Варшава в розах

Лучи раннего солнца сквозь тюль, в которых парят невесомые частички пыли, и небрежно задернутые рукой Марко плотные шторы. Свежесть наступившего нового дня и естественный свет. Сегодня в Варшаве снова тепло до духоты, ярко и свободно дышится полной грудью. Роберт и без будильника проснётся, привык круглый год вставать по режиму, а вчера и вовсе легли до полуночи. Набрался сил, и сна у поляка ни в одном глазу. Но, по правде говоря, дышится не так уж легко. На его груди самая желанная и сладкая тяжесть, о которой Левандовский только смел мечтать. Марко всегда находил Роберта уютным, надёжной опорой, неосознанно тянулся во сне, захватывая в объятия и вероломно, нагло, как только ему одному было удобно, укладывая голову на груди. Посмотрев на этот жёсткий ёжик с рыжеватым отливом, поляк едва не застонал от щемящего чувства в груди: Боже, как он скучал. Всё, что было между летом и летом или тщательно спланированной встречей в отеле, было лишь временной субституцией, эрзацем. Взамен всего Левандовский хотел Ройса. Так он думал. Но о чём вообще может просить отец двоих детей, давно несвободный? Марко — непозволительная роскошь, о которой запретно и порочно даже заикаться в мыслях, не то что мечтать. И думать забудь. А Роберт предавался в мыслях этому греху бесстыже часто в стенах собственного дома. Как поляк хотел, чтобы хоть мучила совесть, но нет. Ни перед Анной, ни перед их семьёй. Сукин сын Роберт Левандовский. А Марко спит крепко, сладко, редко просыпаясь до будильника (Роберт знал все его привычки и повадки точно и досканально: не одну ночь они провели вместе, встретив утро, не разлучаясь): и не хочется разбудить, и хочется зацеловать. Левандовский испытывает такое щемящее благоговение разве только когда спят его дети ещё. Поляк ловит себя на мысли, что это утро с Марко он хотел бы сохранить для их общей истории. Для себя Роберт давно уже осознал ценность таких фотографий: порой это единственное или последнее, что остаётся. Зато остаётся с тобой навсегда. До следующего лета, упорно верит каждый раз Роберт. Auf Wiedersehen. Непременно до следующего раза. Левандовский бы не будил своё сокровище, — он не должен, — но рука сама потянулась предательски к телефону на прикроватной тумбочке. Хах, Марко за ночь совсем перебрался на его половину. Может, нахрен им и не нужна была двуспальная?.. Кажется, такая свобода личного пространства давно стала им не нужна. Марко и Роберт с удовлетворением всё так же жались и ютились ближе друг к другу безо всякой необходимости. Нет, на одноместной кровати им было всегда хорошо, не жаловались, но проводить на ней ночи было банально затруднительно и неудобно с их неуёмными несдерживаемыми порывами. Капитан Боруссии Дортмунд, умиротворенно дремлющий на груди польского бомбардира мюнхенской Баварии, — галерея в телефоне Левандовского была атомной бомбой, которая разорвалась бы оглушительно, не оставив их обоих в живых. Отвратительный в своей сенсационности компромат, недвусмысленный и откровенный. После которого будет не отмыться и не оправдаться. Нежные ли совместные или голые фотки Ройса — один чёрт, это опасно, верная гибель. Потому что это про них. Да, на клубных фотках Марко мог выглядеть в той или иной мере, иногда едва уловимо смущенным. Эти убранные за спину руки, вопрошающий взгляд, что делало его ещё милее, проще, роднее... Ройс так и не научился подавать себя и торговать лицом, вернее, не обвыкся с этой ролью. Стеснялся фотографироваться напоказ, на выставку, как ни боролся с собой. Всё равно остался достаточно скромным. Не его это: никаких фотосессий-обнажёнок, никогда, ни в коем случае нет. Тут с Ройсом борьба была невозможна. А вот виды в телефоне поляка были очень, даже очень смелые. Сердце заходилось при воспоминаниях о том, каким Марко был и мог быть с ним. Позволял всё. Практически всё. Они летали, не ограниченные ничьими представлениями и понятиями, вдохновленные, ненасытные, весёлые, безбашенные, свободные. Счастливые. Эти казалось бы "американские горки" были для двоих не сексуальными экспериментами в поиске острых ощущений, разнообразия и оргазмов, а естественным выражением их настоящих чувств, как и насколько они хотели обладать друг другом, дарить себя второму, способом порвать все шаблоны и вышвырнуть из его головы раз и навсегда, вторгнуться и разрушить все преграды, которые не вы строили. Попробовать всё испытать, и непременно вместе. Держась за руки и глаза в глаза. Роберт и Марко говорили друг другу о любви и чувствах с языком, без языка и одним лишь взглядом. Ничего невозможного, когда вдвоём. Лишь бы вместе, и не будет больше плохо, тяжело и грустно. Всё станет излечимо, и мы всё переживём. Конечно, это вовсе не так. И бывшие товарищи принимали свои шальные, подаренные не имеющим никаких оправданий случаем-случайностью отношения близко к сердцу, с попаданием в кровь, не позволяя друг другу быть безбожно наивными или вводить другого в заблуждение. Всё было всерьёз, без шашней. Левандовский пролистал наскоро галерею, мельком, для освежения образов в памяти, из собственной слабости. Вот Марко. С ним. Раскрепощенный, растрепанный, нежный и такой довольный. Приятно уставший, почти ни на сантиметр кожи не прикрытый одеялом... Роберт тогда только вернулся из душа, и Марко не ожидал. Фото только для личного пользования, высшей степени приватности, никаких просмотров и рейтингов Инстаграма. Только для них двоих, не для показухи и рекламы. Слишком интимное. Напросто непозволительно-запретное, табуированное. Ведь у Левандовского был охренительно высокий уровень доступа к Марко Ройсу. И ракурсы фривольные, бесстыдные, непосредственно-страстные. Марко не только был главным героем всех фотоисторий, но и сам подзадоривал Роберта, с игривой радостью и удовольствием, восторгом веселья выступая в этой роли. Такой близости и историям можно было бы завидовать зелёной завистью, но их связь должна остаться в строжайшей тайне, к неосознаваемому облегчению возможных завистников и злопыхателей. И так крайне опрометчиво, что поляк за это всё взялся и хранит. Переживая эти волнующие, глубоко проникающие, но не лучшие, опасные в своих перспективах мысли, Роберт кладёт телефон на место. Плюс одно фото, о существовании которого никто не должен догадаться. Его махинации и ёрзания не остались незамеченными и разбудили-таки Марко, покойно-уютно устроившего голову на Левандовском. Рука немца скользнула по крепкой тренированной груди поляка, потянулась к шее. — Солнце, — пробормотал Роберт, без объявления войны по-польски, прижавшись губами к светлой с медным отливом макушке, — доброе утро. Марко уже давно не требовался перевод. Однако. Совершенно не интересующийся языками, не вынужденный учить по сути даже неизбежный международный, владея им на бытовом разговорном в родной Германии, Ройс неожиданно попробовал польский. Запутанный славянский язык с шипящим звучанием, сложный для вдумчивого понимания, свободный, с мягкой, ослабленной, томно-нечеткой артикуляцией. Марко распробовал его, срывая с губ Роберта фразы на польском, когда привитый немецкий не мог уже выразить чувств, когда Левандовский не мог больше сдерживаться, когда родная речь попадала точнее, прицельнее и метче. И Марко пришёлся по вкусу говор сердца Роберта. Почти всегда, тогда, когда пан повторял одни и те же знакомые, заученные многократным повтором слова, Марко понимал его. Сейчас Ройсу тяжело давалось вспомнить, где он проснулся — в Дортмунде или Варшаве — и с кем. Его мысли были на два берега. Но это голос Роберта. Они проснулись вдвоём. Он в Варшаве. Или в Раю. В Рай Ройс не верит, неинтересно и бесперспективно, он хочет получить своего на этом свете. Значит, Польша. — Мм... Иди сюда, — только разлепляя глаза, спросонья хрипловато и негромко позвал Марко, первым же подавшись вперёд. Приподнявшись на предплечьях и упершись руками по обе стороны от Левандовского, Ройс почти без каких-либо эмоций на заспанном лице чуть щурясь, принялся рассматривать своего Роберта. Инстинктивно, безотчетно мазал взглядом по по-настоящему красивым, благородным и вовсе не поэтому вожделенным чертам. Марко Ройс никогда не отказывал себе в удовольствии. Если с Робертом Левандовским, то до Луны и обратно. — Давно так не высыпался, — в губы выдохнул немец, напрягая поляка обещаниями прикосновений и ласки, — как с тобой, — Левандовский просто невероятен в постели, не так ли? Вы бы только знали, как покойно спится на его груди! — Спасибо, — невнятно пробормотал Ройс, прикоснувшись невесомо к губам и тут же мазнув вниз. Что Марко делал на инстинктах, так это любил. Роберта — как никогда прежде, в других отношениях: самозабвенно, необузданно, диковато, неказисто, раскованно. Потому что поляк принимал его таким. Таким полюбил. Рыженьким котёнком, полным несовершенств, заурядным вполне, только сердце золотое. С поляком Марко раскрывался так, как просила его душа: в нежности, порывах. Ничто не запретно, всё будет понято единственно верно. Роберт попытался сперва честно перехватить поцелуй, но Ройс неудержимо порывисто скользнул вниз по подбородку. Он хотел целовать ещё. — Марко... — поляк непредумышленно и бессильно закатил светлые глаза, рассматривая теперь потолок, и как мог сдержанно попробовал имя немца на вкус. — Мм? — непринужденно и невозмутимо, как на интервью Sport 1, откликнулся Ройс, будто не делавший с ним ничего особенного. — Ммм? — повторил, не отрывая губ, проходясь языком от подбородка вниз к шее влажной дорожкой; целуя сперва, с легким сочным причмокиванием, а потом зализывая по-кошачьи. — Знаешь что? — Левандовский не отрывал глаз от потолка, начиная чаще и мельче дышать. Чёрт, чёрт, чёрт, у него будто бы месяц секса не было. Восприимчивость к нежностям немца доводила его до грани, поляк был на взводе буквально с полоборота. Почему Марко Ройс — это всегда что-то совершенно особенное? — Пока ты не скажешь, нет, — совершенно серьёзный, отвечал Ройс, одновременно предприимчиво перебравшись через поляка и оказавшись над ним, расставив ноги у его бёдер и упёршись руками по обе стороны от головы. — Тебя не хватало, — голос ослаб и, как пропав на мгновение, поехал вниз, так что Роберта не хватило, чтобы закончить вслух. Не к месту стушевавшись, как будто забыл о самом главном и был в этом уличён, Ройс тихо улыбнулся, правый уголок губ вздернулся вверх. — Да, — растерянно, усмехнувшись этой необъяснимой забывчивости, взял лицо Роберта в свои ладони, поглаживая большим пальцем щёки. — Мне — тебя, дорогой, — тихо и неразборчиво пробормотал Марко. И Роберт расслышал его прекрасно. — Целуй, — вздохнул поляк, опустив темные густые ресницы. Ни ноты томности и приказных мотивов. Если тоже тосковал — целуй. Если я — тот самый — тоже целуй. Обрадованный и раззадоренный этой озвученной просьбой, Марко, с легким румянцем на светлой коже, быстрым нырком опустился к лицу Левандовского. — Роберт, — пряно-пьянящие губы Ройса накрыли губы поляка, запечатлев на них свежий и безудержно-молодой, неглубокий поцелуй. Ещё мгновение, и Марко оторвался от Роберта, откинувшись назад. Короткий вдох. — Левандовский, — тут поляк приоткрыл рот и был пойман на вдохе, так что оставалось только дышать Марко Ройсом либо вовсе задохнуться. Капитан Боруссии Дортмунд питал к польскому форварду слабость необьяснимого характера, звук имени, например, приводил Ройса в экстаз умиления. Левандовский смягченно-смущенно улыбнулся, безоружный и домашний. Длинные и пушистые тёмные ресницы дрогнули, томно прикрывшись от неги и тут же распахнувшись вновь: — Я... — придерживая Марко, привычно и бесстыдно, по-хозяйски усевшегося на поляке, за талию, некрепко, но впиваясь неосознанно сильными длинными пальцами, начал Роберт, глядя Ройсу в глаза, — каждое утро представляю, как ты просыпаешься, — этот образ приходит непроизвольно, даже непрошено. Левандовскому неловко и стыдно признаваться в этом. — Там, далеко, — сглотнул, — в Дортмунде, — потому, наверное, что поляк представлял отнюдь не только рыжеватую растрепанную макушку и сонные карие. И не только эротику. А ещё...а ещё Роберт думал, с кем встречает утро дортмундец. Как. Образ Скарлетт следовал неотступно за многими мыслями о Марко. Там, на расстоянии, Ройс отнюдь не одинок. И постоянно не один. Марко, без улыбок и мимических морщинок на лице,слушал его. Немного деревянно и безотзывно. Какая гадкая тема между строк. — Дааа... Да-да, Роберт, — Марко взволнованно-торопливо схватил поляка за руки, переплетя их пальцы, — Дортмунд уже далеко... — сжал пальцы крепче. Бессильно, не зная, что делать и как ответить. С каждым годом разговоры о жёнах заставляли Ройса нервничать всё больше и сильно расстраивали. Всё по кругу, по кругу и по кругу, и опять, и опять!.. Они ничего не решали. Они никуда не двигались. Марко для себя решил насколько возможно минимизировать частоту произнесения имени Скарлетт при Левандовском. Это определённо лицемерие, и, о да, Марко это знал. Но их отношения, и не только, даже — чувства — становились с годами такими ранимыми и хрупкими... Оба жалели друг друга и пытались щадить. В меру возможностей. — Знаю... О чём ты думаешь сейчас, Роберт, — неловко и жалко в своей беспомощности выводил Ройс, подбирая слова с трудом, — но давай... Давай проведём это утро и каждое наше утро без лишних людей, — Марко, совсем не весёлый, тихо предупреждающе зажал рот поляка ладонью, неожиданностью жеста заставив замолкнуть. Левандовский, замерев и помедлив, сдержанно и покорно согласно кивнул. — Ты всё понимаешь, хороший мой, — неожиданно растроганным голосом, так что Роберт безотчетно (и, он надеялся, напрасно) насторожился. Небрежная, несдержанная вскольз серьёзность немца задела его, поцарапав легко по сердцу. Но Марко ведь не за что, просто не за что перед ним сейчас извиняться! —...я всё оставил в том городе. Поверь, — с этими словами и облегченным выдохом, Ройс прижался губами к тыльной стороне ладони поверх губ поляка в порывистом бесконтактном поцелуе. Здесь, в Польше, без клубных цветов и дурацкого, разгромно проигранного обеими сторонами прошлого, они могли любить, кого хочется, и не любить никого другого. Роберт был благодарен Марко. За то, что тот  понимает его страхи и слабости. Помогает оставаться сильным и верить в них. Нельзя сдаваться фантомам сейчас, когда ничего не кончено, когда они вместе, вдвоём. Желая ответить Марко скорее и как можно искренней (как он того заслуживал), что понял его, Роберт настойчиво, с мягкой силой убрал руку Ройса от своего лица. Обеими руками сжав щетинистые щёки, не дав мужчине набрать воздуха, соединил их губы в непосредственном контакте, целуясь, как первой весной, проникая языком неглубоко, пробуя больше губы Марко на вкус. Им много не надо, чтобы войти в раж. Поляк и немец десятый год зажигались друг от друга. Такая треклятая рутинная привычка, которой проще уступить, чем бороться с ней. Руки Левандовского спустились ниже, пробежав по бокам и рёбрам Ройса, и вот он уже держал его крепко за задницу, не желая выпускать немца из своих сильных рук. К едва уловимому удивлению Роберта, Марко, напрягаясь телом, слегка отстранялся осторожно, выдерживая какую-никакую дистанцию (насколько вообще можно между двумя людьми в объятиях друг друга в одной постели). На прикроватной тумбочке ёкнуло уведомление на телефоне. — Чей? — оторвавшись и подняв голову, тут же, немного дезориентированный от чувств, встрепенулся Марко. Довольно быстро. — Твой, — честно отвечал Роберт. Это не проблема. Не между ними, уже давно. Они завели свои, особые порядки. На связи приходится оставаться, иначе нельзя, отключить телефоны — нереальный вариант. Обычно, правда, оба ставят на беззвучный... — Надо ответить, — с чувством долга, на полном серьёзе, хоть и несдержанно цокнув. Мотнул головой, приводя мысли в порядок. Можно сказать, Роберт ненавидел этот тон Марко. Не мог его переносить. Когда Ройс глубоко и совершенно искренне, пусть и вынужденно, озабочен чем-то на стороне. Подожди, мой дорогой, есть что-то важнее нас, чему я должен посвящать всего себя . То, как дортмундец слезал с Левандовского, перебираясь на свою половину кровати в поисках телефона, было убивающе разочаровательным и убогим зрелищем. Это Скарлетт, даже к гадалке не ходи. Можешь потом сослаться на раннее утро, Марко, сказать, что ещё спал и не слышал. Ты так уже делал, милый, и не раз, нечего уже стыдиться. Сегодня это оказалось, видимо, срочно, неотложно. Марко проверил пропущенные и начал переодеваться в домашнее, натягивая штаны. Кончилось утро. Звонила Скарлетт. Ройс просто обязан перезвонить. Это действительно важно. Натягивая футболку, Марко буквально чувствовал взгляд Роберта на себе: на лопатках, плечах... Везде. Ещё томный от нежной смуты в сердце, но посерьёзневший и затаённо задетый. Ужасно выходит, с их воссоединения уже второй день кряду обижать поляка и причинять боль. Марко стыдно, он чувствует, что пренебрегает Робертом. Капитан Боруссии вышел из спальни, прикрыв аккуратно и педантично, но ненавязчиво дверь за собой. Чтобы Роберт не слышал их беседу. Марко жалел нерассудочно и глупо, что поляк давно прекрасно понимал по-немецки. Приходилось пытаться не говорить при нём. И это не про ревность и пресловутое собственничество. Какое тут! Роберт Левандовский — самая большая и искренняя, первая и последняя настоящая любовь в жизни Марко. Без преувеличения и компромисса. Быть нежным с женой, ворковать с ней и смеяться, сыпать нежностями (теми же нежностями), осведомляться о дочке, "Скучаю", "Целую" и "До скорого" на прощание — всё было неправильно, просто по-уродски в отношении поляка. У самого Роберта, правда, было всё точно так же. Из-за всей этой пошлой конспирации, двойной жизни они пытались сделать максимально прозрачными отношения, которые ревностно, осторожно, стыдливо и наивно хранили и оберегали. Ройс ушёл с телефоном на кухню, приготовить завтрак заодно. Роберт, приподнявшийся на предплечье, опустил голову на подушки, как только Марко вышел. С утра как-то особенно трудно даётся принимать удары судьбы и звонки любимой женщины твоего возлюбленного. Главное сейчас не анализировать, не гадать, чтобы не напридумывать себе всякого. Не терять голову, одним словом. Отказать себе в извращенном удовольствии пойти на кухню и послушать, о чём и как они говорят. Потому что между Марко и Робертом нет такого табу, Ройс бы не прогнал, что ему ещё оставалось бы делать, просто негласно оба понимали, что лучше не надо. В Варшаве всегда была высокая влажность летом. Но сегодня — просто удушающая, что аж форточку лучше закрыть. И небо, несмотря на утреннее солнце за неплотными занавесками спальни, в лёгкой дымке. Всё говорило об одном — быть дождю. Обычное дело, что знойно-жаркие и душные дни перемежались с суточным проливным дождём. Левандовский немного полежал ещё на прохладных, свежих и всё ещё чистых простынях, подумав о чём-то своём и как будто ни о чём. Встал, аккуратно, привычными движениями застелив постель и безотчетно разгладив складки на покрывале на стороне Марко. Не одеваясь, отправился на кухню. Тихо босиком остановился у приоткрытой двери. Надо войти так, чтобы Ройс точно услышал. — Я буду на связи, моя хорошая, звони обязательно, когда всё узнаешь... — погруженный в их общие заботы, Марко мельком, небрежно обернулся на звук дверцы холодильника. Роберт как ни в чем не бывало достал пачку молока и поставил на стол. — Конечно... Очень жду. Ройс попрощался с той тёплой, согревающей улыбкой, которую Левандовский чувствовал всегда, когда они разговаривали на расстоянии в разлуке. Изнутри жгло, въедливо и противно, что и Скарлетт, наверняка, её ощущала. Невозможно было смириться, что с кем-то ещё у твоего любимого человека была близость такая, что вы могли чувствовать друг друга. Марко положил трубку и оставил телефон на подоконнике. — Почти готово, — не поворачиваясь к Роберту, мужчина вернулся к плите.  Поляк, мягко, как кот, ступая босыми ногами, подошёл со спины и прижался, обхватив  Марко вокруг живота и сцепив руки в замок. Уткнувшись в шею, Роберт тепло и щекотно дышал на кожу Ройса. Но серьёзные светлые глаза уставились в стенку кухонного гарнитура. Марко непроизвольно смущенно повёл плечом. Щекотно. Левандовский с ним домашний, хороший, успокаивающий... И Марко прямо сейчас жизненно необходимо, чтобы Роберт был как можно ближе. Как можно реальнее в его жизни. И не переставал доверчиво и любовно искать контакта. Марко передумывает последнее время тысячу вещей и становится очень, очень плохого мнения о себе. Завтрак вместе. Одна из лучших возможностей, предоставляемых Варшавой. Они оба ценили, просто обожали этот момент чуть ли не больше всего. Посидеть, никуда и ни к кому не торопясь. Смотреть друг на друга, говорить о мелочах и планах на день, обсуждать новости. Совсем как...совсем как по-настоящему. Чёрт, даже в мыслях язык не поворачивается произнести. Вот дерьмо. — Хочешь кофе, — замурлыкал мелодично и глухо, заботливо без сюсюкания поляк, одной рукой включая конфорку, чтобы нагреть воду, — с молоком? Марко очень любил чёрный кофе, но в последний их раз немцу стал претить терпкий, горький, чересчур яркий вкус, а заменять полностью чаем казалось эрзацем, и Роберт предложил попробовать с молоком. Если соблюсти пропорции, получалось очень вкусно. — Хочу тебя, — безотчетно усмехнулся Ройс, наконец дрогнул уголок рта и мелькнула дерзкая невинная ухмылка, — как кофе с молоком. Кожей ощутил, что поляк слегка задержал дыхание на вдохе. Тут же осёкся, пожалев, что брякнул, и надеясь, что это не прозвучало как насмешка или приглашение. Ройс отталкивал Левандовского уже второй раз со своего приезда. Слова не вязались с делом у капитана Боруссии. — Не сейчас, — попытался просто констатировать Левандовский, выдавая явственное "но". Последовала неизбежная пауза. — Марко... Всё в порядке? — голос поляка звучал всегда монолитно, надёжно. Он вёл себя опытнее, как будто был старше больше, чем на год. Пересилив себя, Роберт добавил, — в семье? Как же, простите, Левандовскому было похер. Он не моральный урод, конечно, чтобы желать Скарлетт и дочке Марко прям зла, но... Его они не волновали. Сердце не ёкает. Просто их бы не было — и всё было бы у поляка отлично, просто замечательно, лучше всех. Левандовский их не любил, в значении что не было и не могло быть никакой чертовой любви и симпатии. А, плевать, как это звучит и смотрится,  самому себе давно уж нужно признаться: да, эта не любовь уже много лет усугублялась, перерастая в нелюбовь. Единственное, что важно Левандовскому, — это чувства немца. Если он переживает, встревожен, печален... Тогда это касается и Роберта тоже. В чём бы ни крылась проблема. — Да, — как-то рассеянно отвечал Марко, задумчиво и равнодушно. Он уже не думал, давая ответ. Просто отмазался. — Мы в порядке, — всё так же напряженно и неохотно. Фраза "Спасибо, что побеспокоился и спросил" была Роберту даром не нужна. Марко знает прекрасно, что Левандовский говорит это ради и единственно из-за него. Всё остальное в своём беспокойстве и вопросе поляк презирал. И это "мы" — до чего же оно мерзкое. Роберт и Марко сидели за небольшим кухонным столом друг напротив друга. Всё ещё взлохмаченные после сна почти на одной на двоих подушке, непослушные и жёстковатые волосы немца лежали крайне небрежно, ёжик торчал во все стороны. Левандовский протянул руку к его голове и лёгкими причесывающими движениями стал распределять пряди. С Марко хотелось в нежность, уход, заботу. Такую простую, рутинную. Как со своим ребёнком, когда каждый день одно и то же, но каждый раз это необходимо и важно. Как между любящими супругами, когда уже не нужно спроса, "Тебе нужна помощь? Тебе нужен я?", всё по умолчанию происходит с вами на двоих. — Купим, может, уже кофеварку? — давно обдумывая это, решился предложить Марко. Попробовал ещё раз напиток на язык маленьким глотком. Вкус обожжённого кофе раскрывался совсем по-другому. — А, Роберт? Левандовский остановил на немце рассудительный, полный внимания взгляд. Последней их совместной покупкой была кровать, и это было, надо признать, давным-давно. Тут Марко вдруг снова вспомнил об уюте и обустройстве их квартиры с комфортом для двоих. Хотите смейтесь, но это было их альтернативное продление контракта. В миниатюре. В этом бы варшавском утре остаться.