Варшава в розах

Заходило солнце. Закатное розово-персиковое марево тепло горело над горизонтом. В Варшаве красивые закаты, считал Марко. Про себя добавляя, что всё на свете прекрасно и достойно нашего восхищения, когда есть кто-то тот самый —единственный и необходимый, — с кем можно всё разделить на двоих, пережить и насладиться. Роберт вернулся со встречи с юристом, не столько довольный, что означало обычно просто успех в вопросах каких-то деловых мероприятий, сколько воодушевленный и даже радостный. Что было Ройсу непонятно, но мужчина просто любил видеть поляка таким беспечным, неприземленным и счастливым без понтов. Важно, чтобы они оба могли расслабиться и прожить без тени тревоги немногие отведённые им дни, так что всё на руку. Марко было неспокойно уже давно, с самого начала, и пусть это состояние обойдёт хотя бы Роберта. Не переодеваясь из всё той же светлой рубашки и брюк, Левандовский предложил сразу поужинать, было уже время. Марко оделся по-летнему по-вечернему, чтоб не стало прохладно, и они организовали лёгкий ужин на балкончике. В гостиной негромко жужжало радио на какой-то польской волне, тихий ненавязчивый звук практически не проникал наружу через открытую балконную дверь. Не хотелось считать это прощальным свиданием, но так оно и было. Мужчины проводили последний полный день вместе, завтра Марко собирает чемоданы и вечером уезжает в Сопот. Предстоящая разлука ощущалась уже сейчас — холодком по коже не от вечерней зябкости. Закончив с едой, Марко и Роберт болтали: вроде ни о чём и обо всём. Немец вытащил сотовый из кармана и собирался оставить на столе, когда поляк терпеливо и просяще, без упрёка остановил его руку: — Марко, давай, пожалуйста, сегодня не будем, — взгляд Ройса требовательно-вопросительный, необнадёживающий, если честно, — вспоминать об этом. Никто не позвонит. А если даже и позвонит... — "наплевать" в томном, намекающем взгляде голубых глаз с поволокой. —...то я должен буду ответить Скарлетт, — строго и безапелляционно, чтобы не повторять дважды и случайно не разругаться в последний вечер, надавил немец. Должен. Поднял коньячные глаза на Роберта, посмотрел в упор. Боже, сейчас они словно враги. Левандовский медленно опустил ресницы, слегка зажмурившись. Он гонит свои мысли прочь; свою злость, свою зависть, свой гнев, свою ревность — прочь. И остаётся со своей Ройс-зависимостью в пустоте. Это паника. Как расстаться с этими эмоциями? Марко почувствовал, что был неуместно и несправедливо строг и требователен к Роберту, и резок, и... И имя Скарлетт сорвалось с губ так некстати. Только не сейчас испортить всё. — Не думаю, что пригодится, — немец кивнул на мобильник. — И не гляди с упрёком, Роберт, прошу. Ты сотню раз прав, но я так не могу, — покачал головой Ройс. Чувство вины не позволяет смолчать, Марко хочет оправдаться, доказать необходимость всего этого. — Не страшно, — бесцветно уверил поляк. По правде, все эти дни оставлявший телефон на полке с одеждой. И, вопреки их договорённости, вырубив звук. Пропущенные мужчина видел уже только по факту. — Давай чаю? — теперь где-то точно была пробоина, и Марко как мог, старался залатать течь. С чаем им всегда так хорошо и уютно болтается. — Давай, — согласно кивнул Роберт. Настолько через себя, через силу борясь, чтобы не поддаться этим чувствам и не похерить момент, не растратить время вместе и светлые, лёгкие воспоминания от этих встреч, словно от его выдержки сейчас зависело слишком многое, если не всё. Ройс ушёл на кухню довольно на долго, видимо, заваривал свежий чай. В какой-то момент мобильник на столе зажужжал на вибро режиме. Короткий непроизвольный порыв, на котором поляк, к своему нехорошему изумлению, подловил себя. Впервые, боже правый, в жизни за тридцать с лишним лет. Высветилось имя контакта на экране — "Скарлетт", — но это Роберт и сам знал, это и соблазнило его на порыв. Мобильник Марко в его руках. Написать что-нибудь? Чтобы поревновала, побоялась, что муж в Польше, да не один. Чтоб переживала. Как Левандовский, когда Ройс возвращается в Дортмунд к семье. Ответить? О, это было самым низменным, извращённым желанием. Не совсем владея собой, Роберт почти представил, как он берёт трубку. И это вовсе не казалось ему уродским по отношению к брачным узам Марко — только унизительным, последним делом, на которое его подтолкнула любовь к Ройсу, "извини, гордость " называется. Ведь взять всё в свои руки и разрушить вот так — это будет памятником бессилию Левандовского, их с Марко проигравшей любви, где честно, обоюдно и добровольно не срослось, и пришлось пойти на подлость, уловку, хитрость. Разрушить брак из вне, ошарашив фрау Ройс, что её муж ей изменяет, да и с кем, да и кто Марко вообще тогда из себя после этого такой... Нет. Только эти мысли остановили поляка, удержав на грани безрассудства. Палец завис над зелёной кнопкой. Левандовский незаметно выдохнул. Его искушение кончилось. Дозвон прекратился, хотя Скарлетт Ройс (всё ещё называет себя "Гартманн", потому что это бренд, ха. Роберт задумался на секунду, что он бы без раздумий...сменил) была терпелива и настойчива. Марко ведь всегда отвечает. Такой преданный, заботливый и ответственный. После короткой паузы — повторный звонок. Левандовский бросил быстрый, острый взгляд. И не колебался. Хватит этого "Разделяй и властвуй". Роберт сбросил звонок. Вернувшись на балкон, Марко поставил заварник и две чашки из набора на стол, улыбнулся заманчиво и, перегнувшись к Роберту, накрыл его губы своими губами, прося поцелуй. И Левандовский давал, поднявшись со своего места, уперевшись руками о столешницу и перегнувшись к нему навстречу через столик. Его ласковый, нежный Марко просил прощения за вспыльчивость и жёсткость, которую Роберт и так мог ему простить, как себе. Они в одной лодке. Марко оторвался на мгновение, глянул искристо и зазывно, явно любуясь тем, что сейчас его. Руки немца потянулись к двум верхним пуговкам рубашки Левандовского, и всегда холодные пальцы Ройса без нужды, порывисто теребя, принялись расстегивать их, опять увлекая баварского форварда поцелуем. Рыжее солнце с глазами цвета янтаря опять достанется Левандовскому в этот вечер, снова они устроят невероятно красивый и памятный закат. Пану в Польше чертовски везёт! Роберт дышал им и не мог надышаться. Целовал, обхватив щёки руками, до нехватки кислорода, что Марко уже начинал слегка отстраняться, чтобы урвать момент и вдохнуть. Тренькнуло банковское ежемесячное уведомление, телефон Марко брякнул по столу, экран засветился "2 пропущенных", и Ройс отпрянул от поляка в панике, всё ещё в его руках, пытаясь дотянуться до телефона. — Почему ты так напуган? — вытирая кулаком раскрасневшиеся от упорного поцелуя губы, оскалился Левандовский. — Боишься мной увлечься? — Скарлетт звонила, черт возьми, и ты не...ты не сказал! — изумленно, догадавшись, почему это так, закончил немец. — Зачем это сейчас нужно? — в сдерживаемом отчаянии отчеканил Роберт. — Ты бы мигом улетел к ней, в Дортмунд? — Она моя... —  Твоя, твоя, чья же ещё, — несдержанно-ядовито поддразнил Левандовский. — Это может быть важно сейчас, — приопустив задрожавшие веки, со смирением сквозь зубы. — Скарлетт моя жена. — Я тоже твой. Непонятно кто. Тем не менее, два по цене одного. — Нет, Роберт! — как от удара по лицу, сморщился и сжался Марко. Он не хотел так прозвучать для любимого человека. Будто кто другой важнее. — Прошу, хороший мой, не надо, я не это...вовсе не это хотел тебе сказать, — Ройс прикрыл рот ладонью, умолкая. Слово за слово. Как отчаянно нелепо, по-дурацки всё выходит. — Побьём ваш свадебный рекорд по поцелуям? На этом нас прервали, а мы были близки к достижению. Горько? — Левандовский несдержанно-возбужденно притянул Марко снова к себе, безответно впившись в его губы. Руки Ройса уперлись ладонями поляку в грудь, Марко мягко, но резко отстранил Роберта. Но не оттолкнув. Это не было противно капитану Боруссии, Левандовский не мог быть ему противен. Просто они пересекли черту. Марко, нервно и быстро, оставив ужин на накрытом столе, вышел с балкона в гостиную. Роберт, как привязанный, — тут же за ним. — Я хотя бы не транслировал свадьбу на весь мир онлайн, — припомнил с непреодолимым отвращением Марко, бессильный, что многое из памяти никогда не выкинешь. — Вы так расстарались, — неверяще покачал головой немец. Втайне от Роберта, незаметно вытер губы. Дрянной вышел поцелуй. — Да? А зря! Я бы посмотрел на вас двоих, — с презрением, брезгливо-холодно заверил Левандовский. — Ты был красивым женихом, Марко, — тише, почти спокойно. Всерьёз. — Мы просто расписались, — как в воду опущенный, Ройс с трудом сглотнул ком в горле, слыша такое от этого мужчины. Нет сил и энергии продолжать. Он без оружия. — А в церкви? — Дали клятву, — и Ройс как под гипнозом, и ему— всё как на духу. — И? — насильно выдавливал из себя поляк, не желавший и боявшийся это представлять и снова пережить. Но Левандовский всё упорствовал, себе назло, будто только Марко тяжело даются слова, а самому слушать не невыносимо. — И поцеловались. — Просто клялись в верности и целовались. Прелесть, — без издевки и вызывающих интонаций, вещи говорят сами за себя. — Ты видел фотки, Роберт, — словно это было исчерпывающе. — Да, видели все, — раненный глубоко тогда, будто перенесся в тот декабрьский день поляк. — Нет, я хотел бы те, у алтаря. Священный союз, — поморщился Левандовский, непримиримо усмехаясь всем картинам, которые рисовала не только его память, но и воображение. Последний крупный разлад между ними был после свадьбы Марко. О которой Левандовский узнал, на его счастье или беду, не из Bild, Ruhr Nachrichten или даже клубного Твиттера, а от самого Ройса. Постфактум, задним числом, воскресеньем следующего дня после торжества. Первым из непосвященных, даже Боруссия узнала позже. Реакция поляка была неописуема. Они ругались по телефону больше часа. Роберт не находил слов для передачи шока, обиды и своего испуга, припоминал Марко всё на свете, и чего не было, но чего поляк всегда опасался, тоже. Ревность и чувство обманутости так заполонили, что Левандовский больше не перезвонил в тот день. Ему казалось, он сойдёт с ума. Или сведёт счёты с Фортуной, отвернувшейся от своего любимчика, баловня судьбы, в момент, может, первый в жизни, когда правда была очень нужна. В тот год, под Рождество, о котором они вместе с Робертом столько лет мечтали, Марко сделал то, что, наконец, должен был. Застраховал своё будущее, отплатил благодарностью той, которая была рядом и действительно любила бессовестного притворщика, пусть Скарлетт и не сравнится для Ройса с Левандовским ни в чём. В конце концов, он давно задолжал польскому гроссмейстеру ответный ход, и поделом. Свадьба и венчание в тайне от дорогого человека не были предательством как таковым, а скорее страховкой, что Марко не сыграет в Сбежавшую невесту, гарантией его Ja-Wort у алтаря; честно говоря, превентивной мерой от опасений Ройса, что Роберт вмешается и остановит, сорвав свадьбу. И спасёт его. И всё получилось. Не пришёл, не спас. — Ты же первым начал... — Марко сжал зубы до скрипа и отвернулся к окну, на котором тихо бурчало радио. — "Нормальную" жизнь. Без меня... — схватился крепко за подоконник. — Предатель, — напрасно и полностью осознанно, без сожаления, впервые в жизни сорвалось с уст Марко. Облаченный в вину — тот же белый верх, чёрный низ — Левандовский сперва молчит: это было тогда малодушно, бездумно, подло. Он струсил, сдался Анне, готов был на всё ради своей безопасности и комфорта и чтобы уберечь карьеру. Если Марко дождался и спланировал своё предательство, то Левандовский изменил легко, не задумываясь. — Это всё не по-настоящему было. Ты же сам знаешь, Марко, — не лживые, но картонные фразы. Ройс заслуживает много большего, чем "жену я вовсе не люблю, но уйти не могу". — А без этого нельзя было?! Нет? — Ройс обернулся через плечо с глазами светлее и прозрачнее. — Но нужно, нужно быть правдоподобным, держаться на высоте. Тебе оно нужно! Встретившись с взглядом помутневших глаз, Левандовский испугался за Марко больше, чем за себя и то, как оправдаться. Он не может больше вести себя так, как было удобно раньше: Ройс — единственный, кого Роберт любил сильнее, чем себя, и потому не мог предать. — Да, — с трудом; поляк впервые решается раскаяться. — Да, Марко. Всё так, честно, — подойдя ближе, Левандовский прижимается к спине немца, согревая загривок дыханием в и без того тёплый варшавский вечер. — И я жалею о том, что натворил, —  сдаться Марко больше совсем не значит проиграть. — Но теперь у нас семья...— мужчина опять ненавидит себя за слабость сейчас: ну и на что тебе чемпионские амбиции, чемпион, если с самым родным человеком мямлишь и  трусишь, будто яиц нет?! —...и я просто... не знал, не мог... Извернувшись в его руках, Марко оказался лицом к поляку: — У вас семья. Ты издеваешься надо мной, Роберт? — бледной тенью самого себя. — Пожалуйста, прекрати, — слабо, еле слышно, — перестань. Ты делаешь это лучше всех, — отвернув лицо, крепко зажмурился. Его самый любимый говорит "не могу". И это самая тяжёлая, незаживающая травма Марко за прошедшие десять лет. Кошмар, о чём Марко подумал сейчас, но не видеть бы лицо этого человека, без которого не хочешь, не нужно ничего, но он не твой, или твой лишь наполовину. И едва ли это возможно больше выносить, сил нет. Левандовский смотрит на родные черты: искривленный изгиб некогда искрящейся ухмылки, жёсткую линию губ, чуть осунувшееся лицо и уставшие глаза. И сердце рвёт на куски: слёзы Марко всегда были только из-за него. — "Семья". И ты хранишь верность всем, — боже правый, конечно же, нет: пытаясь оставаться хорошим для всех, Левандовский предавал ещё чаще и больнее. — Роберт, ты что, святой? Иногда люди разводятся, — горько и пристыженно, едва дыша: ни разу Марко не просил Роберта о разводе. Не склонял, не намекал, не умолял. Сейчас пустота этого замалчивания нелепо, по случайности заполнилась, закрылся гештальт, проговорено главное табу. Стало тошно, будто ляпнул лишнего. Роберт слегка вздрагивает, но серьёзен настолько, что не меняется в лице. Не кажется вовсе потрясенным и выбитым из колеи, попавшим в западню, пойманным на слове. Лучше пусть скажет что, попросит терпеть, смириться, не питать иллюзий, но только не это необнадёживающее, бесперспективное молчание, будто говорить даже не о чем, всё решено, и он не будет бороться. Это разобьёт Марко сердце. Наверное, уже безвозвратно. Поляк берёт окаменевшего перед ним от стыда и досады на себя Ройса за пальцы, сжимая крепко. — Я знаю о тебе всё, — подносит к губам, целуя кончики пальцев. Лицо нечитаемо, польский мрамор. — Знаю, сколько раз ты изменял жене в этом году... Могу вспомнить каждый. — Так ты хочешь сказать "прости"? — не выдерживает сердце Марко и уходит в пятки от страха; голова кругом от разочарования и горя. Немец ставит на кон всё и выдыхает; он потеряет Роберта навсегда, но между ними не оставит и миллиметра пропасти. — И мне не стыдно. Я не боюсь быть плохим человеком для неё. Страшно стать чужим для тебя, Роберт. — Что ты такое говоришь... Ты мой самый лучший человек, — лицо непроницаемо, но Роберт дарит столько тепла, глазами не отпуская, не оставляя Марко ни на секунду одного, что щемящее чувство благодарности отзывается колкостью слева в грудине. Это отнимут, отнимут. Марко откажется сам, пока не отказались от него. Больше капитан Боруссии не перенесёт, только не ещё один. — Какой я дурак, — в сердцах сквозь зубы бормочет Ройс, высвобождая торопливо и разочарованно пальцы из рук Левандовского. — Я слишком глупый для тебя, Роберт, — ложит тёплую ладонь на грудь поляка, туда, где сердце стучит и бьётся в ответ под тонкой тканью рубашки. —  Ты...выбрал, — язык не поворачивается претендовать на "полюбил", сегодня всё должно решиться навсегда, пускай потом Роберт сам скажет ему, кто Марко для него и остались ли теперь чувства, — законченного идиота, — если бы Ройс мог остановиться и перестать унижаться перед поляком, обнажая свою беспомощную зависимость-одержимость, то он бы это сделал. — Я столько ошибался, Марко, — Роберт хотел сейчас сильнее всего отмотать плёнку назад и поступать по сердцу. Рука немца, всё ещё ласковая, не отталкивает, но удерживает на расстоянии, боясь подпустить. — И больше не хочу и не собираюсь, — самым страшным для мужчины осталось — потерять доверие Марко. Ройс как кот, верил только раз и не мог понять предательства, но рукам поляка  доверял до этого беззаветно, беспрекословно, чувствуя себя в безопасности и счастливым. И Марко берёт управление на себя. 300 км/час — и финиш уже виден. Их болиды последние годы идут в стык, колесо в колесо, и нельзя допустить трагического столкновения на самой финишной прямой, кто-то должен уступить трассу. Марко выйдет из гонки. — Ты правда ошибался, Роберт. Выбрал не того, мой хороший. Я хуже, чем ты думал, — пустым голосом, не кривя душой, как есть. Знал бы ты, чем вышла моя лебединая верность. — После травмы лодыжки мне было плохо. Так плохо... — Марко запинается и останавливается; ложит ладонь на лоб, просит себя продолжать. — Я просил тебя приезжать, — жалкий щенок, которому тяжело дома одному, нуждавшийся в обожаемом хозяине. — Просил! — нечего приуменьшать: звал, засыпал звонками, просил. — Или приехать хотя бы раз, — Марко помнил: если бы Роберт приехал, а он непременно должен был приехать, то немец ничего не спросил бы со своей гордости. — Это должен был сделать именно ты. Ко мне. В Дортмунд. Я бы вырвался к тебе, я бы всё устроил... — тогда у Марко случился тяжёлый срыв, было много обиды и разочарования, принять ситуацию впервые казалось непосильным; полное затмение по поляку, нужен был только он. Это было всё, что утешит его, — Роберт Левандовский. — Не бойся, у меня порядок с памятью, я помню, что ты оставил меня тогда не без причины. Ты сказал, — это твои слова, — что сборы, Польша, Бавария, Кубок, Лига чемпионов, восстановление, отдых, семья... — на последнем слоге Марко не хватило, голос съехал. С него было достаточно. Зачем ты так со мной? На Марко нет лица, почти слёзы наворачиваются. Несчастнее вид сложно представить. Куда их занесло? Левандовский видит творение своих рук, вернее, поступков, выборов, решений... Роберт точно хотел прожить их с Марко жизнь потом, во втором круге. Всех предпочёл Ройсу. Предавал самого близкого. Роберт хотел прикоснуться, ведь до Марко рукой подать, но так, чтобы не сделать хуже, не причинить боль. Боже, почему получилось так, что он может ранить Марко, любя? Опаснее всех невзгод и травм для капитана Боруссии оказался любивший его человек. Левандовский делает шаг назад, отступает. — Прошу, попробуем ещё раз, Марко, — без раздумий, не глядя под ноги, опускается на колени в чёрных брюках на пыльный пол. — Начать с начала, — это не мольбы о прощении, не чувство вины, что бросило его на колени перед Ройсом, что-то не такое мелкое, расчётливое и малодушное. — Я выбирал себя. И не был счастлив. Силуэт начинает расплываться перед глазами Марко: за пеленой непрошеного отчаяния и беспомощности Левандовский как далёкое воспоминание. Ройс прикрывает рот тыльной стороной ладони. — Прости мне мою слабость, Роберт. Надо было сразу тебе всё рассказать, прости. Весь этот год я... ...всё реже набирал первым; на Классикере во втором круге гнал от себя взглядом, будто из осторожности, что Скарлетт на трибунах;  впервые не хотел ехать этим летом в их Варшаву, где розы и красное-белое... Не прося извинений за это — Роберт простит и никогда не припомнит, если только Марко согласится дать ему возможность. Протянет руку и скажет "да". Левандовский прерывает, дальше знать ему ничего не нужно: — Марко, всё это время — я трусил. А нужно было выбрать тебя, — взгляд снизу вверх в простые глаза, виноватые. Голубющие глаза васильковые превозносяще, с щемящим трепетом замирают на Марко. Ройс усмехается, что-то сардоническое в этой усмешке. Нехорошее, отталкивающее. Немец хотел бы, чтобы Роберт поднялся сейчас и слушал с достоинством гордеца, не ошибившегося громко, чтобы стояние на коленях не показалось ему потом унижением и оскорблением. Марко никогда не решится стать его мучителем и тираном. — У меня не получается ни с тобой, ни с футболом, —...и будто взмах руки возлюбленного палача. Марко берёт лицо поляка в ладони, большим пальцем проводит по щеке. — Я ждал тебя, Роберт. Долго ждал. Поздно завёл семью. Весь этот год я пытался стать счастливым. Без тебя, — Марко отпускает Роберта из своих рук. Голова летит с плеч, но Роберт сам принёс её на плаху. — Я собирался порвать с тобой в этот раз, — невротически-спокойно, не вздрогнув, Марко просто пожал плечами, мол, вот. Ройс напоминал маленького мальчишку, упавшего с велосипеда и разбившего коленку и изо всех сил пытавшегося не заплакать, оставаясь мужественным перед отцом. Сердце Роберта сейчас — мишень в тире, и герр Ройс изрешетил его меньше чем за минуту. Знает ведь, что лучше быстрая смерть, жалеет его. Левандовский обезоружен, ранен. Он не может подняться, не может взять Ройса за руку. Сковал страх, что он теряет и не может ничего с этим сделать, потому что это решение Марко. Марко уходит от него. Роберт боится кармически, что того, кто уходит, ничем не удержать. И Ройс смотрит сверху вниз, и видит, видит этот детский страх в глазах, мольбу, растерянность потерявшегося в парке аттракционов ребёнка и беспомощность. Он знал, что будет так. Поэтому убьёт в Роберте сожаления. — Мы со Скарлетт ждём двойню, — жёсткий взгляд сухих красных глаз. — Можешь считать это дублем. 2:3, чемпион, счёт на табло. Обезоружен, ранен, убит. До чего же гулко, мерзко и пусто упало сердце в груди Левандовского, немного закружилась голова. Кажется, он вот уже десять минут как стоит на коленях, но он не чувствует, не помнит, забыл об этом. — Этого не может быть, Марко, ты бы не... — Но я "да"! — резко опережает его Ройс. Марко страшится, что это конец, и в то же время отпускает. — Зачем...вы решились на это? — Мы же...договаривались, мы обещали друг другу, Марко... — это было предательство. Они хотели больше не иметь детей и не ранить друг друга этими отношениями, переигрывая в счастливую семью. Как ты мог так со мной?.. — Я всё сказал, — Марко болезненно зажмурился. — Ты не мог выбрать меня, а я — пустить свою жизнь под откос, — если попытки фальшивыми отношениями и опрометчивыми решениями выкинуть поляка из головы, убежать от обречённых на  безответность чувств можно считать успехом. Целью было не стать счастливым, а перестать страдать по тому, кого не стоит ждать... — Прошу, встань, — Марко отвернул лицо, не в силах видеть Роберта таким перед собой: только что многообещающе влюбленным, сейчас — убитым и вряд ли больше доверяющим. Левандовский покорно поднимается с колен, не отряхнув брюки. — Понятно, ещё раз станешь отцом, — скованно, задето. — После рождения детей...ты уже не будешь свободен и не захочешь уйти, ведь правда, Марко? — Роберт знает, чего боялся сильнее всего: что вторая жизнь когда-нибудь отнимет у него Марко. Так оно и происходит. Поэтому они зарекались. — И дело не в обязательствах, я тебя знаю. Отцовство станет тебе дороже и важнее всего. Опять, — Роберт не должен решать за Марко, но почему ему кажется, он давно почувствовал, как нужно поступить? — И я права не имею лишать тебя этого, — неискренне, жалко, не притворяясь даже. Ройсу тяжело слушать: Роберт ненавидит эту сладкую ложь, но говорит ему на прощание. Марко пытается не слышать, вслушиваясь в радиоэфир за спиной. И ещё он хочет не видеть никогда, как Роберт от него уйдёт. А ведь им ещё целая ночь и полдня вместе остались. Глупая насмешка: в Варшаве они открылись друг другу, здесь же они расстаются любя. Роберт знал и потому всегда боялся: если их отношения будут причинять боль, Марко не выдержит и уйдёт. Сегодня Марко прогоняет его сам из своей жизни: тебе в ней нет больше места, я нас предал, уходи.  Это совсем не то, на что надеялся Левандовский, что мечтал однажды сказать Марко и услышать от него в ответ. Поляк лелеял в душе совершенно другое будущее. Сегодня Левандовский благословлял своё провидение и смелое решение, принятое так вовремя. И он не отступится, тем более теперь. Ва-банк, не гадая о чувствах Марко к нему теперь, не страшась провала и безвозвратно разбитого сердца. Не спасая больше себя. Роберт начинает, глухо, но твёрдо, убеждённо. — Послушай, Марко, но посмотри на меня, прошу, — не в голосе от волнения и встревоженности, сам не свой. Когда вроде уже всё сказал и дал свой ответ, как думал немец. — Если семья тебе дороже — я не имею права мешать, — Ройс кивает автоматически, закрывая себе рот рукой, плечи трясутся от беззучных слёз в сухих глазах. Так Марко отпускает его. Роберт скажет ещё что-то вежливое и нужное, и немец не выдержит. — Не могу видеть тебя таким, — это разбивает ему сердце. Забываясь и не останавливая себя, Роберт сжимает виски Ройса и целует нежно в правый. Прижимается к щеке Марко, закрыв глаза, трется утешающе, неразборчиво успокаивает на польском; хоть Ройс не понимает, но давно знает эти слова от него. Левандовский продолжает ему на ухо. — Но я никогда не пожелаю тебе "Будь счастлив". Как тебя разлюбить? Ты мой. А я даже не могу сказать, что ты только мой, — бессильно-зло, неотступно. — Не знаю, что ты ищешь в своей семье и детях... Я могу дать тебе только любовь.  „Я больше не нуждаюсь в тебе. Ты заменён. Отболело”, —  вот что Роберт по-настоящему боялся услышать. — Только не отпускай меня, Марко, не говори, что сможешь без, — щека Роберта уже мокрая от слёз Ройса. — Не давай мне карт-бланш, у меня нету никого ближе тебя. И поэтому я никуда не уйду, как ни гони. Я хочу остаться с тобой, — Роберт стал расцеловывать веки Марко, высушивая слёзы на ресницах и мокрые дорожки на щеках. Эта любовь — самое глубокое, болезненное и нежное чувство в его жизни. Руки Марко осторожно обвили его шею, немец прижался ближе. Стал нашептывать в самое ухо, почти касаясь губами мочки: — Роберт, то, что я сейчас скажу, должно быть ужасно... —  Марко терзали сомнения, ему нужна была поддержка и помощь, чтобы разобраться с тем, с чем он не справится один. — Я не смогу жить только ради своих детей. Может, я люблю их... Но я не только их люблю. Я не собирался жертвовать тобой. Нами. И теперь кругом виноват, — худые плечи всё ещё вздрагивали от слёз. Всё, что Марко искал, — это была настоящая любовь. Но им не понять. — Я ни в чём тебя не обвиняю, ненаглядный, — Роберт оторвал немца от своей груди. — Марко, мы ещё можем всё спасти... — Левандовский ложит ласково ладонь на затылок. — Что спасти? — родные глаза гданьского янтаря, кажется, верят. — Нашу любовь, — ты стал моей вечной болью. Но главное — любовью.   — Что ты можешь сделать?.. — без недоверия и отчаяния, с доверяющей Роберту беспрекословно надеждой. Слёзы постепенно высыхают на лице капитана Боруссии. Если начинать всё с чистого листа, то сейчас — не медля и не откладывая. Ведь мир меняется... — Марко, все знаки, что ты принадлежишь мне... Если это несерьёзно и с ними никто не будет считаться, и это навечно останется между нами...то тогда я хочу, чтобы об этом узнали все. Мир меняется, Марко. ... может, когда-нибудь —уже скоро —он сможет принять и нас Сердце ускоряет ход, кажется, вот-вот вырвется из груди Марко, он слушает и не верит самому себе. Не смеет верить и при этом боится отвести взгляд. Роберт берёт его руку, перебирая пальцы, и притягивает её к своей груди. — Марко, я развожусь. Я уже уведомил о своих намерениях моего адвоката. Он работает над этим, мы обсуждали вопросы. С Анной мы поговорим вместе предметно, как только вернусь в Мюнхен через два дня. Она дала добро, нелегко, но достаточно быстро и довольно давно. Любви нет, я ей сказал. Хочет оставить себе какие-то квартиры, машины и фамилию, её рабочий псевдоним. Видишь, нам нечего делить, кроме опеки над детьми. Контракт с Баварией истекает в следующем году, ты знаешь. Как видишь, ничего не закончено, но я хотел, чтобы ты знал. — Разводишься? — беззвучно шепчет Марко, на седьмом небе от счастья. Его Роберт решился. Его Роберт. Да, мир меняется. Семимильными шагами, неумолимо. 10 лет назад, когда у них всё только начиналось, и сейчас — небо и земля. Марко и самому доводилось уже выводить команду на Вестфален с радужной повязкой на плече... Их деньги, славу и признание уже никому у них не отнять, никогда. Конец карьеры не за горами, и никто — ни клуб, ни агент, ни пиар-менеджер — больше не не указ. А дети... Да, это был верный расчёт, должно было бить без промаха, а оказалось русской рулеткой. Расчетливый ход, вывереннный, подсмотренный у других механизм, как вытеснить мысли и чувства о том человеке, привязать себя к вынужденным условиям, посадив на короткий поводок, сделаться добровольным рабом своей неволи и судьбы. Но... "своя плоть и кровь" — это оказалось слишком животно, инстинктивно — слишком мелко— перед настоящими, жизньюрождёнными чувствами. Просто недостаточно, чтобы победить их любовь, чтобы выкинуть любимого из головы. И ты нарушаешь природный ход вещей, как это делает человек, в отличие от животного, поступая не по программе, заложенной натурой, и спасая не себя и не свою кровь в первую очередь, а чужака — того, которого полюбил всем сердцем, не по крови, — потому что он так чувствует. Воскресный папа — хм, после всего, не так уж плохо. Слов не находят оба, кажется, с полминуты. — Жаль, что так вышло со Скарлетт и беременностью... — Левандовский выложил Ройсу всё, но теперь не знает, как Марко на это смотрит и отреагирует. Седьмое небо сменяется пропастью отчаяния. Ройс подавлен собственной ошибкой. — Сколько? — Шесть недель. — Любое твоё решение я поддержу. Если нужно, публично, — Левандовский представлял, какая реакция и ажиотаж обрушатся, если Ройс разведётся с беременной женой. Марко думает и молчит. Надо принимать решение, но он чувствует, знает, что не один. — Прости... Тогда я не могу сделать это сейчас. Мы со Скарлетт окажемся под ударом, — Роберт пошёл ради него на такое, а Марко просит подождать, обещает "завтра" и откладывает ответный поступок. Немец боится обидеть этим Роберта, это нечестно. — Прости. Левандовский притягивает его к себе и прижимается лбом: — Я буду ждать тебя. Всё это время я буду рядом, Марко. Любая помощь. Я буду ждать. Уткнувшись лбами, они застывают в объятиях, не замечая времени. Из шипящего довольно старого радио после рубрики с письмами слушателей звучит музыка по заказу. Знакомый Роберту с самого его детства чувственный без тени чувствительности, сильный голос Анны Герман с незабвенной «Варшава в розах». Одна из его любимых старых песен, поляк, потянувшись к подоконнику у Марко за спиной, прибавил звук.

А мы ещё вместе, мы в мечтах, в шуме города, у нас свой мир. Сияло дневное солнце или дым зарева окутывал — каждый год встречала нас Варшава в розах!

Радио навсегда останется лиричным, старомодным и душевным. Левандовский положил руки Ройсу на талию, потянул к себе, приглашая в танец. Марко с готовностью и наслаждением обвил его шею, подняв глаза и глядя на Роберта неотрывно и ласково. Они двигались, обнявшись, в медленном танце, спокойные и счастливые.

И песня, в которой Шопен и ветер, и повседневный наш мир, и доля наша, не чужая, тесно сплелись ...

Остаётся одно "но". Роберт убрал руки с талии немца. Ройс, погруженный в музыку и таящий от счастья на плече Левандовского, посмотрел непонимающе. — Прости мне эту долгую помолвку, Марко, но... — Роберт, быстро покрутив своё кольцо, снял его с пальца. Взяв Марко за правую без сопротивления, бережно снял его обручальное, убрав оба в карман. Давно готовый, пошарил рукой в другом. Взгляд, размягченный от нежности, забывшийся, домашний и так хорошо знакомый немцу. — Стань моим, навсегда. Единственным. В горе и в радости, — поляк глядел любовно, с надеждою, протягивая Ройсу тонкое скромное золотое колечко. — Что ты скажешь на это? Было радостно и уютно. Потому что ответ был известен, они оба давно его знали, не проверяли свои чувства и не сомневались друг в друге и во взаимности. — Марко, ты согласен? — Да. Марко сиял Роберту, наклонив голову вбок и улыбнувшись искристо асимметричной улыбкой, непоборимо смущенный и очарованный. Ройс расставил всё в жизни Левандовского на свои места, избавив от худших страхов. Мы спасены. — Я самый счастливый, — сипловатым после сошедшего волнения голосом, почти прошептал Левандовский. Опустился снова, уже без отчаяния, уже на одно колено, взял руку Марко в свою. Поднёс к губам, целуя жадно, расцеловывая кончики пальцев и безымянный с бледным следом от ношения кольца. Посмотрел вверх, на Ройса, улыбающегося как прежде, светящего ему, как солнце, до оробелости смущенного. Роберт надел взамест прошлого своё кольцо. Разницы никакой, а сколько оно сулит перемен. Поляк поднялся: — Марко Левандовский? Не в силах больше сдерживать порыв, Марко, вне себя от радости, счастливый, как мальчишка бросился Роберту на шею, почти запрыгнув на него, что поляк едва успел придержать его под ноги. — Возвращайся навсегда, Роберт. Обязательно. Ту ночь, последнюю перед отъездом Марко, они провели без сна, игнорируя усталость и отдых. Дурманяще-сладкий аромат лаванды окутывал изголовье кровати. — Говори со мной по-польски, Роберт. — Ты же не понимаешь. — Так твой голос звучит иначе. Нежность вслепую, на доверии и ощущении друг друга. Но на родном Роберт говорит Ройсу даже больше, прямее и бездумней, невольный сдержаться от нахлынувшей нежности или страсти, этого понимания немцу достаточно. Сильные руки обнимали стан Марко, а он льнул к ним беззастенчиво и без оглядки. Марко, задумчиво и любуясь, накручивал кудри поляка на палец, когда они лежали вместе. Сердце Левандовского замирало сладко от его взгляда. — Где ты раньше был? — я хотел бы, чтобы ты был моей первой, ещё подростковой любовью, и после не было никого, ни одного. Первый и единственный, и навсегда. И мы рассказывали бы всем, что вместе всю жизнь и друг у друга первые и единственные. — Все до тебя — не считаются. Роберт, не уезжай. И я останусь тоже. — Нет, так нельзя, мой лисёнок. Чем раньше я уеду, тем раньше мы снова будем вместе, — это условие надо принять. — Kocham cię. — Też cię kocham. И было ради чего лететь вперёд, начинать сезон, доиграть его феерически и...и потом...долгожданная, возлюбленная награда. И трофей, который давно и взаимно твой, ты сможешь взять наконец в руки и показать гордо всем, чтобы видели. Он — твой, а ты — его. Вы любите друг друга — и больше никого.