравиться. Так устроена армия. На этой фразе Фридхельм закатил глаза, вновь превращаясь в растрепанного, вечно бунтующего мальчишку. Тягу отрицать и спорить он впитал с грудным молоком, и Вильгельму казалось, что эта спесь не выгорит никогда. Всегда назло или вопреки. Колкими репликами или резкими жестами, но цель одна — достать Вильгельма из кожи и встряхнуть с наслаждением. Игра привычная и отчего-то манящая, разрываясь внутри противоречием, тяготила сердце тревожными ритмами. Вильгельм тряхнул головой, отгоняя мысли, как наваждение. Не сейчас, не сегодня. Между тем, речи становились все более неосторожными: — Не говори, что тоже веришь в эти сказки о коварных евреях, о… — Послушай, — перебил его Вильгельм, чувствуя, как градус в крови вытесняет самообладание. — Не важно, во что я верю. Важно хорошо сделать свою работу и остаться живым. Война не такая, как пишут в твоих книжках. Фридхельм фыркнул и задрал подбородок — один из тех жестов, что всегда выводил из себя. И будь Вильгельм повнимательнее, он бы заметил, что в твердом голосе играют и иные ноты. Но он не заметил, ища в расширенных зрачках намеки раскаянья. Напрасно. — Ты такой идеальный, даже сейчас… — А ты глупец! — соскочило с горячего языка. Пружины кресла застонали, когда Вильгельм дернулся, обрывая мысль на полуслове. — Ты не видел, как падают бомбы, отрывая куски мяса с костями. Не видел, как люди умирают. Наивный упрямец! Крики разнеслись по дому, вылетая в открытое окно, но Фридхельм не собирался останавливаться — только подбрасывал в костер терпения угольки. Словно проверяя надменным тоном прочность чужой выдержки. — И ты думаешь меня перевоспитать? — Я хочу тебя защитить! Черт, да, если получится выбить эту дурь из твоей башки, я не буду против! — Вильгельм кипел, всасывая воздух полной грудью. Впиваясь взглядом в голубые глаза, где дразнясь играли блики, подначивавшие пьяные мысли. — Так попроси перевести меня в другую роту, если мое присутствие тебя так злит! Не хочу бросать тень на твои боевые заслуги, так почему бы… — Потому что ты мой! — Вильгельм закрыл рот, но было уже поздно. Алкоголь расплавил сознание, подчинив себе язык и тело. Обнажил долгие стенания разума и оформил в одну фразу. Секундная пауза прошла, как вечность, перебрала током каждую косточку и заставила сердце пропустить удар. Лучше бы кричал. Но вдруг Фридхельм ожил, и голос его, тихий и угрожающий, заполнил пространство, руша границы нормального окончательно. — Вот как, хочешь посадить меня на цепь и дергать, если я пойду не в ту сторону? Воздух стянулся кольцом напряжения. «Да», — сказал внутренний голос. «Да, я хочу привязать тебя к себе, пришить стальной нитью намертво, сжать в замок пальцы на шее. Иначе я тебя потеряю». Слова Фридхельма не долетали до поплывшего дымкой мозга. — …чувствовать себя рыцарем или кем ты там себя представляешь. А может, ты просто хочешь меня? — его губы изогнулись в странной, лисьей ухмылке, словно он считал всего Вильгельма по выражению лица. Или знал с самого начала? Вильгельм резко понял, что потерял инициативу, контроль над собой и ситуацией. Проиграл игру, поддавшись на провокации, и выдал то, в чем сам себе не признавался. Уже плевать. — Да. Ты это хочешь услышать? — непонятно откуда взявшаяся смелость укрепила дрожащий голос, и Фридхельм внимал ему, не моргая. — Выбить из меня признание именно сегодня? Тогда да. Я хочу обладать тобой, присвоить себе и охранять, как цепной пес. Потому что я не существую без тебя, а ты — без меня. Может, я больной, но… Фридхельм покачал головой, призывая остановится. Так, будто дальнейшее мало его волновало. На губах разошлась улыбка, мягкая и какая-то сочувственная. А затем он сказал: — Оправдывайся перед собой, а передо мной не надо. Я уже слышал это однажды. И не смотри так, ты просто не помнишь, — он приблизился, оставляя пару сантиметров отрывистых вдохов. — И если ты забудешь снова, мне придется опять расковырять тебя по частям, чтобы вытащить истину на поверхность. А сейчас… Он уперся в колено, сжимая кожу под брюками, и Вильгельма замутило от горячего шепота.  — Carpe diem, Вильгельм. Carpe diem. Духота.