Варшава в розах

Еще два дня — быстро, фантомно, как белый песок балтийских пляжей сквозь пальцы, ускользает их неделя вместе... Господи, этого не просто мало или недостаточно, это настоящая издёвка; чувства Роберта и Марко на прочность как канаты, испытание разлукой они выдержали, и оно нещадно их закалило. Это как привыкнуть терпеть боль: не сломаться, не сойти с ума, научиться крепче стискивать зубы, чтобы не заорать; не издавать ни звука, когда изнутри терзает и разрывает. Но это всё ещё пытка. Их совместное времяпрепровождение проходило в тихих удовольствиях, которые Марко и Роберту было радостно и совершенно не в тягость разделить вдвоём; они чувствовали себя в обществе друг друга комфортно и просто, естественно, их не утруждали и не раздражали общие дела или быт; совпали по многим пунктам — и не только. Благодаря вниманию и заботе, подогреваемым и заводимым крепкими чувствами, нетривиальным желанием сохранить и развить отношения, и долгому взаимному изучению друг друга их любовь не стагнировала и не угасла после парочки лет "узнавания" и получения новых эмоций и впечатлений, регулярной дозы удивления и сюрпризов, когда флёр романтики заставляет верить всех и каждого — это навечно. Мужчины стали опорой и поддержкой друг для друга. Далеко даже не благодаря спорту, а точнее, вопреки их спортивным карьерам. Да, Марко Ройс для Левандовского под запретом. Как и тот для капитана Боруссии. Их тихое сопротивление, каждый раз, когда удавалось дорваться друг до друга, состояло в том, что Марко и Роберт не теряли часы, несмотря на обстоятельства, не откладывая жизнь. Не запрещая себе отдаваться без остатка. Чтение, например, — Марко любил только детективы или же отдавал предпочтение статьям: Роберт мог просто находиться рядом, быть с ним, и это нравилось Ройсу. Немец не мог удержаться, если что-то цепляло его сильно, тут же делясь с любимым, не в силах не пережить-обдумать впечатление, обсуждая или выговариваясь, пока не иссякнет. Левандовский включался, отвечал, слушал, спорил — и это нравилось им обоим. Кажется, Марко был единственным собеседником, который был нужен польскому форварду по жизни, исходя из опыта, что остальное общение всегда больше затрудняло Роберта и было любезностью с его стороны. Ещё...готовили вместе, на крохотной тесноватой кухне. Левандовский диву только давался, почему, вообще-то совсем не затруднительное для него, стояние у плиты и все эти простые вещи — варить макароны, добавить соли, нагревать масло, перчить фарш; придумывать и решать каждый раз вместе, чем ужинать, что на обед, — приносили такой покой и уют, создавали атмосферу близости, домашности и устроенности. Роберт мог приобнять Марко со спины, прижавшись крепче, вдыхать запах его волос, пропитавшихся готовкой. Уткнувшись в шею, выдыхать нарочно на чувствительную кожу шумно. Марко, щекотливый до мурашек и потери контроля над собой, дёргался резко, весь напрягаясь в плечах и сжимаясь; более чем убедительно просил перестать, но Левандовский не поддавался на уговоры, и Ройс, не выдерживая, либо ударялся в хохот почти истерический, почти визг, либо, гибко извернувшись в руках поляка и прижимаясь поясницей к плите, поворачивался к Роберту... Домашние тренировки и без спортзала проходили отлично, они приспособились и сделали их парными. Кроме очевидной пользы глупости творили в основном, конечно, иногда по ползанятия наслаждаясь друг другом... Целовались сладко и коротко в губы, делая пресс: не самое эффективное упражнение для мышц живота было у Марко любимейшим. Пока Роберт держал ему ноги, Ройс при каждом подъёме туловища норовил приблизиться, зажмурившись от напряжения и рвущегося смеха, как глупенький ещё слепой котёнок, и хотя бы мазнуть по губам поляка. Нехитрой, безусловной радостью и любовью Марко можно было захлебнуться, так он накрывал Левандовского, словно цунами. И Роберт, погружаясь в эти воды, прикрывал в ответ веки в один момент, приоткрывая рот, замирал для немца и, отдавая Ройсу последний свой кислород, шёл ко дну. Такой беспечно счастливый, самому себе завидующий. А ещё они с Марко болтали перед сном. Почти каждую ночь. Не выключая свет или ночник, сильно припоздняясь. Роберт переворачивался на бок, подперев щёку рукой, немного сонливо, разомлев в прохладной постели, мягко глядя на Марко, приопустив пушистые тёмные ресницы. На автомате, чисто по привычке говорили полушёпотом, шутили по-дурацки, что стыдно произнести даже при хороших товарищах, несли такие глупости, выражались по-идиотски; одного слова, фразы было достаточно, чтобы второй понял, что другой имел в виду. Этот ритуал был привычен, необходим. С Марко Роберт не боялся задумываться, когда же наступит неизбежный конец. Раньше были сплошь чувства-эмоции — да как у большинства, если не всех (не вините и не высмеивайте тех, кто ни разу не любил по-настоящему, — гораздо невозможней осуществить эту книжную, хрестоматийную заповедь). Поляк знал потому — конец им неминуемо будет, слишком упиралось в привыкание; ту привычку, что никак не становилась второй натурой. А с Марко они...не догорят. Просто нашли друг друга: достигли цели, не ошиблись дверью, сорвали куш. Думая о нём, Левандовский понимал наконец-то и, к своему потрясению, впервые в жизни ощущал: ему повезло невообразимо встретить своего человека; он стал счастливым. И больше ему ничего не казалось нужным, ничего не требовала и не искала душа и не по чему не тосковало сердце. Ничто не превзойдёт и не затмит Марко; без Марко "другое" теряет ценность. Простейший алгоритм, зацикленный на Ройсе. Роберт Левандовский, зациклившийся на Ройсе. Хозяин квартиры покинул дом утром, погруженным в легких рассеянный туман после ночного дождя, пока Марко ещё спал, откинув одеяло, головой на его подушке. Так получалось почти каждую ночь, по неизвестному стечению обстоятельств. Встав с по утрам отчего-то начинающей подло скрипеть кровати, Роберт, повинуясь безотчетному намерению, как обычно одной рукой поправил одеяло, натянув выше и прикрыв Марко до груди. Так Левандовский возился теперь со своими маленькими детьми, но потребность позаботиться и поухаживать за Ройсом появилась в его жизни первее. Поляк оделся поформальнее — брюки и светлая рубашка — и вышел из дома. Ему предстояла деловая встреча: мужчина представить не мог, да и заранее, честно, думать не хотел, загадывать, чем это обернется: что он услышит, что ему скажут и каков будет результат и выйдет ли вообще из этого толк. Если нет, то...то Роберт не знает, что делать дальше, что ещё можно попробовать. Он будет предельно аккуратен, осторожен, всё выспросит, подведёт к делу, ничего не оговаривая вслух, но всё равно рисково. Посмотрим, что даст эта консультация. Светлые ресницы дрогнули. Марко открыл глаза и не обнаружил Роберта рядом на кровати и его телефона на тумбочке. Проснуться в постели одному на утро — неприятное ощущение, да и воспоминания того не легче. Как они, обзаведясь семьями и опутав себя тысячей обязательств и отношений, вынужденные играть роль для всего мира и своих родных, встречаясь тайно на левых квартирах, разбегались, соблюдая осторожность и жалкую, пугливую конспирацию, чуть ли не сразу после перепиха, едва ли проводя вместе ночь и часто не встречая утро. Звучит похабно, но вот беда... Времени всегда не хватало, катастрофически, постель осталась единственным автодромом, чтобы всё выразить, что чувствуешь: зацеловать, наобниматься, гладя ласково, надышаться друг другом, касаться его улыбки, закрываться пальцами в его кудри... Встречи проходили в эконом-режиме: те же чувства, но на огромных скоростях. Словно сжатая пружина, с неимоверной отдачей. Как выжать из любви максимум за минимум времени? Как в Формуле-1, 300 км/час — и полетели, за звездой. У нас с тобой только полтора часа на двоих, родной. Хоть бы не разбиться Так думал новым варшавским утром капитан, стойко привыкший просить нетребовательно, ненастойчиво, великодушно и несмело: Останься. Прошу. Хоть ещё на чуть-чуть. Отпущу, обещаю. Капитан, который никогда не нарушал своих обещаний. Всего тридцать три, а черно-жёлтое сердце уже нет-нет да покалывало от непрерывных прощаний. Но проснуться в постели и квартире Левандовского — другое дело. Здесь, в Варшаве, Роберт никогда его не бросит. Ведь когда-нибудь они порвут по-настоящему на ставшим последним Классикере Ещё сонный, Марко поправил подушку, случайно нащупав под ней в изголовье кровати саше лаванды с сладким травяным ароматом. Ею пахли пропитавшиеся запахом волосы поляка по утрам; каждое их утро, когда Марко ерошил рано седеющую вьющуюся шевелюру и, припав губами, целовал в висок. Было ближе к полудню, когда Роберт вернулся. Марко встретил его, всё ещё не одевшийся, в одних боксерах. Вместе они прошли в спальню. — Духота невозможная, — потягиваясь в неотразимом для Левандовского изгибе стройного, слегка подкачанного тела и точеных плеч, посетовал немец, — опять. Ходил куда-то? — каре-зелёные заинтересованно обвели фигуру поляка, оценивая облик. — Что-то важное, Роберт? — Встречался со своим юристом. Нужно было кое-что уладить. — Ничего серьёзного? —  хорошо посвященный в дела Левандовского, от рекламных предложений, дивидендов до каждого продления контракта с Баварией, отозвался Марко, роясь в большом платяном шкафу. — Какие-то трудности? Всё в порядке? — Абсолютном, — не раздеваясь упав на кровать и вольготно, широко расставив согнутые в коленях ноги, был краток Роберт. — Чисто деловая встреча, — всё...правда неплохо. Эта встреча и её исход не меняла ровным счётом ничего в намерениях Левандовского, стоит теперь себе признаться. Он всё решил давным-давно. — Ты это хранишь, Роберт? — голос Марко прозвучал прохладно-удивленно. Очевидно, мужчина сдержал эмоции, чтобы не обнаружить, что придал этому большое значение. — Вот не думал, — пожав плечами, Ройс продемонстрировал слабую ухмылку и красную футболку Баварии в протянутой руке. —  Кто бы мог подумать, своя собственная, — Марко отстранённо покачал головой. — Коллекция в музее? — небрежно-сквозь зубы пошутил Ройс, оскалившись. Ну как эта сувенирка может иметь для Роберта значение? Злой на себя, что откопал её в вещах на полке и что так простацки-очевидно попытался высмеять то, над чем, в общем, невозможно смеяться, если мюнхенский форвард уже считает это важным. Прикрывать ревность насмешками — удел растерявшихся и неуверенных. Если ты такой остроумный и ироничный, не трусь, капитан, спроси, на какой полочке аккуратно сложена форма Боруссии сезонов 2010-2014. Ты же так этого хочешь, но боишься. Марко малодушно не решился задать вопрос, ответ на который он, кажется, сам понимал, и был не готов услышать. — Сезон 2018-2019, по-моему. Не ношу, конечно, хотя для носки удобная. Нравится просто. Фасон, — глядя в сторону, неохотно и подчёркнуто просто, незаинтересованно объяснял Левандовский. Явно это не должно было всплыть и встать сейчас между ними. Чувствительно поджав губы, Марко повел глазами и пожал примирительно-незначительно плечами. До сих пор что-то непреодолимое между ними заставляет капитана Боруссии ревновать Роберта к Баварии. Наверное, тот непримиримый факт, что они делили его. От осознания этого сжималось сердце, робко и бессильно. — Убери на верхнюю полку тогда, пожалуйста... — как будто этим наивным трюком ты задвинешь Баварию подальше и в своей жизни, и в своих мыслях. — Мм? — Марко, всё ещё в одних боксерах, не расслышав, обернулся на Левандовского через плечо. Оставшись спиной к поляку, на глазах Роберта быстро и ловко пролез в рукава и ворот красно-белой формы с девятым номером и орфографически сложной фамилией на спине. У Роберта коротко перехватило дыхание, он замер, приподнявшись на предплечьях и опершись спиной на подушки, не веря, что это его Марко. Ройс невозмутимо и с достоинством развернулся, представ перед мужчиной в этом агонически неправильном, противоречивом, невозможном виде. Левандовский легко мог себе представить, что собственная фамилия ему померещилась и на спине Марко он смог бы увидеть одиннадцатый номер и имя немца. Или всё-таки Марко со своей фамилией... Последний штрих, что это Марко, а не самозванец. Улыбка, прищур. Как на презентации клуба. Как будто ни в чём не бывало. Горло свело терпким, противоречивым возбуждением. Роберт будто наткнулся на порно с ужасным, мерзким фетишем: Ройс в форме Баварии. Красиво?.. Да. Да. Да-да-да! И снова да. Приятно, лестно и тешит самолюбие. Это должен был быть полный отказ от стыда и чистый экстаз для Левандовского, до оргазма... Перед глазами заветная, потаённая, запретная мечта: его Любовь в красном цвете предательства и с его фамилией. Марко нахмурился, нетерпеливее ожидая реакции поляка. Тот просто потерял дар речи, получив в миг перед собой всё, о чём мечтал, в одном флаконе. — Хочешь? — игриво-томно прошептал Ройс, дерзко сверкнув живыми, блестящими глазами. Одной рукой приподнял и задрал край футболки, обнажая пресс. — В подарочной упаковке. Левандовский, бери, — резковато поторопил немец, что не сбило настрой Роберта и не вывело из ступора. Левандовский незаметно сглотнул вязкую слюну, комом вставшую в горле. Это провокация. Права не имеешь желать Марко таким. Как бы ни было сильно вожделение. — Давай сочиним заголовок для Bild по этому поводу, милый, — с этими словами Ройс приблизился и забрался с ногами на кровать. — «Марко Ройс отдался Баварии». Мм..? Пальцы потянулись к ширинке поляка, а он уже...не мог слушать Ройса. Как бы тот себя ни подавал, как ни был чертовски соблазнителен и привлекателен в одном только Роберту ведомом смысле... Слова Ройса эхом повторялись в голове, как перемотанная пленка, кровь застучала в висках отнюдь не от возбуждения. Левандовский испугался, что он его теряет: это не его Марко. Нет. Не игрушка, не товар, не предмет купли-продажи, не тот, кто будет ластиться низко, чтобы "отдаться" на хороших условиях... Только не он. Марко прямо, этими тонкими губами в искривленном изгибе, произносил такие вещи, какие Роберт в жизни не позволил бы сказать в сторону Ройса. Не позволил бы им случиться. — Марко, — несмело тихо, но твёрдо. Уперёв ладонь в грудь, Левандовский остановил немца в сантиметрах от себя. — Не надо. — Здесь всё, что ты любишь, Левандовский, — бесстыдно просто кривлялся Ройс в ответ, — снимай подарочную упаковку. Развяжи бантик. С Рождеством, что ли? Не надо мне от тебя жертв, Марко. Ты ничего мне не должен доказывать — Не нужно так, — негромко, подавленный своей ошибкой, повлёкшей выходку дортмундца, и разочарованный своей запоздалой реакцией. Он будто ждал, пока это станет правдой, и только потом крикнул бы "Стоп!" и добавил "Прости, Марко, я этого не хотел". — Сними её. Никакой "Баварии", — Роберт сел на кровати и, дотянувшись до Ройса, начал не раздевать его, а именно стягивать аккуратно футболку. Марко поддался, послушный, подняв руки. Шмыгнул носом, оказавшись снова в одних трусах, и сел на пятки. — Горжусь тобой, мой Капитан, — с теплотой, убеждённо и невозмутимо. Сжал стриженые виски Ройса и, чуть наклонив голову немца, поцеловал в лоб. Левандовский знал Марко "от" и "до": как тот отдаёт всего себя команде. Всю свою жизнь.  Отнюдь не потому, что это была лёгкая прогулка к трофеям по аллее из роз. И Роберт не знал другого такого. С кем хотелось. Кто останется с тобой «И в горе, и в радости». Ройс оставил ему главный шанс спастись — не задал неизбежный вопрос про игровую футболку Боруссии на память. "Что ты оставил себе от нас?" Он тоже может ради Марко отказаться от многого, понял бомбардир Баварии, просто вычеркнуть из своей жизни. И это оказалось чертовски важным...потому что делало его счастливым. Остальное был просто бизнес, очень прибыльный, но без сантиментов, чего греха таить. Сколько лет он угробил, чтобы осознать, что отказаться от "Баварии" в пользу Марко, — совсем ему не сложно и не относится к жертвам вообще. Левандовский убрал футболку в сторону. Никаких картинных, показных швыряний —  Марко не купишь. И широкими жестами тоже. — Выбросим. Она мне больше не нужна, — пора избавляться от последних скелетов в шкафу и закрывать гештальты, про себя решил Роберт. Коньячные глаза благодарно и успокоенно отвечали Роберту. Но только глаза. Сам Марко, тихий, но сияя изнутри, подался ближе к сидящему Левандовскому, соединил их руки  и, разведя широко в стороны, мягко повалил того на постель, сам улёгшись на широкой груди форварда. Это была их маленькая победа. Без военных действий, в кои-то веки. Роберт ему давно намного больше, чем друг, — его опора. Они одна команда.

***

Левандовский притянул голову Ройса себе на грудь. Лежа так, Марко слышал, как ровно бьётся сердце. Притихшая нежность на сердце была осчастливлена Робертом безумно, но сейчас их счастье нуждалось в покое. Левандовский слышал, как стучало чужое сердечко, — торопливо, трепетно Сними мою усталость, избавь от разочарований и боли. Отмени все обиды и предательства Стиснув зубы, мужчина положил руку на вихрастую голову, массируя затылок. Марко таял в его руках от чувства покоя, от благодарности. В обнимку было жарко, особенно от поляка. Марко нетерпеливо поднялся, усевшись на простынях, и принялся за рубашку Левандовского: — Давай, Роберт, сколько можно? Переодевайся, спаришься, — шутя поторапливал Ройс. Капитан Боруссии Дортмунд расстегивал на баварском форварде рубашку медленно, по пуговичке, растягивая удовольствие раздевать Левандовского. Марко выполнил свою работу, справившись с рядом пуговиц в терзающе-медлительном темпе и оголив торс поляка. — Сыграешь под нападающим, Ройс?— перехватив инициативу, Роберт завалил Марко на бок и потом на спину. Готовый покрыть тело дортмундца поцелуями. Упёршись сильными руками, Левандовский навис над Марко всем крепким, тренированным телом, очевидно превосходя немца в мощи, но никогда для него не опасный. Упрямо, в упор посмотрел в простые глаза напротив. Ещё раз поставил печать поцелуя на лбу, потом невесомо — на губах. — Ты схуднул в мускулатуре. — Правда? — оценил внимательность Ройса. В цепкости взгляда ему не откажешь. — Ну да. — Предпочёл мускулам скорость? — Да. Время не стоит на месте, — коротко соглашался Левандовский. Хоть он и не менялся в голосе, Ройс его зацепил. Поляк дорожкой коротких и влажных звонких поцелуев прошёлся под подбородком, по горлу, оставляя засос под кадыком, и до выпирающих ключиц. Ройс поморщился, когда Левандовский прихватил кожу на шее губами, но смолчал, подумав, что ничего не останется. — Да, — не стал лукавить Марко. Роберт напрягся, закусив губу. — Ты меняешься каждый раз, год, когда я снова вижу тебя так близко, — любовно сжал пальцами уже поседевшие виски. — И что, становлюсь совсем плох? — неловко усмехнулся форвард. — Уже не тот? — иронично повёл бровью, но вообще-то ему не очень смешно. — Если бы мы виделись чаще, я бы не смог уловить этих изменений. Роберт промолчал. Продолжил неторопливо, дотошно обозначать границы своих владений. Принялся зацеловывать шею и грудь Марко, касаясь горячими губами прохладной кожи, заставляя мужчину напрягаться от возбуждения. — Не увлекайся, — по привычке уже, наученный, осторожничал Ройс, попросив как можно мягче (потому что эти слова повторялись дико часто и обоим были уже поперёк горла), но пугливо и нервозно. Левандовский поднял серые как небо глаза, внутренне противясь всей душой. Любить, но не слишком — И в губы не целовать? — Что? — не понял его ход мыслей Марко. Вопросительно опустил глаза на Роберта. — При чём тут губы? — Я же не снимаю тебя, как проститутку, —  прикрыв веки, жёстко и жалко, взмолился Левандовский. — Почему запреты, будто я заплатил за какую-то часть Марко Ройса, которую только и могу иметь? Ты весь мой. — Нет, — отворачиваясь к окну, процедил Ройс, поддетый прямотой. — Нельзя забывать... — "о конспирации и об осторожности" — это он так и не смог выговорить. Что осталось три дня, и он будет на море с Лукашем и Кубой, и нельзя оставлять следов, и что фотки увидит Скарлетт... — У нас мало времени. — Я не сделаю ничего, что навредит нам. Обещаю, Марко, — нечего добавить, нечем клясться перед объектом своей самой страшной из возможных клятв. — Веришь? — Верю, — зажмурившись, пробормотал Ройс. И больше ничего. Без "но" и "если". Прикрыл веки. С этим мужчиной Марко хотелось только о хорошем. С ним можно, с ним — Марко мог. Тёплый ветер — его дыхание. Ясное небо — цвета его глаз. Дортмундские дожди... Да, Ройс видел даже дожди. Природа проигрывала по всем пунктам, удостаиваясь лишь сравнения. Неторопливо, методично Левандовский расцеловывал пресс капитана Боруссии Дортмунд. Прихватив кожу губами, втягивал, несильно прикусывая... Да, давай сыграем на доверие, Роберт Левандовский. Ты пообещал мне звезду с неба: любить на разрыв, крепко, но не оставить следов Противореча самому себе, Ройс подставлялся под ласки мюнхенца. Марко хотелось...пусть Роберт обманет и испортит всё. Пусть всё пойдёт не так. Выйдет из-под контроля. ...на светлой коже немца остался алый след. Когда Левандовский так целует внизу живота и бедренные косточки... Марко стыдно, как в их двадцать лет, и хорошо, как будто ничего выше ваших чувств нет. Роберт не удержался и оставил уже засосы на шее, груди, животе. — Марко, ты будешь всё ещё любить меня...потом?.. — выдыхая на кожу, нарушил молчание, прерываемое только тихими вздохами Ройса, Левандовский. Серьёзно и грустно. С большим трудом для себя, если честно, подняв этот вопрос, буквально пересиливая давящую гордость и лелея свои опасения. — Что такое, Роберт? — озабоченно, со всем вниманием удивился Марко, остановив поляка за плечи. — Как понимать "потом"? — Хах, Марко, я не не знаю, как тебя разочаровать... — нервозно, неуместно принялся иронизировать форвард, с полоборота заведясь. Видно, это сильно его волновало, и думал Роберт уже отнюдь не пять минут, — ...понимаешь, когда всё это...пройдёт. — Что ты хочешь этим сказать? — сглотнул с трудом, от нехорошего предчувствия, сводящего внизу живота, и полного неведения, чего ему сейчас стоит бояться. — Нам не по восемнадцать. И даже уже не двадцать. Я не буду красить волосы никогда, да всё равно все всё понимают и видят. Я в прекрасной форме, но это пока молодое тело... А в пятьдесят? — уголок рта конвульсивно приподнялся. Марко смотрит молча. И Левандовскому не понять, какой ответ плещется в цвета гданьского янтаря глазах. Мужчина говорит дольше и дальше, пожалуй, просто затягивая тираду и тем самым оттягивая прямой ответ Ройса. — Да и не будем мы когда-нибудь уже по паре раз в день кувыркаться, да я и каждый день потом не смогу просто... А совсем без секса, а, солнце? —  усмехаясь, ещё более безнадёжно бросил поляк. Очевидно, замучивший себя этими вопросами. Марко видел, как менялось тело Роберта с годами, становилась смуглее кожа до линии белья... Всё видел. Но пока это, надо признаться, был прогресс. Отрада для глаз, если хотите. — Мне не нужно твоё тело. Пауза. Марко помолчит ещё чуть-чуть, подбирая слова, чтобы выразить то, что он всегда давал понять и имел в виду в их отношениях. Немец видит, что сейчас родному человеку просто необходима эта поддержка, выражение намерений Марко по отношению к нему словами, прямо. Это сомнения, безотчетные опасения, тревоги, страх. Такой момент неопределённости и слабости, трудный период, если хотите, который с каждым бывает. Нужно лишь помочь с этим справиться, чтобы неправильные, тревожные мысли не замучили и не испортили какие-то представления и чувства, не подорвали веру и уверенность. Но почему бы и не расставить все точки над i, если они оба готовы об этом так говорить? — Я гордился тобой всегда, но, честно... Твои трофеи, твои деньги и твой успех меня не волновали. Они просто не нужны, чтобы у меня был тот Роберт Левандовский, которого я знаю и всегда знал, и чтобы любить — это всё мне не нужно было тоже. Левандовский и верил каждому слову Ройса, и не боялся поверить. Глядел неотрывно, с затаённой, осторожной надеждою, полностью беззащитен из-за любви к Марко. Совсем не надеясь, он получал больше, чем мог желать; стократ, без процентов и возврата. По правилам игры "откровенность за откровенность" немец воспользуется своим правом и тоже задаст вопрос. Ройс вздохнул конвульсивно, немного рвано, решаясь боязливо, проверяя и свою храбрость (и что ещё, скажите, страшнее — дать откровенный прямой ответ или задать мучащий вопрос и всё враз узнать, мигом лишившись неведения и вместе с ним надежд?): — А если мы будем... были бы вместе и ты перестал бы бояться, что я пропаду на рассвете, то... — нет, он никогда не сможет. Просто произнести это в контексте Роберта: "Ты разлюбишь меня?", "Я тебе надоем?".  Марко прижал ладонь ко лбу, не зная, что дальше, продолжать он не может и даже знать уже больше не хочет. Левандовский давно хотел это сказать, ответ в общем-то готов и ждал. Лишь бы Марко поверил и смог больше не думать об этом, но томить и мучить его долго поляк ни за что не хотел: — То я буду спокоен и счастлив. Спокоен и счастлив, и не иначе. Ладонь скрывала чайные глаза, и, думая, что украдкой от Роберта, Марко с облегчением и трудно принимаемой радостью приоткрыл рот, чтобы не всхлипнуть, и морщины напряжённого ожидания разгладились на лбу. Было важно не столько то, что ответит поляк, — правильный ответ дать легко, но он чаще таит в себе браваду, пустые обещания на ветер и излишнюю самоуверенность, — а то, как он это скажет, чем объяснит. Роберт не разочаровал. Не обманул ожиданий Марко. — Роберт, то, что ты мне рисуешь и предрекаешь... в этом нет ничего неправильного, — Марко положил руку на гладко выбритую щёку, поджал губы, мотнув головой, отгоняя раздумия и лезущие мысли. — И страшного. Я вот не боюсь, — начиная волноваться так, что уже не мог это скрывать, Марко нащупал руку Левандовского и взял в свою тёплую ладонь, сжав несильно, но крепко, — состариться вместе. Я ведь сам не вечен, — рыжее солнце тихо улыбнулось Левандовскому. Крепкая рука сжала ладонь в ответ. Сильнее, намного порывистей и сильнее. И Роберт Левандовский уже не прятал от Ройса свою счастливую, умиротворенную улыбку и  влюблённые глаза. После утреннего душа, чтобы освежиться, Марко, улыбаясь и стараясь не выдать недовольства и раздражения, вернувшись в спальню, вернул рано расслабившегося любовника с небес на землю: — Черт, Роберт, — Ройс, ничего не добавив, красноречиво оттянул ворот футболки, потом задрал, оголив живот. Марко оставался всегда очень, всё же слишком бледным для человека, проведшего десять дней на море. Подозревала ли что-то Скарлетт?  На  светлой коже темнели следы от засосов. — Мне ехать в Сопот ещё. Времени мало осталось. Что я с этим делать буду? Решай, Роберт. Твоих...губ дело. „Оставайся”, — в глазах. — Не уезжай, — ва-банк. Просто, как бы невзначай, но без самонадеянности и дерзости. — Всегда уезжал, Роберт, — терпеливо-мягко напомнил Марко. — Всегда уезжал, — эхом отозвался поляк. — Останься. На все десять дней. Думаешь, Лукаш и Куба выдадут тебя? — польский капитан не подтасовывал факты, это была отнюдь не бравада: неразлучный дуэт души не чаял в своём дортмундском капитане, и парни они проверенные. — Да никогда. Поверь. — Знаю, — с досадой вынужден был согласиться Ройс. — Но...не хочу, чтобы они засомневались в моей честности со Скарлетт и были вынуждены.... Прикрывать. Или врать. — Но ты же врешь. И крыть больше нечем, и взгляд Марко блеснул неуловимо зло. Иногда, когда ты побеждаешь, ты не побеждаешь. — Лёд в холодильнике, — не удерживая более, смирившись, махнул рукой Левандовский. Сейчас он Марко и рассасывающую мазь даст, всё организует, чем посильно помочь. Блестяще. Но сперва, пока Ройс не сделал шаг из комнаты, Роберт поднялся с постели и подошёл к шкафу, чтобы раздеться наконец. Поляк приспустил расстегнутую рубашку, обнажая спину до лопаток. Левандовский раздевался перед Марко, красиво. Без наигранности, показухи и самолюбования. Просто и изящно, но игриво и неспеша. Его тело только для Марко Ройса. Каждый сантиметр. — Тебя так просто раздевать, — оторвавшись от зрелища, когда Роберт влез в ворот домашней футболки, хмыкнул удовлетворенно Марко. Знал, гадёныш, прекрасно знал, что был целевой аудиторией и главным зрителем раздеваний на грани с эротикой.