море волнуется раз

Оз вытирает грязное зеркало влажным полотенцем, размазывая въевшиеся в стены и половицы пыль, муку и угольный шлак. В зеркале у него какие-то слишком уж грустные на грани с трагичностью глаза и тощая шея — в жизни, уверен Оз, он выглядит лучше, это просто зеркало кривоватое, оно дает волнами преломление на уровне его лица, а еще тусклое — скрадывает наивные веснушки на носу и радостное золото волос, низводя всю яркость до привычной бесцветной серости Двенадцатого. Озу нормально. У него сегодня важный день. Не такой важный, как у Ады, которой в нынешнем году исполнилось двенадцать, но оттого не становящийся менее страшным, тоскливым, каким-то по-звериному ужасающим. От этого дня, даже если Озу нормально, хочется сбежать в леса, забрав с собой сестру, верного Гила и дядюшку Оскара, и навсегда забыть родной дистрикт. Оз поворачивается к Аде. Она сидит на слишком высокой для нее колченогой табуретке, и ступни в изношенных, но все еще аккуратных туфельках не достают до скрипучего пола. Желтые волны рассыпаются по плечам и спине до самой талии, похожие на бескрайнее одуванчиковое поле по весне. Оз привычно собирает это поле в две широкие сильные реки-косички и перевязывает их такими синими лентами, как океаны на школьных картах. Ада нервно крутится, вздрагивает тяжёлой головой, когда уже привыкшие к пекарскому ухвату руки Оза больно тянут пряди, но молчит. Хорошая, маленькая, храбрая Ада. Рассвет проникает в тесную ванную розовыми полосками, и это похоже на бархатные бока персиков, с которыми Оскар так любит печь свои пироги. Вода по капле бьется о рыжую раковину, на секунду замирая в изгибе крана. Блики света пляшут на стенах, и стены становятся один в один как платья стареющих капитолийских кокеток — Оз видел их по телевизору во время открытия Игр. Ассоциация выходит дрянной, но ничего получше он предложить не может — не сегодня. — Пора собираться, принцесса, — говорит он. Ада запрокидывает лицо назад, внимательно смотрит на него — старшего брата, улыбчивого, спокойного и смелого. Хотел бы Оз быть хоть вполовину таким, каким она видит его, он ведь вовсе не отважный, он боится Жатвы, боится за собственную жизнь, но во сто крат больше его страшит мысль оставить их одних. За Аду он не переживает, точнее тревожится не сильнее нормы: это ее первый год, а имя — всего на одном листке из тысячи тысяч. Все будет хорошо, думает он. — Все будет хорошо, — шепчет он и целует ее в соломенную макушку. *** Двенадцатый полон какой-то нездоровой холодной белизны, которая закрывает, как мерцающей драпировкой, всего его изъяны и ссадины. Он выглядит так всего один день в году, в день Жатвы. Оз думает — это из-за объективов камер, из-за снежных доспехов миротворцев и изнеженных бледных рук столичных гостей. Капитолий ощущается вылизанным и стерильным с рябящего цветными помехами голографического экрана, а потом его дети тащат эту стерильность в дистрикты, невпопад пятнают ей спуски в шахты, черные рынки, облупившуюся штукатурку на домах и потрепанную одежду, как будто пытаются высветлить угольную темноту, сделать ее чище и лучше. Оз держит Аду за мокрую от волнения ладонь, диктует, наклонясь к ней, знакомые инструкции: сейчас ты пойдешь к младшим, у тебя возьмут кровь, и вы все двинетесь к сцене; ничего не бойся, твое имя вписано всего один раз, все будет в порядке. Ада шумно сглатывает, вздыхает, порывисто обнимает его и исчезает в толпе. Оз смотрит на салатовое пятнышко — ее платье — медленно сливающееся с серым, белым, розовым, голубым морем. Цвета ослепляют, свет забирается под дрожащие ресницы и щекочет веки, даже если сомкнуть их. День хорош. Он медленно движет время к двенадцати, ворочая стрелки часов во фронтоне дома Правосудия, и для кого-то отмеряет последние минуты в родном дистрикте. Оз стоит в пятом ряду вытянувшихся по струнке мальчиков, таких же, как он — пятнадцатилетних, встревоженно-бодрых, застывших с настороженностью гончих псов на лицах. Прямо перед собой он замечает курчавую голову Гила, и хочет уже коснуться кончиками пальцев его ладони, но не успевает. — Здравствуйте, — говорит Руфус Барма, и его радостный голос, многократно усиленный блестящим микрофоном, кажется оглушающим, — Счастливых вам Голодных Игр, и пусть удача всегда будет с вами! Стоящий позади него мэр аплодирует; толпа молчит. На полотняных экранах за сценой разгорается пламя ядерного взрыва, похожего на кошмарный гриб или парик, и диктор сурово и проникновенно говорит об ужасах войны, покорности, чести и дорогой цене, которую приходится платить дистриктам после восстания. Озу с его пятого ряда еще видно, как едва заметно, в такт словам, двигаются злые темные губы Бармы — и от этого его до костей пробирает каким-то истерически-радостным ужасом, похожим на восторг и ненависть одновременно. Ролик заканчивается. — Итак, — продолжает Барма, — пришло время выбрать наших храбрых героев, которые будут защищать честь дистрикта Двенадцать на семьдесят четвертых Голодных Играх! По традиции, дамы вперед. Оза вымораживает его безразличная улыбка: он спокойный человек, но сопровождающий Двенадцатого, чьими легкими руками, не знавшими физического труда, вершатся чужие судьбы, умудряется раздражать его до скрежета в зубах, хоть он и видит его полчаса один раз в году. Этого хватает. Только бы не Эхо, думает Оз, только бы не Эхо, его добрая подруга, которая приносит землянику из леса, спорит со своей близняшкой и дерется так, что дух захватывает и хочется сдаться без сопротивления. Море волнуется раз, считает он про себя, море волнуется два, и, вот черт, это действительно не Эхо. Это Ада. Еще совсем юная, с по-детскими круглыми щеками и слабыми пальцами, сестренка Ада, самое яркое солнце Двенадцатого и окресностей, имя которой было вписано всего один раз, которая гордится своими оценками по литературе и ествествознанию, помогает одноклассникам и вместе с кошкой Диной гоняет Гилберта по всему их участку, не давая тому спокойно жить. Ада выбрана вечноголодной пастью смертоносной машины, а у Оза в голове — ватная пустота; звуки опаздывают, тянутся низкими нотами в воздухе, из которого внезапно исчезает весь кислород, и повисают в нем рваными сатиновыми лентами — прозрачными, жесткими, острыми. Он припадочно дергается, его всего колотит, он расталкивает детей и бежит к Аде, и только потом слышит собственный звонкий в стерильной тишине голос, искаженный до неузнавания. — Я доброволец! — кричит этот голос, — Я хочу участвовать в Играх! Барма нелепо поворачивается к мэру, который делает вид, что его здесь нет, Оз видит растерянность в его глазах, и это бесит его еще сильнее, придает решимости. В ушах шумит море — целое море ревущих штормов, под волнами которых гибнут прибрежные города. На негнущихся ногах он идет по гравиевой дорожке, и камни скрипят панихиду по нему. — Что ж, кажется, у дистрикта Двенадцать появился первый в его истории доброволец… Как тебя зовут? Оз называет свое имя. Заплывающий взгляд выхватывает из толпы в синеву белое лицо Оскара. Вот и все, мальчик, ты прожил замечательные пятнадцать лет, в которых были любовь, семья и вкусные булочки, пора и меру знать. — Готов поспорить, это была твоя сестра, я прав? Оз тупо смотрит на сияющий ребристый микрофон на длинной ноге, который Барма наклоняет к нему, и голос снова произносит за него: — Да. Море волнуется три. Кто не желает расстаться с жизнью за идею о том, что Игры — редкостная дрянь — на месте замри. Толпа внизу сцены, безликая и единая, как волна, в одном порыве, не сговариваясь, молча делает шаг вперед и поднимает левые руки, скрещивая пальцы так, как в их дистрикте это делается в знак уважения. Оз переступает с ноги на ногу и на секунду ему кажется, что он слышит всхлипывания Ады — но это, наверное, ветер. Второй жребий падает на Алису Баскервилль — Оскар покупает у нее кроликов и перепелок, Оз знает о ней только то, что у нее большая и бедная семья, а сама она отлично орудует луком, серпом и острым языком. Звуки безбожно тормозят — Барма снова желает им счастливых голодных Игр, а Озу кажется, что он слышит это только тогда, когда за ними с Алисой закрываются тяжелые двери дома Правосудия. *** Поезд — прямой рейс до Капитолия в один конец, двести миль в час, хрустальная посуда и шелковые простыни — встречает их звонким безмолвием. Он тих, как ночной дом, и пуст, но от пола расходится вибрация, низкий едва слышный гул, заползающий в складки бархатных штор и инкрустированные кубки, под ковры и в закрытые комнаты-каюты. Их сопровождающие о чем-то практически шепотом беседуют. — А так вообще можно было? — спрашивает Зарксис Брейк, который около двадцати лет назад победил в играх и теперь вроде как считается ментором, только вот его советы по выживанию, судя по всему, работают с переменным успехом. Вовсе не работают. — Нет. — Тогда зачем ты… Барма безмятежно пожимает плечами и говорит, что в любом случае это уже не его, Брейка, дело, а если что — вся ответственность на том, кто это устроил, то есть на нем самом, и Брейку переживать за свою шкуру уж точно не стоит. В жизни голос Бармы оказывается негромким и флегматичным — Оз поражается разнице, но еще больше — тому, что он вообще ее замечает, это же так неважно, он доживает свои последние дни, а думает про какие-то непонятные сплетни. Брейк смотрит на собеседника возмущенно; Оз драматично разворачивается на пятках и уходит в свою каюту. Он полагает, что за ужином будет без особого аппетита ковыряться вилкой в гарнире, но человеческое тело удивительно — даже когда мозгу не до его осознанного жизнеобеспечения, когда единственные оставшиеся чувства — заскорузлая тревога и тошнота, оно все равно заботится об Озе, напоминает, что нужно есть и спать, перекатывает в пальцах брошь, подаренную Адой, заземляет, делает какие-то монотонные движения. У Оза нет проблем с принятием вещей — он сразу понял, что это не сон, не худший его кошмар, но мысли все равно словно летают над потолком, оторванные от головы и легкие, как перья. Это даже не пугает. Просто странно. Он монотонно выцепляет обрывки фраз из диалога Брейка и Алисы. Советы по выживанию, дурацкие каламбуры, Алиса втыкает серебряный нож в столешницу, не доставая пару сантиметров до менторской руки, Брейк смеется, обычная приятельская беседа, все так и должно быть. Стоп. В столовой повисает оглушительная тишина. — Хочешь совет? — Брейк без труда выдергивает нож из дерева и как ни в чем не бывало размазывает им вишневый джем по тосту, — смирись со своей неизбежной гибелью. И ты, как там тебя, Оз, тоже смирись. *** В столице их встречают восторженные праздные жители с холодными, безразличными к силе чужих страданий лицами, и стилисты — самые яркие и щеголеватые из них. В стилисте двенадцатого ребенка Капитолия выдает только светлый небесно-голубой костюм, серьги и тонкие росчерки золотой подводки в уголках пронзительных синих глаз. — Меня зовут Эллиот, — говорит он, протягивая Озу раскрытую ладонь, и улыбается. У него приятный, лишенный жеманной зажатости акцент, он кажется добрым и открытым; Озу нравится. Здравствуй, Эллиот, говорит Оз как во сне. Море штормов вновь подбирается к горлу. Комната вокруг них, бирюзовая в грязную лазурь, плывет и шатается. Они идут по коридору, лампы с тихим треском загораются от их шагов — Оз вздрагивает, когда слышит этот треск в первый раз, а Эллиот беззлобно, но все равно как-то насмешливо фыркает. — Сейчас мы приведем тебя в порядок и оденем в костюм для парада трибутов, — сообщает он. Оз послушно следует за ним. Время летит с огромной скоростью — несколько часов процедур и мучительный в своей нервозности процесс примерки кажутся бесконечными в одну определенную секунду, а по факту проносятся за мгновение. Оз мерзнет на открытом воздухе в одном только черном жилете, и он даже не знает, какой процент дрожи — истерический. И, честно говоря, не хочет знать. Алиса ударяет его по плечу. — Хватит киснуть, — говорит она, — Даже если на душе паршиво, сейчас придется улыбаться прямо в их довольные рожи, ты меня понял? Ее жесткие волосы собраны в сложную прическу, а за спиной плещется легкий плащ, как подсказывает Эллиот, из шелка. Он должен загореться, знает Оз, а у него должны загореться мощные наплечники, делающие нескладную фигуру подростка похожей на классический образ трибута с рекламных промо. Парад это, в принципе, и есть рекламное промо. Алиса права, соленая морда не поможет им завоевать доверие спонсоров, Барма объяснял нынешним утром во время завтрака, что спонсоры — это их золотой ключик к победе, а Брейк ехидно добавил — если вы, сопляки, не помрете через пять минут после начала, конечно. Брейка в поле своего зрения Оз конечно же не видит, зато замечает, как отошедшего в сторону Эллиота целует в щеку какой-то плечистый лохматый паренек в очках и с символом капитолийского телевидения на мятой футболке. Что-то больное на секунду шевелится в его сердце отравленной иголкой — он не вернется, не будет счастлив и не сделает счастливыми других. Глядя на то, как ласково улыбается Эллиот, он очень отчетливо осознает — слова загораются в его голове на фоне абсолютной черноты — все закончится максимум через неделю. Алиса берет его за руку, говорит ему — нам пора, и Оз делает первый шаг вперед навстречу огненной колеснице, с которой он будет смотреть на праздник собственной смерти.