Варшава в розах

Варшава встречала жаркая, солнечная, как испанская Марбелья. Изнурительное тепло проникало в каждый закоулок, на каждую улицу и площадь польской столицы. И сейчас, после полудня, воздух оставался раскаленным и влажным. К заходу солнца атмосфера должна была разрядиться, а завтра и вовсе могли ударить дожди, как обещал прогноз. Жара часто сменялась дождливыми сутками. Обычное дело в июне-июле, Марко привык давно. Немец давно мог себе позволить и бывал в любом городе, который пожелает душа. Но только в два места его тянуло, и он тосковал сердцем, — Дортмунд и Варшава. Город был заполонён цветущими клумбами на бульварах и вдоль уличных кафе и сочной зеленью деревьев. И розами. Марко никогда не думал, что полюбит их. Самые разнообразные. Но больше всего, в его сердце — красные и белые, в цветах флага, котрые много лет высаживались вблизи ставшего родным квартала. Бяло-червоные бутоны врезались в память и засели на глубине чувств, как условный сигнал, —символ его возвращения и воссоединения, маяк долгожданного свидания. Здесь, в Варшаве, была его сердечная привязанность. Их с Робертом убежище в летний перерыв уже больше десяти лет. Закрыть гештальт и перерасти “ошибку юности” они не смогли. Оба могли позволить себе любое желанное удовольствие. Соблазн запретного и страсть умерли бы давно. А их чувства жили, пусть и всему вопреки. Это была квартира в тихом непрестижном районе польской столицы, купленная Роберту родителями ещё во времена его молодости в Варшаве. Обставленная на вкус поляка и по зову его чувств. Убранство домов и квартир, где жила семья Левандовского, сильно отличалось от облика варшавского жилья, поскольку к ним примешивались также вкусы жены и беспричинное стремление к стилю и глянцу вместо комфорта, обжитости и уюта простоты. Роберт ничего существенно не изменил в интерьере. Только лет пять назад они с Марко решили, что всё-таки пора сменить одноместную кровать на двуспальную. Это их крупнейшее совместное приобретение, но в целом общий быт несколько недель в году десять лет подряд многое изменил в апартаментах и привнёс бесконечное количество деталей и мелочей от обоих. За квартирой никто не присматривал, Роберту так было спокойней, чтобы большинство даже забыло об её существовании. Поляк оплачивал всё только сам и никогда не сдавал в аренду. Только к их приезду квартира оживлялась зелёными цветами на подоконниках и цветущими в кадках, чтобы придать жилищу уютный и здоровый облик. Проведённой неделей дорожили, как высшим благом. Цель, соответственно, оправдывала любые средства. Невинную конспиративную ложь-полуправду. Марко отправлялся в Польшу к друзьям, Роберт — к родителям. Последнее звучало естественно и вполне обыденно, так что Анна за почти десяток лет не имела претензий к мужу, всё было чинно, вне подозрений, учитывая, что отпуск и любой свободный уик-энд чета Левандовских предпочитала проводить за пределами родины. Для Скарлетт муж отправлялся в Польшу, чтобы увидеться с Лукашем и Кубой и провести короткий отпуск вместе где-нибудь в Хеле или Сопоте. На самом же деле, уезжая на десять дней, Марко в действительности встречался с польскими одноклубниками, но проводил с ними только три дня, чего всем было вечно катастрофически мало. Но оставшиеся семь Ройс вот уже десятый год тратил на Роберта Левандовского. Странно, — наверное, даже кощунственно, — в этом признаваться, но ни Роберт, ни даже Марко не считали их отношения предательством. То есть, конечно, формально это были измены. Жёнам. Но оба хотели быть вместе, и бросить друг друга не могли. И почти никогда не пытались, хотя в длинной истории чувств Ройса и Левандовского была не один переходный рубеж, как точка невозврата, где всё почти кончалось. То они оба или один из двух пытались убедить друг друга, что отношения нужно прекратить: ради них самих, их карьер, будущего, репутации, их семей, — то их разводили ссоры и никому не сдавшиеся клубные обстоятельства, слишком много решавшие между двумя. Может, создавать семью было самой огромной ошибкой. О которой оказалось уже слишком поздно задумываться, сделанного не вернёшь, а разрушить созданное оба не имели ни решимости, ни сил, ни права. Так сложилось. А вторая жизнь, вынужденная быть тайной, продолжала играть первую роль. Ложь во спасение. Объективная реальность, где им нельзя быть вдвоём, вынуждала.  И спасали оба отнюдь не семейные узы и брак. Остаться невиновными перед своими семьями, не пожертвовав друг другом, невозможно. И в нынешнем мире они ничего не могли поделать с этим раскладом. Эгоизмом, который спасает твою любовь и свободу. Ройс добрался из аэропорта до города на такси, не доезжая до дома Роберта, — адрес его он вообще никогда не называл, — и прошёл оставшиеся кварталы пешком. Посмотрев время, он увидел один пропущенный и незамеченное сообщение от Роберта, пришедшее ещё в полёте. „Когда ждать тебя домой?” Роберт не знал, откуда Марко вылетел и, соответственно, когда тот приедет. Немец купил билеты в последний момент, когда оба убедились, что их встреча — маленький совместный отпуск — не сорвётся. Знал, что тот постарается, несмотря на занятость в первые дни после приезда и необходимость встреч по рекламным контрактам, быть дома и ждать. Сегодня ждать пришлось долго. И Марко пытался поспешить. Немец не любил разлуки, тяжело их переносил. Всегда терпел. Терпение стало образом жизни. Главное было – не превратить её в ожидание. Поэтому оба пытались если не избавиться — утопия, которой не суждено воплотиться; они пытались, много лет проверяли эту свою мечту, боролись, но проиграли, — от вереницы квартир, мотелей и гостиниц, то хотя бы минимизировать вокзальность и перевалочность их свиданий. Квартира в Варшаве была укромным, личным местом, где не бывало никогда и никого второго, кроме Марко Ройса. Марко оказался чистоплотен. Никаких чужих вещей, следов, воспоминаний, фотографий. Это не было условием немца, когда-либо озвученным вслух, просто Левандовский знал, что это ранит, давит и им мешает. Наедине вдвоём они хотели забываться. Хотя бы мечтали об этом. Вечереющее, по-закатному жёлтое солнце проникало в окна подъезда, пока Ройс поднимался на четвёртый этаж. Марко своим ключом открыл замок, запретый изнутри на ключ, как будто в квартире не было никого. Вошёл, закатив маленький чемодан в старомодную небольшую прихожую. Снял солнцезащитные очки. Из гостиной тут же послышались шаги: Роберт, вероятно, увидел его, стоя у окна. — Дома, – снимая лямку сумки с плеча, негромко позвал Марко, с лёгким невыбиваемым годами смущением. С некоторых пор – больше не гость. Негласный, но полноправный хозяин жилища. Марко, Роберт, и больше никого. Ройс волновался перед встречей каждый раз и предвкушал её одновременно. Никакие сообщения и видеозвонки не были убедительной и полнокровной заменой Роберту. Его Роберту Левандовскому. Никогда Марко не получал легко то, чего хотел. Но поляк вышел в прихожую встречать его, как всегда, и, кажется, сильнее Марко не желал ничего. Чтобы черноволосый польский орёл с к нему одному затуманенно-нежным без пошлой томности взглядом — и навсегда. — Давай, — Роберт забрал у Марко из рук чемодан. Голос Левандовского звучал неторопливо. – Так тепло оделся, – без излишней опеки, между прочим отметил поляк, оглядев Ройса с ног до головы: толстовка, штаны и кроссовки. –У нас тут жара каждое лето, – в домашней обстановке Роберт съезжал с привычных рельсов, в речь непроизвольно примешивался польский акцент, делая её по-славянски мягкой, менее артикулированной и небрежно-невнятной. Почти так звучал настоящий Роберт, без налёта пусть давно беглого, но чужого по мелодике языка. – Ты же знаешь, Марко, – чего Левандовскому не хватало в немецком языке, так это уменьшительно-ласкательной формы этого имени. Домашней. Не потому, что поляк любил давать нежные прозвища. Это само собой напрашивалось временами, польский вот был богат на вариации. А в их случае решения не было. — Прилетел сразу из дому, — улыбнулся Ройс пряной, дурманящей улыбкой, почти не размыкая губ. Прямой рейс из Дортмунда, значит. В Северном Рейне лето выдалось прохладным и дождливым. — Потеряли полдня, знаю. Прости. Роберт проигнорировал эти слова. Сделал вид, что пропустил их и это не важно. Очень тяжело всегда держать в уме время: на часах, дни в календаре. От и до. После и снова до. Это всё делало его тревожным, задумывайся Роберт вечно, сколько им отмеряно, на нежность не хватало бы душевных сил и эмоций, дистресс поглотил бы с головой. — Не стой на пороге, — подойдя вплотную, Левандовский положил руки Марко на плечи и начал скатывать рукава толстовки вниз, раздевая Ройса до футболки. Остановился на запястьях. Марко, глядевший Роберту в глаза с вниманием, завораживающе-трогательно, взял его руки в свои, переплетя пальцы. — Я так тебя ждал, — это и не должно было прозвучать сжержанно и самодостаточно. Роберт давно тосковал. Ройс приблизил лицо, дыша Роберту в губы,  так, что они касались носами, не разжимая опущенные ладони. Марко безотчётно смазал губами по щеке, оставляя влажный след поцелуя, по-животному наитию. От его тёплого дыхания у Роберта мурашки по коже и скручивало внизу живота, а обветренные, суховатые губы оставляли самые приятные и желанные для поляка поцелуи, добираясь до скул, ушной раковины и спускаясь к шее. Наконец, после ласкающих, трепетных скитаний, губы Марко мягко, сладко и свежо накрыли губы Роберта. Ройс не спешил углублять поцелуй, наслаждаясь близостью, вкусом и запахом. Ласки Марко не были кокетством, брал и отдавал он на равных. — Милый, — Ройс оторвался, высвободив руки из переплетения пальцев, — я тоже, — немец до сих пор говорил о беспрестанных разлуках со вздохом. — Знаешь, в этот раз насилу вырвался, и... — Марко словоохотливо разговорился, — чёрт, Роберт, — не найдя больше слов, не закончил свою мысль немец. Выдохнул, неверяще-мягко, с прищуром заглянув поляку в глаза, и, положив ладонь на лицо, провёл большим пальцем по скуле. — Иди на кухню, — прервал его Левандовский. — Я чайник поставил, — по-настоящему, Роберт раз в третий грел воду, дожидаясь Ройса. В моменты ожидания Левандовский никак не мог себя чем-то занять, просто сидел за столом на кухне, чувствуя, что Марко может приехать в любую минуту, он прервется и уделит всё время ему. Так даже час проходил не утомительно, хотя ужасно бестолково и пассивно. Левандовский оставил чемодан Марко в спальне, чтобы тот распаковал его позже, когда отдохнёт. Небольшую, но всё-таки достаточно просторную, чтобы комфортно развернуться, кухню дома старой планировки заливали жёлтые лучи тающего закатного солнца. Перед ними на столе две чашки крепкого черного чая с лимоном. Роберт сидел всегда спиной к окну, Марко — напротив. Солнце в глаза. Ройс щурился, на лбу и у глаз собирались морщинки. Он сильно схуднул и потому выглядел старше, когда хмурился. Но только не сейчас. Невероятная улыбка на давно заученных чертах стирала следы былой усталости и разочарований. Ну что поляк, сам как с обложки, нашёл в неформатном, сплошь неправильном капитане Боруссии Дортмунд? Роберт очень высоко ценил внешность, породистость и брендовость (тут нечего юлить) за приносимые дивиденды в бизнесе и в жизни. Тут же Левандовский плевал на фотогеничность и стандарты, может, впервые: морщинки и морщины, стрижка, худощавая фигура, ассиметричная улыбка, усталость, раздражение... Для Роберта Марко был неотразим. Непривередливый, Ройс не попросил ничего, но поляк догадался, что к чаю лучше что-то предложить: Марко не любил просто так, без всего, да и с дороги мог проголодаться. Для Роберта это не требовало объяснений и напоминания: он годами любовно, старательно изучал Ройса, запоминая привычки и повадки и уясняя их мотивы, и возникшее само собой на поле взаимопонимание и взаимоощущение развилось благодаря многолетней трепетной заботе в стойкое чувство. Никогда, ни с кем, — с Анной тоже никогда нет, — Роберт так не берёг привязанность, поддерживая сердечным и эмоциональным трудом. Марко Ройс в значительной степени укрепил его сердечную мышцу. — Солнце, на сколько приехал? — поляк встал и прикрыл жалюзи, стараясь, чтобы голос звучал непринуждённо, зная, что всё и так понятно и Марко видит эту уловку насквозь, потому что знает наизусть. Немец каждый раз приезжал на неделю, и Роберт каждый раз делал вид, что не помнит, на сколько дней они договаривались. Раньше было... Значительно проще. До Скарлетт, женитьбы, рождения дочки... Левандовскому удавалось соблазнить Марко продлевать их запретный медовый месяц на два-три дня, иногда они не расставались по две недели... Роберт достал на стол заранее заготовленные, как и вся еда в доме, в котором весь год никто не проживал, ореховые пряники. Обычная еда, вкусная и живая, пусть и сладкая. Без перебора в этом не было ничего плохого. Марко брезговал чудаковатыми режимами. Только умеренность и разумные ограничения. — Эта неделя, — Марко, неприятно для Роберта, неловко потупил взгляд, явно желая смягчить эту „новость” , что укололо. Стал теребить ремешок на запястье. — Останься со мной, Марко, — Левандовский прикрыл жалюзи, через которые солнце слепило прямо в глаза. Атмосфера кухни стала затененней и серьёзней, Марко мог теперь хорошо видеть выражение лица Роберта. — Хоть на две недели, — Ройс сосредоточенно не поднимал на него глаза, пялясь в чашку. — Хочешь, на десять дней. – Неделю, — хрипловатым, неторгующимся голосом настаивал на своём Ройс, ставя Левандовского на место. — Не дольше, Роберт. Не моя воля, — мягкое давление и  просящие уговоры поляка, не виноватого в его упрямых отказах, давили на Марко, он прекрасно чувствовал, чего лишается и с кем. Обращенный на него голубоглазый взгляд с поволокой каждый раз был так терпелив. Каждый чёртов раз. И Ройс упорно, самого себя уговаривая, повторял. — Нет, — снова. Десять с небольшим лет назад Левандовский, до безумия накрученный, боящийся в себе всего на свете, но не до конца ещё, на своё счастье, осознавая, как сильно рискует и до чего глупо, просто безмозгло поступает (прекрасно зная при этом, что теряет при неудачном исходе), после их первого совместного сезона пригласил закадычного друга по клубу Марко Ройса к себе в Варшаву. Я видел твой родной город, теперь ты приезжай ко мне. С того лета — это их Варшава. — Марко, ты отказывал кому-то ещё так же часто, как мне? — Левандовский злился, но попытался, чтобы прозвучало иронично. Садясь за стол, он протянул руки к Марко ладонями вверх. Тот вложил свои пальцы в ответ. Роберт стал бессознательно массировать костяшки. — Скарлетт недовольна, понимаешь, — Марко, до конца отпиравшийся, обратил к поляку беспомощную улыбку. — Ей не нравится, что я сейчас уехал, Леви, — абсолютно серьёзно. Упоминая жену, что неизбежно, Марко, нарочито старался быть нежнее с Робертом, костеря себя за это. Эта напускная, вынужденная, извиняющаяся манера только обнажала неравенство положения законной супруги и любовника. Лю-бов-ни-ка... Уму непостижимо —  любовник Марко Ройса. Довольствуйся тем, что вы имеете. Природой и обществом заложено, что это ваш потолок. Левандовский не смел слова сказать в адрес Скарлетт, так привык. Но это не значит, что он готов был с этим мириться и она ему нравилась. Он терпел упоминания о немке в их жизни постольку поскольку (она жена Марко, мать его ребёнка! Боже, почему это даёт такие преференции?!), не имея выбора, вынужденный смириться. Поляк мстительно, с извращенным наслаждением собственника подумал: он знает, что по-настоящему не понравилось бы фрау Ройс. Роберт Левандовский в постели с её мужем. Не впервые и часто. — Хорошо, — когда на самом деле всё плохо, закрыл тему поляк. Он ещё попытается, но точно не будет устраивать разборки на неудобную тему в первый день. Тогда Роберт боялся не сохранить холодную голову. И потому придерживался дипломатического подхода. Левандовский не злился на Марко. Он выходил из себя из-за обстоятельств, которые беспрестанно разводили их по разные стороны: в разные земли, квартиры, постели. И даже зная, что Ройс любит и хочет только его, Роберт знал так же точно, что немец беспрепятственно доставался другим, другой и не принадлежал ему всецело. Если вспомнить, чем были заняты мысли Левандовского последний месяц сезона... Мечтал о нём и как они проговорят всю ночь. Марко не просто был говорливым, но с ним можно было болтать ночь напролёт. Роберт вот мог. Никогда не был настолько разговорчивым, но тут полёт мысли просто не заканчивался. И сейчас Ройс говорил и говорил о своём негромким голосом... Как поляк провел два года в Бундеслиге до Марко, он не представлял и не мог даже вспомнить. Всегда был немного нелюдимым, высокомерным, непросто и не сразу сходился с людьми. А тут Ройс... Покорил, кажется, с первого взгляда. В хорошем, правильном смысле слова. Если это чувство, доверие, интерес не возникали у Левандовского в начале знакомства, то он уже не ждал их проявления со временем. Всегда было так. Годы игры за один клуб, потом против друг друга, просмотры матчей по телевизору, десятилетие негласных встреч, которые они выпрашивали у судьбы и без спросу брали у Фортуны, а Роберт так и не нагляделся на этого рыжеватого худенького парня. И Марко так смотрит на него, даже когда не хочет. Поляк капитулировал перед этими чуткими тёплыми карими глазами. Красота может надоесть, притом довольно скоро, особенно если глаза каждый день разбегаются от ассортимента. А родные черты приравниваются к солнечному свету. Без которого просто нельзя. Марко Ройс словно надел невидимый ошейник ему на горло, посадив на короткий поводок и подчинив своим тонким рукам. Магнетизм, природу которого не объяснит физика.

***

Вечером Ройс разобрал чемодан. — Я не брал ничего домашнего с собой, знаешь, просто при Скарлетт собирался, и это выглядело бы... Еду на юг, на море... — Марко неопределённо повёл головой, вешая пару футболок. — Возьми что-нибудь, — предложил Роберт, —на твоей полке, — какой угодно Дортмунд, но здесь, в Варшаве, Марко тоже дома. — Я никуда это не деваю, одежда просто ждёт тебя до следующего раза, — смягченный взгляд голубых глаз просканировал Марко от макушки до пояса. Как поляк старался не выглядеть чересчур довольным. Твоя полка. Тоже он придумал. Лет шесть назад. Смятение и неловкость, поразившую Роберта неуверенность Марко в себе в тот момент, будто он ослышался, поляк помнит до сих пор. Ройс, довольный, застенчиво-игриво загорелся улыбкой Роберту в ответ. Точно, он помнит, у него здесь всё своё. Никаких гастролей по мотелям. Переодеваясь в домашнее, Марко делал квартиру тёплой, живой и уютной. Согревал своим перманентным, гарантированным присутствием. Вся одежда Марко, и годная в стирку, и мало ношенная, пахла им. Роберт не знал, как это воспринимать, к этому относиться, но он сходил с ума от этого запаха, едва уловимого. Ощущать его — почти как прикоснуться к Марко. Роберт Левандовский надевал вещи Ройса пару раз. Ни с чем не сравнимое ощущение близости на расстоянии и в разлуке. Спать ложились до полуночи, не припоздняясь. Роберт был ещё бодр, полон сил и на многое рассчитывал. Поляк отправился в душ после Ройса. Стоя под струями воды, Роберт пытался смыть запах Анны. В какой-то момент, — и Марко прямым текстом дал ему это понять, в  достаточно резкой форме, — Ройс стал узнавать аромат парфюма Анны, даже её косметики, выделять эти запахи на теле Левандовского. Это была ужасная сцена: без скандала, — какое уж там, оба женаты, и это не секрет, — но был такой неприятный, нехороший разговор, где Ройсу максимально завуалированно (душевных сил не хватало просить) пришлось объяснять, что он это не сможет терпеть, не потерпит, даже мысль. В первый такой случай немец не выговаривал ему, но не скрывал уязвленности и даже не захотел его потом. Не назло, не в наказание или в отместку. Просто это оказалось неприятно. На поляке чужие следы, дыхание, губы. Которые Марко уже до тошноты изучил. Под душем Роберт мыл и голову. Волосы хорошо впитывали и сохраняли запахи. Это, может, чересчур, может, старания преувеличены, но, чёрт, Левандовский не хотел быть небрежным, потом допустить ошибку и задеть Марко случайно, ненароком. Всем тем, что может заставить волноваться, расстраиваться и переживать даже самое доверяющее и неревнивое сердце. В спальне, вмещавшей двуспальную кровать и почти ничего больше, с приличных размеров окном сбоку, пропускавшим много света днём, Марко уже расстелил постель. Уселся на кровати, задумчиво свесив руки между коленей. Поняв, что Роберт задерживается из душа, не дожидаясь его, улёгся спать. Войдя в спальню, Левандовский опустился на колени у кровати рядом с Марко, отвернувшимся к стене, и, прижавшись губами к светлой коже, начал опускаться дорожкой из лёгких влажных поцелуев от шеи к плечу, к лопаткам, спине, стягивая одеяло вниз, мечтавший зацеловать Ройса с ног до головы, и остановил себя, уже добравшись до поясницы. Марко поёжился от холодка, когда одеяло перестало закрывать спину, — комната проветривалась, из форточки веяло варшавской ночной прохладой и свежестью, — и обернулся к Роберту, перевернувшись на другой бок. — Не сплю, — зажмурив один глаз, прошептал Марко, сдавшись. Длинные пряди мягких рыжих волос рассыпались по подушке. Левандовский стал, едва касаясь, перебирать их пальцами, разделяя на пробор. Смотрел как кот, ласково и просяще-маняще, но терпеливо ждал, сидя у постели Марко. — Марко-о-о ... — не нужны и домашние милые прозвища. Звук имени дортмундца, произнесенный трепетными любимыми губами уже обжигал и томил, лаская слух, как самые сладкие слова о любви шёпотом на ушко. — Милый, Марко... — Роберт не сюсюкал, просто продолжить нормально мысль был уже не в состоянии. — Я скучал. Мы не виделись целую вечность. — Да, — односложно выдавил Ройс, напрягшись отчего-то, приподнявшись на локте, чтоб посмотреть поляку в лицо. Левандовский с несдержанной прытью отозвался на условное "да" Марко. Когда Ройс готов был потянуться за поцелуем, нетерпение и томящее возбуждение поляка вышло из берегов. Обнадёженный ответом, восприняв его, как сигнал к действию, Роберт начал торопливо стягивать трусы, готовый устроиться у Марко на бёдрах. — Бери меня, как хочешь, — нависая над ним, горячо выдохнул в губы. Пауза. — Или... — провёл  языком по своим взаправду пересохшим губам, —... чего ты хочешь? — Роберт стал спускаться ниже, к бёдрам Марко, опускаясь лицом к паху. Торопливо-проворными пальцами подцепив резинку, начал стягивать с него бельё. — Нет-нет, — поспешил остановить его Ройс. Повисла короткая пауза, будто поляка на "стоп" поставили. Этот тон прозвучал всерьёз, совсем не кокетливо и не игриво, вообще не так, как надо... Левандовский чувствовал, будто с самого приезда Марко чувствовал, что что-то шло не так... Поднял на Ройса лицо, глядя неловко, обескураженно, без былой самоуверенности. С налётом стыда. Впервые так. Когда, ему казалось, всё было отлично: они на одной волне и хотят друг друга... — А...Но...почему? — с кислым выражением попробовал приподнять уголки губ. Не дождавшись даже ещё ответа, Левандовский уже не находил себе места. — Марко? — Ройс ни капли не выглядел уставшим. Но настроя на Роберта у него сегодня отчего-то не было. Марко никогда — никогда — раньше не пытался устоять перед ним. — Почему? — уже усевшись у немца на бёдрах, Роберт требовал причины, не скрывая досаду и негодование. — Ты устал? — спросил для самоуспокоения. Пусть ответ будет "да". — Нет, — отвечал Марко, некстати насмешливо сощурившись, зажмурившись до мелких морщинок вокруг глаз. Которые он всё-таки отводил. — Тогда давай, — ставший неотступным (и что на Роберта только нашло? Просто появилось какое-то чувство беспокойства и тревоги, которое нужно было проверить и усыпить), упёрся и потребовал поляк. Чтобы сделать отказ тяжелее для Марко, Левандовский бессовестно-шантажистски заёрзал, поднимаясь и опускаясь, дразня. Грязный приёмчик, но он пошёл бы на многое, чтобы быть с Ройсом в эту первую ночь в Варшаве. — Роберт, я тебя очень, правда, но... — хрипловато повторил немец, но безапелляционно попытался, взяв Роберта за талию, снять с себя. Мотнул головой, цокнув. — Давай не сейчас, — бесцветно добавил Ройс, массируя переносицу, уже абсолютно серьёзный, не вдаваясь  в подробности и не желая говорить откровенно. — То есть? — борясь с обидой, всё же с вызовом кивнул в его сторону Роберт. Не собираясь сдаваться, упорствуя, поляк принялся, снова прильнув, оглаживать торс Ройса. Это было как будто делом принципа для Левандовского: чтоб Марко взял его в первую ночь. И причём уж точно без уговоров. — Не сегодня. Пожалуйста. Роберт поднялся и выпрямился. — Нет? — без смирения и понимания в голосе. Почему-то в этот раз это кажется Роберту таким неправильным, даже неестественным, обидным... — Дай мне тайм-аут, Леви, — снова его "nein". Между строк. Чаще, чем в порнофильмах, и даже категоричней, чем у офицеров Вермахта в военных фильмах. — Мало отдохнул от меня? — почти разочарованно вздохнул поляк, собрав остатки иронии и самоуважения. — Сегодня... Просто не могу не думать. Не получается выкинуть из головы. Все мысли не о том. — И о чём ты думаешь? — молчание Ройса в ответ. Так Левандовский и думал. — А что не так? — может, напрасно так вызывающе. — Со мной? — Роберт как будто спокоен внешне, он любит припереть к стенке, не теряя самообладания, потом не придерёшься, красиво отыграно. — Леви! — встрепенулся Марко, шикнув раздраженно-высоковатым тоном и попытавшись приподняться на предплечьях. Или ты сыт семейной жизнью, Ройс? — не удержался и выпалил глупый внутренний голос; по-польски, чтоб Марко даже в глазах не смог прочитать и разобрать этот позорный выпад. И сорвалось же, блять. Что, а вернее — кто подразумевался под этим, — шито белыми нитками. Жена. Ой, дурак. В этом сезоне впервые за много лет они ни разу не были вместе (хоть убейся, не выходило, ни так, ни этак, не выкроили ни дня на нейтральной территории), хотя Марко и называл чисто "такие" свидания перепихом. Но и их не хватало. Аж нервы начинали сдавать, как он Ройса хотел. И сегодня Роберт Левандовский ещё имел недюжинное терпение. Марко его не хочет. Левандовский слез с немца. Сел на кровати, поджав колени к груди и опершись о спинку. — Прости, — Марко брезгливо отвернулся, отдалив лицо. — Не прикасайся ко мне сегодня. Прошу ещё раз, — с досадой и злостью на себя. Не мог он сейчас нормально извиниться перед Робертом, быть с ним нежным, потому что знал — не устоит тогда. И станет себе за это противен. Ночь в извинение поляк никогда бы не принял (слава богу; этот факт делал их отношения уже давно особенными, шагнувшими за стадию допаминового угара). Оставалось лишь спокойно лечь спать, не прикасаясь друг к другу. Это был не первый и даже не десятый поцелуй и проведенная вместе ночь. Не ведя счёт разам, двое давно наслаждались друг другом каждую минуту, когда могли, без лимита, как будто их время вдвоём наедине никто не отнимет. Могли провести неспешный уик-энд, могли не отрываться друг от друга сутки напролёт. Зная в обоих случаях, что будет следующий раз... Ведь Марко и Роберт обещались много лет назад. — Да, — без настроения в голосе кивнул Роберт, сглотнув ком в горле. — Не страшно. Марко не стало спокойно от его слов. Но поговорить обо всём немец был просто не готов. Зря поляк так расстраивался сейчас. Это была ещё не беда. Роберт зажмурился украдкой, сморгнув эту мимолетную обиду и нехорошее ощущение  "Что же не так?". Вновь распахнул глаза. Ощущая себя сегодня в обстоятельствах "в постели с Левандовским" настоящим мерзавцем, Ройс, всё-таки не выдержав, сел на кровати. — Роберт... — Марко уселся, скрестив ноги, прямо напротив него. — Слышишь? — немец взял лицо Левандовского в ладони, сжав щёки. — Я... был резок, оттолкнул... — Ройс с трудом подбирал слова. Он не хотел Роберта, и это правда. Это в каждом жесте, что немец пытался отодвинуть Левандовского от себя, не думать о нём рядом сейчас. — И я не понимаю, почему, Марко, — не стал разыгрывать гордость. Но нетерпеливо смахнул руки Ройса с лица. — Мы не виделись, кажется, век. Я сделал что-то не так? — Всё безупречно, — честно изумился Ройс, забывчиво-быстро поцеловав поляка в кончик носа. Роберт отдёрнулся. Боже, говоришь "нет", так не целуй. Что за провокация? Марко своими порывами его испытывал. Его "да" и "нет" слишком многое решали в настроении поляка. — Тогда это каприз? — Ты — не каприз. Марко одной рукой взял Роберта за шею и притянул, так, чтобы зашептать на ухо неразборчиво, едва различимо, сумбурно, бессвязно... Месяцы, непреодолимые расстояния, разрывающие графики. Имя поляка во всех формах. Милый, дорогой, хороший, ненаглядный, чудесный, самый нужный, самый... Самый. То, что им обоим было нужно. Ройс никогда не хотел ломать Левандовского, и давал это необходимое, лишь бы всё максимально долго оставалось хорошо. Марко умел любить без рук, губ, прикосновений... С Ройсом можно без постели. Немец придерживал его за затылок, губы то и дело влажно касались мочки уха, и Левандовский, близко к какому-то экстазу, прикрывая глаза, дышал им, утыкаясь в шею. Тёмнота летней ночи, задернуты шторы. Форточка закрыта, чтобы не впускать душный воздух влажного варшавского лета. Марко ворочался около получаса: постель слишком велика для него, когда Роберт не прижимается к его спине и не спит под боком. Ройс почти жалел, что купили большую кровать: так Левандовский мог лежать отдельно, на своей половине...в дни, как сегодня. А, чего уж там, Марко сам лёг на бок, нарочно отвернувшись от поляка к окну. Чтобы не рассматривать его украдкой в темноте, не обращаться мыслями сперва к Роберту, потом к Скарлетт, их семье, сравнивать вчерашний и сегодняшний дни, разделенные немецко-польской границей... В конце концов, Ройс крепко заснул. Только чтобы не думать об этом. Роберту это не далось так просто. Роберт Левандовский и Марко Ройс — это никогда и не было легко. Жизнь куда более охотно сталкивала их лбами, делая принципиальными соперниками, разводила на запад и восток, разлучала от первого до второго круга, от лета до лета, на десятилетие. Да пошло оно к чёрту. Поляка бешено злил их удел, но препятствия его просто не интересовали. Вот уже много лет он клал на все обстоятельства и обязательства. И был с Марко Ройсом. Эти мысли, перемежаемые с волнообразно накатывавшими приступами нежности, занимали Роберта в ту ночь. Вопреки зароку, Левандовский переместился на простыне ближе к Марко, обрамляя его силуэт, но не прикасаясь. Между ними остались сантиметры. И это ощущается уже хорошо, успокаивающе. Восхитительно. О чем мечтал Левандовский? Засыпать и просыпаться вместе, без побегов по утрам. И Варшава дарила им эту возможность.