Племя

Ему хватает секунды, чтобы понять, что Келегорм настроен серьёзно. Меж бровей складка, губы сомкнуты, в руках бутылка. Эта бутылка становится на стол перед Куруфином, и тот гипнотизирует её рубиновый блеск, пока снова не смотрит на брата. Стоит сказать: «что-то случилось?» Стоит сказать: «почему ты в моей квартире и откуда у тебя ключ?» Стоит сказать: «это плохая идея». Куруфин трёт глаза, закрывает крышку ноутбука, и тогда на кухне становится совсем темно без белого света экрана. Бокалы Келегорм игнорирует, и ни один из стульев его тоже не прельщает. «Конечно, пить на полу и из горла — это же так по-взрослому», — этого Курво тоже вслух не произносит, но брат глубокомысленно изрекает: — Похуй. Ничего не остаётся, только привалиться к стене рядом да подставить плечо. Чужое тепло дразнит кожу сквозь ткань, манит ближе. Куруфин принимает протянутую бутылку, не прикасаясь к пальцам Тьелко. Брат в темноте поджимает губы. Горлышко тёплое от его рта, чтобы этого не чувствовать, надо опрокинуть в себя столько, сколько вообще выйдет за раз. Поморщиться. Утереть губы. Вернуть пиздецки приторное вино обратно Келегорму. — Сладкое. — Ага. Забыл, что ты его не пьёшь. Забыл он, конечно. А ведь совсем недавно ещё шутил, что «ты Курво, во всём последователен, не отходишь от образа. Даже вино пьёшь сухое и не больше бокала за ужином. Как отец». В уголках губ усмешкой оседало: «Одеваешься, как отец, осанку держишь, как отец, дела ведёшь, как отец, женился рано. Как отец». Келегорм в этой квартире, в их с женой квартире, то есть, был всего один раз. Осмотрел белые потолки, кофемашину на кухне, коврик в ванной, большую кровать в спальне. У него был ворот рубашки показательно расстёгнут, под ключицей показательно горел след чьих-то губ. Курво эти губы спрятал за чашкой кофе: «Нравится?» «Нет, — Келегорм повёл плечами, — здесь пусто и искусственно». Куруфин на это пожал плечами: «Нужно время». Время, время. Сколько его утекло? Квартира теперь не пустая, а очень даже заставленная разной бытовой техникой, посудой. На подоконнике лежат книги, над столом висят детские рисунки. Но его «пусто» всегда было не снаружи, и Келегорм об этом знает. Только он, пожалуй, и знает. — Жалеешь? — Тьелко на него не смотрит. Жалеешь, что она ушла, забрав все свои баночки и скляночки из ванной, забрав щётку, одежду, кофемашину, кота? Раньше она уходила одна и поэтому всегда возвращалась. — Нет, — он глотает ещё. И всё-таки, откуда у Келегорма были ключи? Может, дверь была не заперта? Может, брат покупал вино в ближайшем супермаркете, уже точно зная, что поднимется на восьмой этаж и в этой квартире для него будет открыто? Чувство близкого чужого плеча не желает топиться в вине. Пятно прикосновения накаляется и жжёт, требует, ждёт. Келегорм всегда делал шаг первый. Извинялся за неподеленный велосипед, тянул мизинец в жесте примирения, сдвигал кровати в детской, клал голову на плечо, рассказывая ебанутые истории после которых вообще никак не спалось, вёл за руку в тату-салон, потому что парные чернильные кляксы под сердцем — хорошая идея, лез в неприятности, лез в душу, лез с поцелуями и хриплым: «я всегда знал, что это будешь ты». Он же даже теперь пришёл первый с этой проклятой бутылкой сладкого вина (назло — сладкого), весь взвинченный, зажатый и неуверенный, уже однажды отвергнутый. «Похуй». Ах, как же сильно ему не похуй! И у Куруфина внутри что-то трепещет, важное, родное, раненное. Он переплетает их пальцы. Первый. Носом в волосы зарывается первый. Вдыхает тот самый одеколон, который они Келегорму вместе подобрали в восемнадцать. — Какой же ты мудак. Она тоже так говорила. В этот раз и во все предыдущие, но этот, кажется, был последний. Стоит и теперь бросить безысходное «прости»? Вместо этого Курво целует. Глубоко, пьяно, безумно. Под рубашкой бьётся сердце с чернильной кляксой. Чужие пальцы тянутся туда, задирают футболку и находят то самое, важное, родное и раненное, обводят буквы, на которые она всегда кривила губы. «Только мы», — Тьелко в воспоминаниях улыбался ему в шею и не думал, не думал ни о чём. А Курво думал, ему тогда все эти «но» казались такими существенными. А теперь он сидит на полу и целует родного брата. Поцелуи запивает сладким вином и даже не морщится.