The moon will hide our memories.

Ночь была намного теплее, чем ожидал Юнги, когда ступал на территорию леса и осматривался по сторонам. Поздняя весна вовсе не означала отсутствие прохлады, поэтому пришлось с осторожностью искать себе место, где можно было прикорнуть без посторонних глаз. Юнги любит быть один не потому, что отчуждён или не имеет никакого желания с кем-то контактировать, в конце концов, у него есть любящий поговорить обо всём на свете Намджун. И как хорошо, что впервые за несколько дней Мин может облокотиться о крепкий, здоровый дуб позади себя и укрыться под его кроной. Юнги прикрыл глаза, когда солнце ещё только начало заходить, а открыл уже поздней ночью. Поляна освещалась лунным светом, и лишь иногда порыв тёплого ветра тревожил зелёные листья и траву на поляне. Парень укутался в свой длинный хитон, сложив руки на груди и притянув к себе ноги, а после колющей боли в шее решил выпрямиться и размять её. Всё-таки спать в таком неудобном месте довольно некомфортно. В лесу всегда было тихо. По утрам можно было проснуться только из-за активного щебетания птиц или других лесных животных, решивших выглянуть из-за кустов на поляну и нарушить чуткий сон Юнги. Чаще всего удавалось отмахнуться от незваных гостей и урвать ещё несколько часов сна, но в некоторые моменты приходилось ругаться под нос и вставать через силу. Сейчас, глубокой ночью при полной луне, никаких посетителей нет. Юнги только раза два слышал сову и взмах крыльев, а потом абсолютная тишина. Он всматривается в ту часть леса, где заканчивается ровная поляна и начинается слабо протоптанная тропинка вглубь. Там нет ничего, кроме высоких деревьев и огромного количества кустов, но Юнги нравится думать, что с минуты на минуту появятся величественные рога оленя или хотя бы изящная морда лани. Может быть, его почтят своим присутствием маленькие зверьки, раз уж сна больше не было видно ни в одном глазу. Кто-то может предположить, что ему свойственно таким образом сбегать от своих дел и себя в частности. И пусть уж все будут думать вот так, а не как-то иначе: на Олимп Юнги не будет возвращаться по своей воле. Высокомерные взгляды детей-богов, возомнивших себя лучше кого-то, совсем не приносят ему удовольствия. Гора Олимп теперь не ощущается домом, потому что ему давно не к кому туда возвращаться. Намджун часто любил говорить, что Юнги живёт жизнью ребёнка бога, родившегося даже раньше самих Олимпийцев, и должен гордиться этим. Будто это могло как-то успокоить его: статус, влияние, возраст, родословная. Что угодно, что может поставить его наравне со многими из тех, кто живёт рядом с Олимпом. Юнги бы сказал, что никаких привилегий у него никогда не было и не будет: старшие братья и отец, что искренне заботился о нём несколько десятилетий, в конечном счёте отпустил в свободное плавание, не сказав, что делать в случае провала. Иногда Юнги скучает по пещере в Киммерийской земле и по сумеркам, которые встречали его намного благосклоннее, чем кто-либо здесь. Что из всего этого может понимать Намджун, так яро успокаивающий его и доказывающий, что нынче дети-боги стали чересчур наглыми и жестокими? Юнги издаёт тихий смешок и прислоняется затылком к дубу позади. Возможно, первое время всё, что он испытывал — зависть. Зависть к отцу, старшему брату, которому поклонялись со всем уважением, и даже Намджуну, не знающим, каково это — быть в обществе, к которому ты приписан ещё с самого рождения, другим. Детям Олимпийцев и правда повезло, думал он. И до сих пор так считает. Прохладный порыв ветра обдувает его ноги, хитон, почти ничего не прикрывающий, собирается складками, которые тут же разглаживаются под торопливыми движениями. Юнги смотрит на свои руки и обнажённые икры, кажущиеся намного бледнее под лунным светом, чем обычно, и вздыхает, прикрыв глаза. Тишина ночи служит ему другом, с которым не нужно даже говорить: она поймёт его и без слов. Ему бы хотелось однажды отпустить себя и забыться сном, которым обычные люди наслаждаются вдоволь. Юнги хотел бы знать, что испытывают те, кто спит и видит яркие сны. Рассматривая темноту перед собой, ведущую вглубь леса, редкое уханье совы снова склоняет его к дремоте, и холод, бьющий по ногам и оголённым рукам, уже не доставляет такого сильного дискомфорта как прежде. До рассвета осталось совсем немного, а на протяжении дня вряд ли будет время отлучиться и уделить пару часов сну. Намджун назвал это ленью, а Юнги предпочитает слово «отдых». Крона дуба скрывает его в тени те сорок минут, что осознание уплывает и позволяет забыться. Это странное ощущение, когда ты находишься на грани сна и бодрствования: лишь один шорох может вернуть тебя в реальность. Так и происходит. Юнги сначала слышит колышущуюся листву в нескольких метрах от себя, а после приглушённый звук, исходящий точно не от человека. Он приоткрывает сначала один глаз, уже мысленно стеная от недовольства, а затем и второй. Юнги ловит на себе пронзительный чужой взгляд. Он хмурится, выпрямляется у ствола и вытягивает ноги перед собой, не заботясь об ощущении щекотки из-за зелёных травинок. Сверкающие чёрные глаза-бусинки наблюдают за каждым его движением, как будто незваный гость готов вот-вот напасть, как только почует опасность. Юнги не собирался никому вредить, уж тем более животным этого леса, который охраняется самой Артемидой. Только она имеет право охотиться здесь. Или Юнги так думал. Собака — Доберман — явно охотничья порода, в этом нет никаких сомнений, но много вопросов возникает из-за того, что она тут забыла. И где её хозяин? В темноте Юнги видит не так много, как хотелось бы: животное смотрит на него, просунув морду через кусты, и только стоящие уши дают понять, что собака действительно находится настороже. — Неужели ты тут один? — тихо шепчет Юнги, спрашивая у добермана, который, естественно, не отвечает, только ведёт ухом в сторону. Мужчина ещё раз вздыхает. Ему не должно быть дело до чужого питомца, которого спустили с поводка, а тот потерялся в кустах. С губ срывается ещё один усталый стон. Юнги теряет всякий интерес к животному, наблюдающему за ним, и поправляет хитон на своём плече, принимая вновь расслабленную позу. Его слух не настолько хорош, чтобы этим гордиться, однако он всегда выручал его, чтобы не попасться кому-то на глаза. Успеть свалить раньше, чем его заметят дремлющим в очередном укромном месте — намного важнее. В этот раз именно благодаря хорошему слуху Юнги улавливает чужие шаги быстрее, чем снова погружается в сон. Он открывает глаза, снова натыкается на взгляд добермана, который следом поворачивает голову влево и награждает тьму пристальным вниманием. Мужчина смотрит туда же, куда и собака — буквально в никуда, и ждёт, когда неожиданный гость дойдёт до поляны. Этот человек — дитя бога — ступает куда осторожнее и тише, чем Юнги предполагал. Незнакомец шумит лишь по необходимости, наверняка убирая нависшие ветви деревьев перед своим лицом или обходя препятствия на земле. Юнги ощущает укол заинтересованности в том, кто же это может быть, но сам не спешит вставать или окликать. Доберман принимает стойку готовности, до сих пор не отводя взгляда, и только когда и он, и сам Юнги слышит уверенное «ко мне», то собака срывается с места и пропадает в кустах. Голос явно мужской, даже если приглушённый, и достаточно высокий, мелодичный. Кому понадобилось шастать по лесу Артемиды с охотничьей собакой в такой час? Да и что это за наглость: посягать на земли богини и не бояться, что тебя после накажут за такую вольность. Юнги слышит тихое рычание добермана с более громкими шагами и шёпотом, разобрать который ему довольно трудно. Он подтягивается на руках, принимает сидячее положение, подумав, что не вовремя разлёгся, и ждёт, пока из-за кустов, выйдя на протоптанную тропинку, появится чья-то фигура. Ночного гостя не приходится долго ждать, только вот направленный лук со стрелой Юнги как-то не учёл. Первое, что попадается ему на глаза, — это уверенная стойка и отведённый назад локоть, а после решительное выражение лица парня. Перед ним точно парень. Юнги видит его впервые, хотя мог поклясться, что даже со всей своей нелюдимостью он знает почти всех детей-богов, потому что нельзя не, когда твой лучший друг — Намджун. Незнакомец одет в короткую белую тунику и сандали, за спиной колчан со стрелами и рычащий доберман, ожидающий команды. Лунный свет падает на чужую фигуру, освещает его лицо, и Юнги может думать лишь о том, насколько молодым выглядит парень перед ним. По человеческим меркам явно не больше двадцати пяти, но нахмуренные брови с серьёзным взглядом прибавляют несколько лет. Встретить в этом лесу кого-то довольно необычно. Он является довольно уединённым местом для тех, кто и правда хочет немного отдохнуть, либо потеряться на какое-то время. Намджун, например, часто любил ворчать, что заблудиться ему здесь легче лёгкого, но Юнги на то и рассчитывал — избежать даже компании лучшего друга, когда это так необходимо. У подножья Олимпа, а особенно в лагерях, найти спокойное, тихое место почти невозможно. Кто-то так и норовит побеспокоить, когда единственное, что ему нужно — несколько часов сна. Желание отдохнуть под кроной этого дуба, именно в этом лесу, настигло Юнги давно, и теперь, когда у него нашёлся шанс это осуществить, его покой нарушил какой-то паренёк, явно отпрыск бога или богини, да ещё и навёл на него чёртово оружие. Нынче вообще не учат никакому уважению? — Эта поляна занята, — говорит Юнги спокойным голосом, не испытывая никакого страха под прицелом. Незнакомец, кажется, совсем не ожидал, что с ним заговорят: теряется, рука дёргается, но после снова хватается за лук покрепче. Юноша красив, — второе, что замечает Юнги. Красота детей-богов никогда не оспаривалась; это то, что просто передавалось им от родителей: боги не могут выглядеть уродливо. У незнакомца кожа намного более загорелая, что заметно даже в сумерках под луной, крепкие, накаченные ноги, тёмные волосы, собранные в пучок на макушке, а глаза, смотрящие неотрывно прямо на него, чёрные-чёрные, похожие на темноту, что всегда царила в отцовской пещере. Юнги продолжает молчать, стойко выдерживает взгляд гостя, который через какое-то мгновение моргает и осознаёт, что перед ним вовсе не враг. Он неуверенно, медленно, опускает лук. Доберман у его ног тоже замолкает, почувствовав, как его хозяин расслабился, и просто предпочитает держаться рядом. Открытый лоб придаёт юноше какой-то более величественный вид, а вкупе с ярко-выраженной челюстью и мягкими щеками, будто их обладатель ещё не избавился от детского жирка, Юнги лишается всякой надобности быть начеку. Он расслабляется следом, слегка склоняет голову к плечу и припирает собственную щеку кулаком, воззрясь на нарушителя спокойствия. — Поляна занята, — повторяет он, наблюдая, как черты лица паренька сглаживаются, глаза округляются, как и рот, и весь становится как будто меньше, неувереннее. — Если твоя ночная охота продолжится, то где-нибудь не здесь, ладно, ребёнок? — незаинтересованно добавляет следом, махнув рукой в сторону. Возможно, последнее замечание, звучащее слегка оскорбительно, было лишним. Юноша резко поднимает лук, натягивает тетиву и снова целится в Юнги, которому остаётся только устало вздохнуть и распластаться на месте. Что за наглость? Наставлять на него оружие без всякой на то причины? Его сон нарушили, и теперь даже нет смысла пытаться заснуть снова, потому как рассвет совсем скоро, а его уютное местечко посетил какой-то незнакомый мальчишка. Эта ночь начиналась не так плохо, как заканчивается. Что за трата времени. — Почему я должен слушать тебя? — слышится недовольной голос, натянутый, но приятный — Юнги с этим не ошибся. Он поднимает бровь на парнишку, поджимающего губы, и цокает. — Невежливо прерывать чей-то покой, знаешь? — риторический вопрос, на который мужчина и правда не получает никакого ответа. — Разве тебя этому не учили? — язвительность появляется в его тоне без лишних раздумий, и это... что ж, это незваному гостю не понравилось точно. Стрела рассекает прохладный воздух и входит глубоко в кору дуба прямо над головой Юнги так быстро, чем тот едва успевает это осознать. Он поднимает взгляд, натыкается на деревянный стержень, слегка покачивающийся в воздухе, и после снова переводит глаза на юношу, который стоит и смотрит на него с таким удовольствием на лице, что это вызывает раздражение. — Какого чёрта? — громко спрашивает Юнги, готовый уже вскочить с места. Тот расплывается в самодовольной ухмылке, даже коротко смеётся, но без какой-либо злости или неприязни; так, будто ему рассказали весёлую шутку. Реакция Юнги его просто рассмешила. — Меня учили стрелять и охотиться, — с весельем в голосе отвечает парень, оглядывая человека у дуба озорным взглядом. — А что насчёт не нарушать покой каких-то странных дяденек у дуба? — он делает вид, будто задумывается, а потом подпрыгивает на месте и улыбается. — Не припомню такого. — Ты, наглый мальчишка... — начинает Юнги, подрываясь с места. Доберман вскакивает и встаёт в оборонительную позу перед хозяином тут же, как только видит резкие движения и чует опасность. Он угрожающе рычит, уши стоят торчком, и Юнги смотрит на него только с толикой неверия, без какого-либо страха. Парень имеет достаточно совести, чтобы выглядеть виноватым и сожалеющим, потому как после резкого лая в глубине леса слышны птицы, которые с характерным звуком взлетают целой стаей, потревоженные громкими звуками. Мальчишка тут же перекладывает лук в одну руку, а другой тянется к холке животного, чтобы пригладить и прошептать со слегка приказывающими нотками в голосе: — Место, Фенгари, — доберман нехотя садится и замолкает, но не сводит глаз с возможной угрозы перед собой. Парень поглядывает на мужчину и неловко улыбается, даже пристыженно; раздражённость Юнги как-то резко пропадает. Это дитя... действительно казался сначала серьёзным и уверенным, когда без лишнего колебания выпустил стрелу в дуб, но теперь его поза робкая, как и взгляд; что-то в нём кричит, насколько он невинен. Юнги слышал в лагере о многих отпрысках богов, может быть, и слышал имя этого парня, но в очередной раз удостоверяется, что ни разу не видел. Как его зовут? Почему в такое позднее время гуляет по лесу Артемиды? И почему Юнги не знает о нём ничего? — Ты охотишься на территории богини ночью и правда думаешь, что не получишь наказания? — интересуется он вслух, привлекает внимание паренька, который выпрямляется и хмурится, глядя на него. После секундной заминки по поляне раздаётся шаткое, сомнительное: — Ей уже давно плевать, что я делаю, — грусть в голосе вызывает у Юнги множество вопросов, в том числе и интерес, действительно ли этот ребёнок знает Артемиду в лицо, раз может заявлять подобное. Несмотря на всё это, тот вздыхает и поворачивает голову в направлении тропинки, ведущей в лес, а потом на до сих пор стоявшего у дуба Юнги. На лице заметен интерес и желание сказать что-то ещё; хватка на деревянном луке усиливается, а тихое: «за мной» срывается с губ, определённо принадлежащее собаке у его ног. Юнги наблюдает, как парень поворачивается к нему спиной и поправляет ремешок колчана, а после машет ему на прощание со слабой улыбкой и убегает, скрываясь в темноте и от глаз мужчины. Юнги садится обратно на траву, закидывает голову и выдирает чужую стрелу из дуба, осматривая острый наконечник и два пера на конце, а потом откидывает в сторону и ругается себе под нос.

🌙

Юнги никогда не любил вечера, плавно переходящие в ночь, которые устраивались на Олимпе только чтобы напиться и развлечься. Чаще всего такие мероприятия заканчивались оргиями и убитым настроением Юнги, терпящим это до самого конца. Он и сам не знал, почему присутствовал там: то ли Намджун слишком хорошо умел уговаривать, то ли иногда он сам уставал от одиночества, что напиться на Олимпе было привлекательной идеей. Никто не ждал присутствия Юнги в такие вечера, кроме, разве что, выше упомянутого Намджуна и Сокджина — Диониса — того самого бога, устраивавшего подобную вакханалию раз в семь земных дней. Отказывать самому Сокджину испить вино было бы невежливо, и даже если Юнги подобное волновало в последнюю очередь, он всё равно вздыхал и кивал на предложение прийти. Поляна у подножия Олимпа была полностью освещена мягким желтоватым светом, исходящим от факелов по всему периметру, и Юнги слышал знакомые мелодии, крики и шум пришедших задолго до того, как ступил на территорию за Намджуном. В воздухе витал аромат пряностей, цветов и алкоголя, которого здесь предоставлялось достаточно. Кто-то пел и танцевал в больших компаниях, а некоторые уединились и тихо шептались, рассматривая гостей. Юнги давно понял, что слухи здесь разлетались с невероятной скоростью. Он не любил, когда его обсуждали. На самом деле, не был уверен, что кто-то вообще чувствовал себя польщённым таким вниманием к своей персоне, однако и заткнуть всех гостей, решивших открыть рот в его сторону, он не мог. Намджун любит напоминать, что это нетактично, и умолкает на ответный вопрос: «тактично ли обсуждать меня за спиной?». Юнги аккуратно ступал по траве, придерживая свою тунику цвета ночи, усыпанную серебряными звёздами на ней. На голове покоился пышный венок из маков, не привлекающий к себе огромного внимания лишь потому, что являлся его обязательным атрибутом. Он чувствовал себя некомфортно, спрятавшись за спиной Намджуна, который здоровался со всеми и кивал в знак приветствия. Юнги же хмыкал на незнакомцев и шёл дальше. Если ему придётся провести здесь весь вечер и большую часть ночи, то нужно хорошенько напиться и расслабиться, иначе по-другому в компании этих лицемеров с Олимпа он не выживет. Юнги давно раздумывает, можно ли происходящее здесь назвать пиром в полном понимании этого слова; Сокджин твердит до сих пор, что человеческий пир почти ничем не отличается от того, что устраивает лично он, хоть и под пристальным вниманием и с разрешения Зевса. Юнги закатывает глаза и умалчивает, что танцы и шутовство присущи только людям. Пронырливый сатир проскальзывает между толпой людей с подносом, на котором стоят несколько бокалов с нектаром, и Юнги успевает схватить один под тихое «приятного вечера, Тэхён» от Намджуна, идущего впереди. Сатир широко улыбается и кивает, Юнги успевает только зацепиться за его чёрную копну кудрявых волос, прежде чем тот скрывается. Нектар на вкус сладкий и пьянящий, почти такой же, что и вино Джина, которое тот заставит сегодня испробовать в любом случае. Намджун поправляет на своей тунике дикий тюльпан, прикреплённый в области груди, и останавливается в довольно отдалённом от всей разворачивающейся шумихи месте, под кроной дерева, которых на поляне растёт довольно мало. Он с извиняющей улыбкой и смешинками в глазах отбирает у Юнги бокал с нектаром, делая глоток, а после возвращает обратно и не реагирует на тихое цоканье со стороны друга. — Ты, как и всегда, не выглядишь слишком счастливым данным пиром, — говорит Намджун, поглядывая на мужчину рядом. — Они устраиваются для веселья, а твоё угрюмое лицо портит всем настроение, — в голосе слышится несерьёзность, но Юнги в любом бы случае не стал обижаться на подобные выражения. — Так не смотри тогда на меня, — колко отвечает Юнги и делает глоток нектара, расслабляясь, когда сладость попадает на язык и спускается по горлу. Тепло расцветает где-то в районе живота. — Да и с чего вдруг мне радоваться пьяным Олимпийцам, предающимся оргиям и разврату? — без капли осуждения, но всё-таки с долей скептицизма. Юнги никогда не был любителем такого времяпровождения, а за всю свою жизнь разделил с кем-то ложе не больше трёх раз, хоть и находил в этом какое-то особое удовольствие. Он понимал, почему многим так сильно нравится секс. Намджун вздыхает и качает головой, как будто принимает маленькое поражение в очередной раз: — Даже Зевс умеет развлекаться, в отличие от тебя, — тихо бубнит под нос, забрав бокал из рук замершего в возмущении друга и допив всё до дна. Юнги тихо фыркает и рукой подзывает уже знакомого сатира. Этот паренёк часто ошивается с детьми-полубогами, насколько может вспомнить Юнги, и на таких мероприятиях сатиры не являются частыми гостями, в отличие от муз и нимф. Он выделяется на фоне пира: улыбка, которая не сходит с его лица, подпрыгивающая походка и хихиканье, срывающееся с губ, стоит ему остановиться перед Намджуном и Юнги. Юнги молча хватает ещё один бокал и ставит на поднос пустой, тогда как Намджун не спешит отпускать паренька обратно. — Я не ожидал увидеть тебя сегодня вечером, — говорит он, на что сатир отводит взгляд и пожимает плечами. Кажется, тоже не был готов побыть гостем этого пиршества. — Надеюсь, ты хорошо проведёшь время, Тэхён. Парень — Тэхён — неожиданно постукивает копытцем и энергично кивает, из-за чего кудри падают на лоб и прикрывают глаза. Маленькие рожки, спрятанные ранее волосами, становятся виднее под светом факелов. — Я присоединюсь к вам чуть позже, если позволите, — низким, действительно низким голосом произносит Тэхён и поглядывает в сторону притихшего Юнги. Очевидно, это неизведанная для него территория, и навязывать свою компанию он, видимо, не желает. Намджун кидает взгляд на друга и отмахивается. — Не волнуйся, у тебя будет время познакомиться с ним поближе, — приветливо обещает Намджун, и Юнги поднимает в вопросе бровь, покосившись на него. Знакомства не входили в его планы, честно говоря. Тэхён не спешит отвечать, только хмурится и оглядывает Юнги с ног до головы, цепляясь за венок из маков. У него происходит какой-то мыслительный процесс, видимо, пытается понять, кто такой вообще этот Юнги, так как никакого официального приветствия не произошло. Сатир кивает после того, как нагляделся, и снова с улыбкой смотрит на Намджуна. — Очень на это надеюсь, — скромно отвечает Тэхён. — Позвольте покинуть вас, гости не ждут, — а после, притоптывая копытцами, уходит обратно в толпу шумных жителей Олимпа. Юнги задумчиво проводит обнажённую спину нового знакомого и отпивает нектар. — Он редко появляется на таких мероприятиях, — привлекает обратно к себе внимание Намджун, и Юнги поворачивает к нему голову с немым вопросом. — Тэхён хороший малый, по крайней мере, всегда выручал и довольно... добр ко всем. Особенно к полубогам, — последнее он добавляет чуть тише, устремляя взор вперёд. Юнги не будет спрашивать, откуда Намджун знает этого Тэхёна, потому что, на самом деле, хоть тот и не любит кичиться этим, но Намджун знает всех. Может быть, ни разу не общался с ними, может, их знакомство произошло из-за вынужденных обстоятельств, но он и правда наслышан о каждом, кто находится на Олимпе или у его подножья. И почему вдруг сатиры должны стать исключением? Почему-то вместе с этим в голове Юнги всплывает образ мальчишки из леса, нахального и дерзкого, чья стрела до сих пор хранится у него. Возникает вопрос, может ли Намджун знать его, и почему тогда Юнги ни разу не слышал и не видел этого ребёнка? Это не больше, чем обычный интерес, но даже в этом случае он предпочитает сделать глоток, а не задавать вопросы. Через какое-то время фигура Сокджина, ловко и плавно выскальзывающая из толпы под улюлюканья и громкие приветствия, перемешанные с предложением присоединиться к начавшейся оргии, не вызывает никакого удивления у обоих мужчин, продолжающих наблюдать за пиром со стороны. На этот раз Джин не выделялся среди остальных гостей наличием своего излюбленного тирса, только лишь чаша с вином в его руке намекала, кто он такой. Он улыбался Юнги и Намджуну весь путь, что шёл к ним, а после с преувеличенным вздохом и ласковым голосом пропел: — Как давно я не видел вас двоих, мои милые, — делает глоток вина и хлопает по плечу Юнги, совсем не обращая внимания на цепкий взгляд в свою сторону. Всё его внимание обращено на Намджуна, который краснеет при виде полуобнажённого Сокджина и флиртующих ноток в голосе. Юнги думает, насколько же они обречены на провал в любовных делах. При всём том, что представляет из себя Дионис, Юнги испытывает спокойствие и надёжность в его компании. Сокджин всегда был более приземлённым, нежели другие боги Олимпийцы, и наверное этим привлекал внимание и получал заслуженную симпатию. Образ любителя разврата, алкоголя и заядлого гостя любых пиршеств давно не волнует Юнги, потому что Джин скрывает под именем Диониса намного больше, чем кому-либо дано узнать. — Разве не ты ссылался на свою занятость каждый раз, когда мы предлагали встретиться? — с лёгким недовольством спрашивает Юнги, глядя на охающего бога поверх бокала с нектаром. Красное вино плещется в чаше Диониса, когда тот взмахивает рукой в сторону. — Смею напомнить, Олимпийцы заняты почти всегда, — Джин ласково улыбается. Он жестом отодвигает чужой бокал в сторону, отнимая его от губ Юнги, и беззаботно предлагает вино из своего, выразительным взглядом приковывая к месту. Хоть улыбка и кажется ласковой, даже дружелюбной, Юнги знает, что тот не потерпит отказа, поэтому делает глоток из предоставленной чаши и расслабляется, когда Сокджин хмыкает и подносит её к себе, допивая до дна. Та сразу же наполняется до краёв вином снова. — Оргии не равны занятости, Дионис, — спешит вставить своё слово Намджун, смотря, как мужчина перед ним ласкает кончиком пальца ободок чаши. — Ах, мой милый Намджун, — вздыхает Джин, смеясь и запрокидывая голову. Когда он возвращает её на место, то слишком быстро склоняется к Намджуну, который спешит сделать шаг назад, почувствовав угрозу, но натыкается только на дерево позади себя. — Если бы ты только раз принял моё приглашение и присоединился ко мне, — грусть, слышимая в голосе, не кажется наигранной, но Юнги не спешит утверждать что-либо, предпочитая только наблюдать. Намджун открывает рот, силится возразить или оправдаться, но только громко выдыхает и прокашливается, подавившись слюной. Юнги прячет улыбку, сделав вид, что вытирает нектар с губ. — Хотя, — атмосфера тут же возвращается к своей беззаботности, как только Джин выпрямляется и делает задумчивый вид, отпивая вино. — Не думаю, что Аид будет рад твоему участию в моих оргиях, — при упоминании отца Намджун морщится и отходит от ствола дерева позади, поправляя свою тунику, находившуюся и так в идеальном состоянии. Юнги может видеть глупую, довольную улыбку Сокджина, наблюдающего за этим всем. — Мой отец... — начинает с надутым видом Намджун, но Джин его тут же прерывает, возвращаясь к Юнги. — Не будем о плохом, Джун-и, давай лучше послушаем рассказ Юнги о сладком мальчике, которого он встретил недавно? — улыбка превращается во всезнающую ухмылку, и хоть Дионису далеко до этого, Юнги не удивляется, что тот всё знает. Сокджин знает всё, что происходит на Олимпе, так же, как и Намджун знаком со всеми, кто на нём находится. И всё-таки вопрос заставляет Юнги подавиться нектаром, а после поспешно откашляться и с кристалликами выступивших слёз посмотреть на бога, который смотрит куда-то в сторону с наклонённой головой, на ту часть поляны, что уже погрузилась в вечерний сумрак и не освящается факелами. Намджун рядом одаривает его непонимающим взглядом, но не спешит уточнять, что имеет в виду Сокджин. Вид непричастного к происходящему Джина вызывает у Юнги раздражение и нежелание как-либо отвечать на заданный вопрос, но понимает, что это не выход: тот добьётся своего в любом случае. При всём этом сам Дионис выглядит довольно заинтересованным, что же скажет его друг. Юнги не понимает причину возникшего интереса, ведь он впервые видел того парня, ему неоткуда знать что-либо о «сладком мальчике». — Неужели это люди научили тебя совать нос в чужие дела? — язвительно отвечает Юнги, хмыкая на вид надувшего губы Джина. Он не имеет в виду ничего плохого под этим, просто в очередной раз напоминает себе и Сокджину, насколько последний влюблён в людских созданий и как много времени проводит среди них, купаясь в любви. Ни для кого не секрет, что Дионис многому научился на земле, и не все вещи являются хорошими. Понятие «тактичности» у него отсутствовало уже давно, а сейчас данный факт только подтверждается. — Я просто интересуюсь твоей жизнью, мой дорогой друг, — ласково отвечает Сокджин, поглядывая на Юнги. Он звучит вполне себе искренне, даже толкает на мысль, что сказанное — правда. — Она так скучна и однообразна, что неплохо было бы её чем-нибудь разбавить. — Твоего присутствия уже достаточно, — бормочет Юнги в свой бокал и не обращает внимания, когда Джин прикрывает рот ладонью и хихикает, польщённый, видимо, этими словами. Намджун рядом смотрит на них всё таким же непонимающим взглядом, и перебрасывание фразочек между этими двумя мало чем похоже на полноценный разговор. Колючий характер Юнги и флиртующий вечно Сокджин — они дополняют друг друга странным образом, заставляя их дружбу работать, а у Намджуна нет другого выхода, кроме как смириться и быть просто наблюдателем. — Так о ком идёт речь? — всё-таки спрашивает мужчина и ловит взгляд Диониса, пока тот невероятно привлекательным жестом поправляет прядь своих чёрных волос. Он, кажется, пару мгновений что-то обдумывает, а потом вздыхает и оборачивается в толпу пиршества. Сокджин стоит к ним полубоком и молчит несколько секунд, а после указывает рукой, в которой держит чашу, в сторону большого стола с амброзией. Там находятся две нимфы, разговаривающие друг с другом, и паренёк в знакомой для Юнги тунике. Всё те же тёмные завивающиеся волосы, собранные в небрежный пучок, напряжённая поза и опущенная вниз голова за разглядыванием предоставленных яств. В этот раз рядом нет никакого добермана в роли компаньона, а за спиной не висит колчан со стрелами и изящный лук; Юнги мог бы даже назвать его обычным гостем, если бы уже не встречался лицом к лицу с этим ребёнком. Увидеть его на этом пиру не является неожиданностью, но Юнги всё равно чувствует укол заинтересованности и желания засыпать Сокджина вопросами, потому что тот, видимо, прекрасно знает имя этого маленького нарушителя спокойствия. Паренёк тянется к ветке винограда и отрывает от неё несколько виноградин, закидывая их в рот, и любой другой бы со стороны подумал, что он беззаботно наслаждается пиром, но Юнги может заметить, насколько ему некомфортно. Этот ребёнок выделяется на фоне пиршества, кажется лишним, не к месту. Как будто он просто другой, поэтому его здесь не должно быть. Странное чувство вспыхивает в животе Юнги, заставляющего себя отвести взгляд, чтобы тут же наткнуться на скромную улыбку Сокджина. Намджун справа хмурится и прокашливается, чтобы привлечь к себе внимание. — Так... что с этим мальчишкой не так? — спрашивает он, глядя на Сокджина, снова отворачивающегося от них, чтобы рассмотреть фигуру, о которой идёт речь. — Я не знаю, кто он, — глухо признаётся Юнги, решив ответить честно. Возможно, тогда Дионис соизволит объяснить, почему этот незнакомец так завладел их общим вниманием. — Та ночь была единственным разом, когда я наткнулся на него, и он охотился в лесу Артемиды, — в голосе слышится неодобрение, потому что и правда не понимает, как реагировать на подобную вольность со стороны какого-то незнакомого дитя. Сокджин задумчиво мычит, медленно отпивает вино, выдерживая паузу, и не спешит отвечать на заданные вопросы. Он просто присматривает издалека за парнем, которого кто-то окликает, и только после того, как тёмная макушка скрывается, мужчина поворачивается к своим друзьям с блеском в глазах. Юнги не готов утверждать, что Дионис до сих пор в приподнятом настроении, скорее, его утончённые черты лица приобрели нехарактерную серьёзность. По молчанию со стороны Намджуна становится ясно, что и он ничего не знает об этом ребёнке, и это вызывает у Юнги ещё больше вопросов; много ли времени прошло с тех пор, как Намджун с кем-то не был знаком? И что это за странное чувство неправильности, поселившееся внутри, как только Юнги увидел мальчишку посреди пира? — Моя сестрица хорошо скрывает своё дитя, — безэмоционально отвечает Сокджин, тяжело вздыхая и позволяя грусти проявиться на своём лице. Видеть опущенные от усталости плечи Джина — редкость, но именно это сейчас и происходит. Опущенные уголки губ Диониса намекают на какие-то глубокие чувства, испытываемые им, как только фраза слетает с языка. «Сестриц» у Сокджина намного больше, чем две, и поэтому сказанное не утоляет интерес двух богов. Юнги сжимает бокал в своей руке и не знает, что делать со своей растерянностью. Олимпиец, скрывающий своего ребёнка? Подобное случается не в первый раз, но должна быть очень веская и серьёзная причина, чтобы сделать из своего дитя целый секрет, о котором никто не должен знать. Даже если и так, то почему этот мальчишка находится на Олимпе и продолжает появляться на глазах у всех? Не кажется, что он действительно пытается стать невидимкой. Юнги открывает рот, однако Намджун опережает его, и вопрос растворяется между ними тремя: — Какая из? Сокджин машет рукой в сторону, закатывая глаза, как всё и так очевидно, и он не намерен тратить слова на ответ; Юнги моргает и хмурится, вспоминая образ мальчишки с колчаном и луком. Он вырос здесь, поэтому знать атрибуты каждого бога обязан с малых лет. Пришедший вывод отрезвляет его мгновенно, как будто он вовсе не пил. — У неё не может быть детей, — с удивлением и неверием слетает с губ мужчины, неконтролирующего свой приоткрытый рот и распахнутые глаза. Он ждёт, что Сокджин вот-вот рассмеётся и скажет, что Юнги не о той сестрице подумал, однако выразительный взгляд, который он бросает на своего друга, отвечает сам за себя. Лицо Диониса такое же непроницаемое, безэмоциональное, не считая бури эмоций на дне карих глаз и усилившейся хватки на ножке своей чаши с вином. Напиток остаётся до сих не выпитым до дна. — Но разве это и не является поводом, чтобы скрывать его? — с горькой усмешкой говорит Дионис, залпом допивая алкоголь и морщась от его приторности. Намджун обеспокоенно наблюдает за этим и не знает, что ответить, так же, как и Юнги. Юнги устремляет свой взгляд снова в толпу с надеждой зацепиться за тёмную макушку и короткую тунику, однако она тает почти мгновенно; слишком много гостей, выцепить одного не является возможным с такого расстояния. — Так откуда он? — тихо спрашивает Намджун, до сих пор выглядя потерянным. Сокджин смотрит на него и пытается удостовериться, действительно ли им двоим можно доверять. Искреннее выражение лица Намджуна, кажется, заставляет Диониса отступить назад. — Вообще-то, не совсем он, — бог пожимает плечами на приподнятые брови своих друзей. Юнги поджимает губы и ждёт, пока тот вдоволь намолчится и пояснит сказанное: — Можете обращаться к этому дитя на «она» или «они», вряд ли Чонгука заботят подобные вещи. Чонгук, тут же цепляется Юнги. Этого ребёнка зовут Чонгук, и жить становится чуть легче, когда образ незнакомца приобретает имя. Насчёт всего остального, правда, Юнги не уверен. — Он... это она? — сглатывая, спрашивает он и не понимает, как относиться к преподнесённой информации. Пока его шестерёнки крутятся со скоростью черепахи, у Намджуна с этим всё намного легче. Намджун мотает головой и осторожно, как будто идёт по тонкому льду, уточняет у Сокджина, выглядящего мало заинтересованным вопросами, которые ему могут задать. Он плескает вино в своей чаше и наслаждается своим отражением в нём, пока позади пение муз и гул только нарастает с наступлением ночи. — Как такое вообще возможно? — тихо удивляется Намджун, и Юнги сверлит Сокджина взглядом, чтобы тот всё-таки объяснил, в чём подвох. Дионис встречается с ним глазами и позволяет снизойти до растерянного друга. — Чонгук дитя Артемиды, — вслух это кажется ещё более нереалистичным и невозможным, потому что у богини целомудрия, сохраняющей девственность, не может быть никаких половых связей, и уж тем более собственного чада. — Впрочем, рождённый от людского мужчины, поэтому ещё и полубог. — Какого чёрта, — слетает с губ Юнги быстрее, чем он успевает обдумать. Ругательство не удивляет ни Намджуна, ни Сокджина, видимо, прекрасно поняв его реакцию. Дионис выглядит так, будто другого и не ожидал, пока Намджун сохраняет молчание и проглатывает сказанное богом без лишних сомнений. — Ах, мой дорогой Юнги, — ласково поёт Джин, склоняясь к нему и кончиками пальцев прикасаясь к красивым макам на его голове. — Даже боги совершают нехарактерные для них поступки, и Артемида заплатила многим, когда дала жизнь своему дитя, уж можешь не сомневаться в этом, — он улыбается, но улыбка выходит грустной и даже сочувствующей, будто и правда жалеет свою сестру. — И это не отвечает на вопрос, что ты имел в виду, говоря, что к Чонгуку можно обращаться как угодно, — бормочет Юнги, зыркая исподлобья на испустившего смешок Сокджина, отступающего назад. — Он необычное дитя, — признаётся Дионис, вздыхая и о чём-то вспомнив. — И дело даже не в его матери и отце, — уточняет следом. — Так уж получилось, что они родились с женским и мужским началом, поэтому привязывать какое-либо местоимение к Чонгуку неправильно. Со стороны Намджуна слышится вздох, а Юнги тупит взгляд и отводит его в сторону от притихшего Сокджина. Так вот та самая причина, по которой Артемида сделала из своего чада секрет. Что она испытывает к Чонгуку? Богиня стыдится собственного дитя? Считает ли Чонгука ошибкой, и поэтому никто не знает, что это чадо рождено от неё? Двуполый ребёнок-полубог, вот кому Артемида дала жизнь, а теперь всеми силами пытается скрыть её. «Ей уже давно плевать, что я делаю» — сказал Чонгук в ту ночь, и грусть на его лице была заметна даже в сумерках. Теперь Юнги понимает, что он имел в виду. Артемида бросила своё чадо одного, как будто избавилась от постыдной ошибки. Судьба действительно не пожалела Чонгука ни на каплю. — Почему Чонгук всё ещё на Олимпе? — тишину разрывает вопрос Намджуна. — Если он... она... они? — Сокджин мягко улыбается на это и кивает, говоря тем самым не заморачиваться и продолжить свою мысль. — Являются полубогом, кто разрешил им жить здесь? — Это было одним из решений Артемиды, — отвечает Сокджин и натыкается на вопросительные взгляды со стороны обоих друзей. Он поднимает обе руки вверх, как будто сдаваясь под их натиском, и спешит уточнить: — Не мне решать судьбу чужого ребёнка, я лишь говорю, что знаю. Она лично сказала, что Чонгук будет жить на Олимпе под моим присмотром, однако иметь ничего общего с ним не хочет. Сокджин не скрывает своё презрение к словам Артемиды, морщится и отпивает вино; этот разговор даётся ему трудно, и Юнги может только предположить, сколько времени Дионис уже присматривает за Чонгуком. Можно заметить, как ласков и нежен его тон, когда произносит имя мальца, и даже лёгкий трепет и улыбку невозможно скрыть. Юнги знает, что назвать их троих близкими — преувеличение, однако ни он, ни Намджун не знали, что Сокджин присматривает за чадом своей сестрицы, как дядя или даже старший брат. Возникает вопрос, почему Джин не поведал об этом раньше, может, они могли бы ему как-то помочь, но Юнги сомневается, как воспринял бы такую информацию, ни разу не встретившись с Чонгуком. Мысль, что Чонгук является ребёнком Артемиды уже ошеломляет, а если копнуть глубже... он не ошибался, когда подумал, что среди всего этого пиршества мальчишка выделяется. — Так ты... выполняешь роль няньки? — снова интересуется Намджун, и Джин тихо стонет от усталости. На секунду думается, что он сожалеет, что вообще начал этот разговор, однако Намджун всегда был тем, кто любил задавать больше всего вопросов. Юнги испускает смешок, пробормотав издевательское: «ну конечно, лучшая нянька на Олимпе». Сокджин зыркает на него строгим, недовольным взглядом, а после переводит его на Намджуна, приветливый и дружелюбный. Подхалим, думает Юнги, фыркая. — Скорее роль дяди, которым и являюсь для неё, — в голове Юнги происходит маленький диссонанс, когда пытается соотнести образ Чонгука и местоимение «она», однако, хоть дитя Артемиды имеет приближённо мужскую внешность, отрицать наличие женского начала было бы неправильным. — Она недавно рассказала мне о грубом незнакомце под деревом, который бубнил и заявлял, что «поляна занята», — переводит тему Сокджин, и Юнги стонет от абсурдности этих слов. Чонгук ещё и нажаловался на Юнги своему названному дяде? Отлично, но кто из них двоих пустил стрелу? Именно этот вопрос Юнги и озвучивает, на что получает только громкий смех Джина и похлопывание по плечу. — Раз уж ты присматриваешь за Чонгуком, то мог бы и научить своего племянника, что нельзя стрелять в кого попало, чёрт возьми, — шипит сквозь зубы Юнги, делая выпад в сторону Диониса, которого вся эта ситуация лишь забавляет и смешит. Намджун тоже не сдерживает смешка, глянув на надутое лицо своего друга. — А если бы он попал? — возмущённо добавляет следом и поражённо вздыхает под хохот Сокджина. Что за бесполезная болтовня. — Неужели ты смог спровоцировать это дитё лишь своим присутствием? — дразнящим тоном интересуется Намджун, и Юнги отвечает только молчанием. В конце концов тема уходит от Чонгука и произошедшего в сторону куда более важных, в том числе и очередного путешествия Диониса по Греции. Дела в Подземном мире тоже не становятся хуже или лучше, по словам Намджуна, предпочитающего не лезть туда лишний раз. Из всех детей Аида он искренне влюблён во времяпровождение на Олимпе, а не внизу, и Сокджин понимающе кивает на это каждый раз, когда разговор заходит о нелюбви Намджуна к царству мёртвых. Юнги ни разу не был там, поэтому может лишь представлять, насколько там плохо и ужасно. Что ж, хуже ли жизнь в Подземном мире, чем здесь, среди лицемерных божков? Юнги бы не спешил с подобными выводами в пользу первого варианта. У него у самого уже долгое время всё идёт скучно и однообразно. Быть богом сновидений тяжело, однако все неустанно продолжали твердить, что до Морфея ему ещё далеко. Злые языки почти с самого рождения преследовали Юнги, которому просто не повезло родиться без крыльев на висках, главным отличием отпрысков Гипноса от остальных. Он продолжает носить маки и чёрные туники, но этого недостаточно. Никогда не было. Его кровные узы с Гипносом пытаются оспорить, а со стороны так и продолжаются литься шёпотки: «неужели это на самом деле сын бога первого поколения?». Юнги думал, неужели отсутствие этих маленьких крылышек делает его существование недостойным? Неужели все на Олимпе настолько кичатся своей родословной, что готовы оклеветать того, кому не передалось от отца или матери что-то, кричащее об их родстве? Юнги далеко до Морфея, далеко до Икела и Фантаса, чьи имена знают люди и поклоняются им; считал ли он сам, что чем-то хуже своих братьев? Иногда вопрос о жизни и правда всплывал в голове, и даже Гипнос не мог ответить на него. Являлся ли Юнги хорошим богом сновидений? Он давно пережил период самоненависти, самобичевания и попыток доказать кому-то, что чего-то стоит. В конце концов, остальные не перестали косо на него смотреть, шептаться за спиной, позволять себе не самые лестные комментарии и даже оскорбления; Юнги интересовался, знают ли люди, которые преклоняются перед этими Олимпийцами, насколько они желчные и прогнившие? Олимп перестал быть для Юнги домом в тот самый момент, когда впервые Гипнос привёл его сюда и представил как своего четвёртого, самого младшего сына. И пока маленькие, ухоженные крылышки трепетали на висках бога, его сын опускал взгляд и прятался от всеобщего внимания. Юнги задаётся вопросом, может ли он искренне понять Чонгука, чья жизнь ещё более трудная и запутанная? Если бы хоть кто-то задался вопросом, кто такой Чонгук и чьё он дитя, то Юнги бы посчитал своё существование лишь сладким сном. Через что пришлось и приходится проходить чаду Артемиды, рождённому от людского мужчины? Знает ли он, почему мать бросила его и отдала в руки Сокджину? Наверное, такое скрыть от него было бы невероятно трудно, а значит, Чонгук живёт с мыслью, что являются нежеланным ребёнком, которого стыдятся и не хотят иметь ничего общего. Теперь тот дерзкий, самоуверенный и наглый мальчишка видится Юнги с совсем другой стороны, и в этом ему придётся удостовериться, потому как через какое-то время Чонгук подбегает к Сокджину со спины с радостной улыбкой. Его чёлка, прикрывающая лоб, подпрыгивает, как и маленький забранный хвостик, когда он приближается к ним троим и громко говорит: — Давно ли великий Дионис предпочитает распивать вино у дерева, вместо того, чтобы ласкать разнеженных, падких мужчин и женщин? — тон дразнящий и ласковый, и Юнги видит, как Джин закатывает глаза на чужую реплику, совсем не испугавшись неожиданного появления своего племянника, прежде чем повернуться к мальчишке позади. — Давно ли тебя интересует, чем я занимаюсь на пиршествах, маленький проказник? — Чонгук хихикает, выглядя так очаровательно с еле заметным румянцем от алкоголя и большими карими глазами, направленными только на Сокджина. Дионис оглядывает Чонгука с ног до головы, бросает взгляд за его спину, чтобы удостовериться, что никакого повышенного внимания к ним не обращено, и только расслабившись тянется к нему рукой, чтобы нежно огладить его щёку и улыбнуться в ответ. — Как проходит твой вечер, милая? — обращается он, оставляя Юнги и Намджуна молча наблюдать за их взаимодействием и не встревать. Чонгук дует губы, хмурится и в итоге только неоднозначно пожимает плечами. — Еда вкусная, как и всегда, а вот напившиеся божки и нимфы не приносят никакого удовольствия, — по его недовольному выражению лица понятно, что он не врёт, а вполне себе откровенен, и Юнги в стороне может только громко усмехнуться и про себя согласиться с мальчишкой. Тем не менее, именно этот звук привлекает Чонгука. Взгляд дитя Артемиды вовсе не расфокусированный, наоборот, цепкий и заинтересованный. Он осматривает сначала Юнги, а потом и Намджуна, который спешит приветливо улыбнуться и помахать рукой; Чонгук не выглядит тем, кто знает, что делать в такой ситуации и в компании незнакомцев. Он за секунду становится робким и неуверенным, даже не скрывает, когда делает шаг поближе к Сокджину и хватается за его запястье, как будто нашёл маленькое спасение от дяденек у дерева. Юнги понимает, что в том лесу Чонгук показал себя совсем другим, таким своевольным и неуважительным, даже несмотря на то, что впервые видел Юнги. Сейчас же на дне зрачков плещется страх и неуверенность, и глубоко внутри наверняка уже пожалел, что подошёл к ним. Сокджин видит реакцию племянника и вздыхает, поворачиваясь обратно к своим друзьям и мимолётной улыбкой прося быть поласковей и подружелюбнее с Чонгуком. — Как насчёт того, чтобы представить тебя моим друзьям? — спрашивает Дионис, поглядывая на Чонгука, сглотнувшего и поймавшего его взгляд. Огромного желания в нём нет, однако у дружелюбного Намджуна получается привлечь его внимание. Намджун любит знакомиться с новыми людьми. И не только людьми, впрочем. Ему нравится узнавать о своём собеседнике буквально всё, начиная от имени и заканчивая тем, что тот делает по воскресеньям по людскому календарю. У Юнги нет и сомнений, что Чонгук привлёк его с самого начала, как только услышал от Сокджина имя, а после вся остальная информация лишь подтолкнула его желанию узнать дитя Артемиды поближе. Юнги наблюдает, как Намджун отталкивается от дерева и делает несколько шагов к Чонгуку, который смотрит любопытно и с поджатыми губами. Возможно, он не сбегает потому, что рядом Сокджин, а ещё прекрасно знает, что Дионис никогда не заводит дружбу, близкую дружбу, с плохими персонами. Юнги называет это некой божественной чуйкой, но испытывает некую лесть от мысли, что входит в этот самый список «друзей Джина». — Приятно познакомиться, Чонгук, — терпеливо говорит Намджун, останавливаясь в нескольких шагах от полубога, и не нарушает его личное пространство. Чонгук склоняет голову набок, как птенец, и прожигает взглядом протянутую руку. — Меня зовут Намджун, — представляется следом, и сразу же после Чонгук раскрывает свои глаза и приоткрывает рот в аккуратную «о». — Так вот о ком шла речь... — тихо говорит он. Чонгук сразу же ойкает от толчка в бок и зыркает разозлённо на стоящего рядом Сокджина, очевидно, намекающего заткнуться. Намджун переводит взгляд с одного на другого и сохраняет недопонимающее молчание, пока Дионис, как ни в чём не бывало, улыбается. — Ах, — вздыхает Чонгук, возвращая всё внимание Намджуну. Он робко, но с большей уверенностью протягивает руку и пожимает чужую, несколько раз позволяя встрясти их замок в воздухе. — Мне тоже приятно познакомиться. Всё та же медовая кожа, мелодичный голос, заглушающийся звуками пира, широкая смущённая улыбка и глаза, превращающиеся в щёлочки. Юнги запоминает все эти детали и даже не может понять причину такой реакции на дитя перед собой. Джин замечает пристальное внимание своего друга к племяннику, однако предпочитает пока помолчать и лишь отпить вино, позволив идти всему так, как нужно. Юнги не нервничает, когда Чонгук смотрит на него, а на лице отображается узнавание и мелькает стыд. Прекрасно понятно, почему мальчишка опускает голову и прячет взгляд, сильнее жмётся к хихикающему Сокджину, который только подталкивает полубога поближе к «злому, страшному дяденьке». Чонгук совсем ребёнок, невинный и чистый. Его черты лица мягкие, как будто слепленные самим Аполлоном, а тело крепкое и накаченное, — даже туника не может этого скрыть. Люди бы были падкими для таких красавцев, однако Чонгуку приходится скрывать свою красоту ото всех, скрываться самому. У мальчишки грубая кожа ладони, замечает Юнги, когда пожимает тому руку. Возможно, это связано с постоянным использованием лука, однако ему неоткуда знать, чем занимается Чонгук помимо охоты. Какой-то тяжёлый труд? Гермесу бы не помешала помощь такого сильного парня в своей кузнице. — Зови меня Юнги, — низким, тихим голосом говорит он, приподнимая уголки губ, чтобы казаться более приветливым, когда Чонгук бегает по его лицу глазами и ничего не говорит. — Сокджин много рассказывал о тебе, хотя не то чтобы он мог хоть когда-то держать язык за зубами, — со смешком добавляет Юнги, усмехаясь на появившуюся улыбку Чонгука. — Йа! — громко восклицает Сокджин, а дальше бурчит что-то о «неуважении к старшим». Намджун только закатывает глаза и нагло отбирает чашу из рук Диониса. Чонгук сохраняет молчание недолго, как только осматривает чёрную, украшенную серебряными звёздами, тунику Юнги и красивый венок из маков. За его раздумиями можно наблюдать несколько секунд: нахмуренные брови, напряжённая спина и широко распахнутые глаза. Юнги прекрасно знает, какой вопрос может слететь с этих полных, слегка потрескавшихся губ, потому что уже привык к нему. Никакие одеяния не могут намекнуть на его родство с Гипносом, потому что одеться на пир можно как того пожелает душа. Юнги бы тоже не догадался, что перед ним дитя Артемиды, хоть что-то в нём и выдаёт превзойдённого охотника. — Куда пропал твой дерзкий язык, позволь спросить? — спрашивает Юнги, когда Чонгук отпускает его руку и делает шаг назад, но взгляда не отводит. Кажется, этот маленький намёк на случившееся несколько ночей назад заставляет мальчишку покраснеть: он открывает и закрывает рот, не зная, как оправдать себя, и выглядит очаровательно и смешно одновременно. Юнги не сдерживает улыбку, когда на лице Чонгука мелькает стыд и страх, как будто вот-вот ждёт жёсткого наказания за своё неуважение и выпущенную стрелу. Впрочем, Юнги и правда мог бы поставить его на место, сказать пару лишних слов, чтобы отругать дитя, но тот и так кажется слишком сожалеющим о сделанном, поэтому мужчина решает отступить. — Насчёт этого, ах, — Чонгук скрепляет в замок руки за спиной, провинившись улыбается и делает небольшой поклон: последнее, что ожидал Юнги от мальчишки. — Мне жаль за... то, что доставил вам неудобства в ту ночь, — робко говорит парень, кажется, даже искренне. Юнги поднимает в вопросе бровь, мелькнув взглядом на Джина, незаинтересованному происходящим, и снова на склонённую перед собой тёмную макушку. Его больше удивляют не сами извинения, а то, что Чонгук вообще приносит их; перед Юнги никогда не извинялись, просто не считали нужным склонять голову и тратить силы на одно-два слова, ведь что произойдёт, не сделав они этого? Ответ: ничего. Юнги просто молча проглотит это, а обидчики забудут через несколько часов, как будто не они задели честь сына Гипноса. — Я правильно его воспитал, как видишь, — подаёт голос Джин, самодовольно улыбаясь с ошарашенного вида своего друга, закидывая горсть виноградинок, непонятно откуда взявшихся. Боги, что с них взять. Чонгук на слова Диониса выпрямляется и несильно замахивается, ударяя того по оголённому плечу: предупреждение замолкнуть. Сокджин спешит ответить тем же, игнорируя пыхтящего племянника, и прячется за спиной Намджуна. Он прижимается своей грудью к ней, не замечает напряжённости отпрыска Аида, и поглядывает на Чонгука через его плечо, почти полностью кладя на него подбородок. На лице Намджуна читается страх лишний раз сделать вдох и выдох. Юнги прикрывает глаза с громким вздохом, трёт виски от лёгкого помутнения перед глазами из-за алкоголя, который дал о себе знать, и снова возвращает внимание к Чонгуку. — Я не сомневаюсь в твои умениях попадать в цель, — говорит Юнги с выразительным взглядом, направленным на смущённо улыбающееся дитя. — Однако это дурной тон — выпускать стрелы в незнакомцев, — Чонгук хихикает, чем-то позабавленный, и более расслабленно пожимает плечами. На дне зрачков мелькает что-то ребяческое, дразнящее, и этот образ мальчишки Юнги знаком больше. — Но вы так скучали, сидя под тем деревом, — саркастично произносит Чонгук и улыбается, когда Намджун и Джин смеются, видимо, полностью понимая, что имел в виду младший. Они прекрасно осведомлены о лучшем друге в таком «скучающем» состоянии. — Разве я не скрасила вашу ночь своим появлением? — Юнги дружит с Сокджином уже сотню лет, поэтому прекрасно может понять, когда с ним флиртуют. Этот малец, заигрывая, поправляет свой хвост на макушке и посылает неуверенную улыбку, как будто готов к любому ответу на сказанную им реплику, а Юнги может только хмуриться и размышлять, как Чонгук вообще смог вырасти вежливым и приятным полубогом под воспитанием Диониса. Кажется, от него всё-таки передалось умение флирта. Сокджин вздыхает, отлипает от Намджуна и подходит к Чонгуку, ласково взъерошивая его волосы, тем самым попортив причёску. Парень терпит это несколько секунд, прежде чем сморщить нос и с недовольством отпрянуть в сторону. — Ты лишь надерзил и проявил неуважение к Юнги, малыш, а после удрал, — называет вещи своими именами Дионис, хмыкая. — Не думай, что в следующий раз это сойдёт тебе с рук, — тон утратил свою лёгкость и беззаботность, кажется, в этот раз принявшись серьёзно отчитывать Чонгука за его поступок. Воздух сгущается, наполняется нотками удушающего винограда, раздавленного только что голыми стопами, и Намджун успевает в утешающем жесте положить ладонь на широкое плечо бога. Чонгук снова прячет взгляд и облизывает губы, не скрывает свою нервозность и чувство вины, однако Юнги не хочет продолжать мусолить произошедшее. Перед ним извинились, и на самом деле мальчишка не выглядит тем, кто продолжит так опрометчиво поступать с кем-либо, потому что на самом деле кажется вполне воспитанным. — Сбавь обороты, Джин, — говорит Юнги и медленно кивает под его взглядом, тем самым говоря, что всё в порядке. — Спасибо, что извинился... извинилась? извинились? передо мной, — Чонгук снова смотрит на него, молчит пару секунд, а после тихо смеётся, пока Юнги продолжает стоять и краснеть, потому что всё ещё не знает, как обращаться к этому ребёнку. Кажется, Чонгуку не в первый раз объяснять кому-то всю эту вещь с местоимениями, у него даже не возникает вопроса, откуда Юнги и Намджун знают, потому что, очевидно, Сокджин не просто так полночи здесь стоял и вёл беседы. Чонгук не выглядит задетым или расстроенным, его и правда забавляет смущённый Юнги и не менее неуверенный Намджун, который решил первым не поднимать эту тему. Его взгляд, рассматривающий дитя Артемиды уже около двадцати минут, заметил некоторые отличительные черты, поэтому не возникает сомнений, что Джин был прав: Чонгук удивительное дитя, сочетающее в себе два пола. У Чонгука накаченные руки и ноги, но вместе с тем тонкая талия, которую видно сквозь тунику, а в районе груди она натягивается, намекая, что ткань скрывает маленькую, женскую грудь. Дитя двигается грациозно и плавно, а в следующую секунду — резко и уверенно; его черты лица больше маскулинные, однако лоб не такой высокий, как у мужчин, а линия челюсти слегка сглажена, придавая тому более женственный образ. Намджун знаком лишь с одним богом, в котором сочеталось мужское и женское начало. Гермафродит был известен своими любовными связями с Дионисом, однако Сокджина уже давно с ним ничего не связывало. Миф о его слиянии с Салмакидой на Олимпе знали многие, ведь проигнорировать существование отпрыска Гермеса и Афродиты почти невозможно. Намджуну интересно, насколько Чонгук похож на Гермафродита, и многим ли они отличаются, ведь Чонгук был рождён таким, а другой — стал. — Такие вещи многих путают, не так ли? — успокоившись, тихо спрашивает Чонгук, однако вопрос риторический. Юнги и Намджун смотрят на него с готовностью услышать любой ответ, касаемо правильного обращения к полубогу, и тот, понимая это, улыбается и в смущении склоняет голову к плечу. — Я очень давно узнал, что моим именем часто называют мужчин на земле, поэтому, полагаю, всё будет в порядке, если и вы будете обращаться ко мне на «он», — Чонгук краснеет и мягко улыбается, а после спешит добавить: — Но мне комфортно с любыми другими! Ничего не подумайте, я просто не заморачиваюсь по поводу... — Не будь таким скромным, Чонгук-а, — прерывает маленькую панику своего племянника Сокджин, заставляя того лучше отпить вино и замолчать. — Эти двое открыты к чему угодно, лишь их собеседнику было комфортно в их компании, — Юнги что-то бормочет о «лжец», а Намджун скромно покашливает в кулак. — Довольно неожиданно для отпрыска Аида и грубого, холодного Юнги, м? — Джин в очередной раз игнорирует разгневанного лучшего друга и тихий вздох от другого при упоминании бога подземного царства. Чонгук глотает вино и морщится от его горьковато-сладкого вкуса, видимо, не являясь особым любителем этого пойла Диониса. Сокджин притягивает к себе чашу снова и похлопывает младшего по подбородку, отпрянув от мальчишки с тихим «ах». — Ночь невероятно притягательна, чтобы провести её в компании скучнейших богов на Олимпе, распивая нектар, — жалуется Дионис, грациозно поправляя тунику на своём плече, которая закреплена красивой пуговицей. Намджун фыркает, как и Чонгук рядом, а Юнги настроен скептически на сказанное, даже не реагирует на псевдо-разочарованный тон друга. — Позвольте оставить вас, меня наверняка уже заждались разнеженные моим вином нимфы, — на губах растягивается мечтательная, удовлетворённая улыбка, а после Сокджин кланяется и разворачивается на пятках, чтобы направиться пировать дальше. Намджун провожает спину бога и ничего не говорит, чтобы остановить его, однако и не следует за ним: прекрасно знает, что ещё не готов. Сокджин присоединится к очередному разврату, который чужд Намджуну, да и он слишком расстроен, ведь Дионис не может принадлежать лишь ему одному. Юнги сочувствует своему другу, поэтому хлопает по плечу в поддерживающем жесте, пока Чонгук остаётся стоять на месте и сканировать толпу, в которой скрылась фигура его дяди. Он хмурится, переводя взгляд на поникшего Намджуна, а после в непонимании мотает головой. — Почему поступки богов так сложно понять? — озвучивает он вслух свой вопрос и не ждёт какого-либо ответа, однако внимание мужчин всё же привлекает. Чонгук пожимает плечами под пристальным взглядом Юнги и Намджуна, добавляя: — Вы то ли слишком умны, то ли слишком глупы, неужели сотни лет существования на Олимпе ничему вас не учат? В любой другой ситуации сказанное можно было принять за оскорбление или осуждение, а кто праве осуждать самих Олимпийцев? Однако Юнги придерживается такого же мнения, кажется, понимая, что имеет в виду Чонгук. — Нам сложно понять любовь, и в этом нет ничьей вины, — тихо говорит Юнги, отводя глаза сразу же, как только Чонгук пытается поймать их своими. Он никак не комментирует это, возможно, потому что не хочет, а возможно потому, что ему нечего на это ответить. — И вы всё равно влюбляетесь, — через минуту молчания говорит Чонгук и покидает двух богов, оставляя их в одиночестве. Юнги видит, как парень присоединяется к уже знакомому сатиру, Тэхёну, взяв бокал нектара и сочный персик, и смеётся с какой-то реплики, сказанной ему. Что за удивительное создание, думает Юнги, когда снова прислоняется к стволу дерева позади и растворяется в атмосфере пиршества, наслаждаясь порывами ветра и мелодиями Муз на божественных инструментах. Он задумывается над последними словами Чонгука, хмыкает про себя и удивляется, насколько они всё-таки противоречивы в любви; даже Артемида не смогла устоять перед человеком, падая в него с головой. В том, что соитие было совершенно именно по любви, Юнги не сомневается, потому что богиня охоты и луны вряд ли когда-нибудь пошла на поводу у эгоистичного желания своего тела. Богам такие порывы незнакомы. Разве что Дионис тот ещё развратник... — И эта любовь нас губит, — тихо шепчет Юнги, смотря вдаль.

🌙

Тихое бормотание сорвалось с губ Юнги, стоило рифме двух строчек после повторного прочтения неожиданно пропасть. Кора дуба впивалась в нежную кожу спины, не прикрытую туникой, а земля под ногами была холодной и слегка сырой. Мужчина оторвал взгляд от пергамента и поднял голову наверх, сразу же попав под чары полной луны, освещающей уже знакомую поляну в лесу. Лунный свет не лучшее освещение, под которым Юнги следует писать, но во всём этом было что-то успокаивающее и вдохновляющее. Даже если стих не получался, у него находились силы снова и снова придумывать замену некоторым строкам. Это удача для него. Поэзия являлась хорошей вещью, чтобы скрасить одиночество. Он много раз наблюдал за людьми, пишущими поэмы, мифы и эпопеи. Это казалось для него чем-то удивительным: они придумывали несуществующие рассказы и записывали их, чтобы остальные наслаждались прочтением, а после передавали будущим поколениям. Юнги не стремился быть лучшим писателем, скорее всего, написанное даже никто никогда не увидит, особенно те несколько песен, что родились однажды в его голове и были запечатлены на жёлтом пергаменте. Писательство не больше, чем увлечение. Впрочем, довольно занятное. Намджун покинул его утром этого же дня. С решением спуститься на землю и провести там некоторое время, слишком расстроенный произошедшим три дня назад на пиру. Юнги не останавливал его, даже не стал расспрашивать, не желая устраивать беспорядок в душе друга. Сокджин на эту новость отреагировал странным образом: с грустью кивнул на слова Намджуна, махнув рукой, а после признался Юнги, что тому и правда стоило бы немного развлечься. Юнги задался вопросом, знает ли Дионис, что причина поникшего состояния дитя Аида - это он? После пиршества голова была пуста, никакие лишние мысли не посещали Юнги, впрочем, до определённого момента этой ночи. Ему всегда было легко подавить своё любопытство и десятки вопросов, прекрасно понимая, что такое тактичность и вежливость. Да и разве не было бы с его стороны странным пихать нос в чужие дела? Он не Сокджин, такой черты, характерной для людей, не перенял, поэтому предпочитал сохранять молчание. Но Чонгук по какой-то причине вызывал в нём интерес. Это не был нездоровый интерес, вовсе нет. Ему далеко до тех, кто рисует картины, придумывает мифы и делает скульптуры богов; он вспоминал о Чонгуке за эти три дня лишь два раза, один из которых был благодаря Намджуну. Было бы неуважительно по отношению к мальчишке интересоваться им лишь из-за его матери, но Юнги не мог просто упустить этот факт: богиня Артемида, поклявшаяся сохранять своё целомудрие, потеряла его с людским мужчиной, а после родила от него дитя. Такого на Олимпе не было давно, но это не делает из Чонгука кого-то особенного в плохом смысле слова. Юнги хотел узнать о Чонгуке намного больше, чем он уже знает. И лучше не из уст Сокджина, а от самого младшего, показавшегося со слегка противоречивым характером. Может быть, дело было в присутствии Диониса и незнакомого для него Намджуна, но Юнги не думает, что тот притворялся: и правда был смущён, робок, неуверен. За всеми этими мыслями Юнги провёл под светом полной луны ещё какое-то время, подходящее ближе к рассвету. Он не чувствовал усталости или желания возвращаться в одинокий дом, поэтому продолжал зачёркивать и писать на пергаменте строки своего стиха. Его ничего не беспокоило до момента, когда совсем слева, совсем рядом, послышался шелест куста и последующее ругательство, сказанное знакомым голосом. Юнги стоило только лишь оторваться от листа, посмотреть в нужном направлении и наткнуться на уже привычное лицо с широко распахнутыми оленьими глазами. Будто на него сейчас направлен лук со стрелой, готовый вот-вот выстрелить, хотя на самом деле побеспокоили здесь именно Юнги. Мужчина выпрямляет спину и опирается на дуб позади, сохраняет молчание, наблюдая за Чонгуком, который виновато улыбается в тенях деревьев. Он мягкой поступью, почти бесшумной, обходит проклятый куст и ступает босыми ногами на зелёную траву поляны. В этот раз от Юнги не исходит серьёзного: «поляна занята», оглушающе громкого в ночной тишине леса. Он с любопытством ласкает взглядом Чонгука с ног до головы, включая знакомый лук и колчан за спиной. На голове всё тот же небрежный хвост, спадающая чёлка с пробором посередине и блеск карих глаз. Никакой дерзости или самодовольствия, только неуверенность и смущение. Юнги откладывает пергамент и перо на траву, когда мальчишка останавливается в нескольких шагах и смотрит на него сверху вниз, хмурясь. Мужчина думает, что тот сейчас нагрубит или усмехнётся, как в прошлый раз, но с полных губ срывается только тихое: — Эта поляна тебе понравилась? — брови Юнги поднимаются в удивлении и вопросе, потому что это не то, чего он ожидал услышать. Чонгук выглядит серьёзным, видимо, и правда интересуясь подобными вещами. Странный способ начать разговор, если честно, но старший ничего не говорит об этом, только кивает в ответ. Младший морщит нос, обнажая передние зубы, придающие его улыбке что-то особенное, и плечи со следующим выдохом поникают. Чонгук аккуратно снимает колчан и опускает на землю, а за ним и лук, только после этого присаживаясь рядом с Юнги и почти отзеркаливая его позу. Юнги рассматривает профиль парня, приподнявшего подбородок и устремившего взор в небо. У него маленький шрамик чуть выше скулы, завивающиеся кончики волос и испачканная в чём-то щека: похож на ребёнка, сбежавшего от присмотра родителей. Юнги про себя смеётся, предполагая, что Чонгук и правда мог легко уйти от Сокджина и его «родительского взгляда». — Что привело тебя сюда в столь поздний час? — спрашивает Юнги, и полубог тут же обращается к нему всем своим вниманием. — Или, всё-таки, ранний? Чонгук опускает взгляд на лук и стрелы справа от себя, медленно проводит по изогнутому дереву пальцами и пожимает плечами, выглядя задумчивым. — Охота сегодня не удалась, — говорит он удручённым голосом, и Юнги знает, что тот действительно расстроен данным фактом. В его силах только предполагать, насколько охота является трудным и выматывающим делом, но для дитя Артемиды вряд ли это приносит такую огромную сложность, нежели Юнги бы взял в руки лук. — Здесь и правда можно расслабиться от суеты на Олимпе, да? — задаёт Чонгук вопрос, отворачиваясь. Юнги не знает, риторический ли это вопрос, но решает ответить тихим: «да». Кажется, это удовлетворяет притихшего Чонгука, улыбающегося краешками губ. Старший после секунд тишины решает поднять голову вслед за парнем, рассматривая полную луну на ночном небе, усеянном множеством звёзд. Он не особо разбирается в созвездиях, но искать определённое — довольно занятное дело. Глухой стук доносится до его ушей, и когда Юнги поворачивается к Чонгуку, то видит, как тот прижался затылком к стволу дуба и прикрыл глаза. Под лунным светом это дитя действительно носит в себе красоту своей матери, но вместе с тем выделяется среди остальных полубогов, которых Юнги видел достаточно за свою жизнь. Он не уверен, кем мог быть отец Чонгука, но по загорелой коже, крупному носу и узкому разрезу глаз предполагает, что явно с другого континента. Где же побывала Артемида, когда ступала на землю? — Ты выглядишь... — начинает Юнги, надеясь, что до сих пор не лезет не в своё дело, лишь озвучивает факты о чужом состоянии вслух. — Усталым. Чонгук на подобное замечание выдавливает из себя улыбку, так и не глянув на собеседника. Его левая рука расположилась на животе, вцепляясь в ткань туники, и Юнги бросает свой взгляд на секунду чуть выше, сразу же отворачиваясь. Хмурость вместе с лёгким румянцем вспыхивает мгновенно, и он ругает себя, что позабыл о некоторых вещах, касаемых Чонгука и его тела. Парень действительно имеет в себе женское и мужское начала. — Я не думал, что это так заметно, — отвечает младший. — Наверное, жертвовать сном ради охоты не совсем умное решение, — Чонгук открывает глаза довольно резко, как будто находясь под страхом заснуть у этого дуба в компании малознакомого бога. Юнги ничего не отвечает на чужую реплику: кивает и отворачивается. Юнги не особо силён в нахождении тем для разговоров, чаще всего его начинает Намджун, которому наличие слушателя важнее наличия собеседника, и Сокджин, позволенному говорить столько, сколько тому захочется. Чонгук не выглядит тем, кто будет рад односторонней беседе, поэтому они оба молчат и наслаждаются умиротворённостью в лесу Артемиды. Его клонит в дремоту, как и Чонгука рядом, однако последнему сон нужнее; почему парень не спешит домой, а продолжает сидеть здесь и составлять компанию? — Почему ты не представился? — из мыслей Юнги вырывает тихий вопрос. Он не выдаёт своего удивления, однако непонимание чётко можно проследить по его нахмуренным бровям и поджатым губам, когда поворачивает голову к Чонгуку и ловит его взгляд на себе: заинтересованный и ребяческий. Юнги склоняет голову к плечу и додумывает несколько вариантов того, что мог иметь в виду парень, спрашивая о таком. Разве он не говорил своё имя на пиршестве? Есть ли у полубогов другие, свои представления о том, как надо знакомиться с новыми людьми? Он никогда о подобном не слышал, поэтому морщинка между бровей углубляется с каждой секундой. Чонгук видит его реакцию на свой вопрос и спешит со слегка напуганным выражением лица объясниться: — Я хотел сказать... просто... Намджун и... — слова путаются и продолжают срываться с языка, а из-за тщетных попыток донести свою мысль Чонгук слегка тушуется и краснеет, издавая стон в свои ладони. Юнги не сдерживают слабую улыбку, наблюдая за маленькой паникой дитя. Его терпеливости можно позавидовать, поэтому дружелюбно переспрашивает: — Я же сказал тебе своё имя тогда, — говорит Юнги, и Чонгук отнимает руки от своего лица, глядя на него и кивая. — Разве этого недостаточно? Младший прикусывает губу, не скрывает, как сильно нервничает, и что-то мешает ему конкретизировать свой вопрос. Юнги полагает, что он знает, что хотел спросить Чонгук. В конце концов, рано или поздно все, кто не знаком с ним или не слышал хотя бы один слушок о нём, задают этот вопрос, и со временем он перестал волновать Юнги вовсе. Как и всегда, на Олимпе странное помешательство на родословной богов и полубогов. Чонгук выглядит смущённым и желающим забрать свои слова назад, вот только внимание, которым его одаривает Юнги, пристальным и выжидающим, заставляет что-то пробурчать себе под нос и опустить голову. У него наверняка тоже возникают проблемы с этим: объяснить людям, чей ты ребёнок и как так вообще получилось. У Юнги с этим всё проще, хоть мать и отца он не видел уже несколько десятков лет. — У Диониса болтливый язык, не поверю, что он не поведал тебе об этом, — с выдохом произносит он, прислоняясь виском к коре дуба. Чонгук продолжает жевать нижнюю губу, подтягивает к себе коленки и обхватывает их руками, кладя на них свой подбородок. Он и правда не выглядит довольным собой: начинать такой разговор было глупым решением, но, увидев ответный шаг со стороны Юнги, продолжает начатое. В конце концов, он слабо мотает головой. — Сокджин и правда любит много говорить, особенно подвыпившим, — Чонгук смешно морщит нос, не одобряя такое поведение своего дяди. Юнги понимающе хмыкает: по десятому разу выслушивать одни и те же истории ему не хочется. — Но он отказался отвечать на мои вопросы, потому что, цитирую: «Что же тебе мешает нарушить холодное одиночество Юнги и спросить всё самому?», — он закатывает глаза, парадируя высоким, писклявым голосом сказанное Джином, и это вызывает у Юнги очередную улыбку. Это в стиле Диониса — отвечать вопросом на вопрос и отмахиваться от любых дел, ведь «ты сам можешь это сделать, зачем тебе я?». Нет ничего удивительного, что и в этот раз бог отослал Чонгука разведать неизвестную территорию самостоятельно, только вот не учёл, что они знакомы всего немного, толком ничего и не слышали друг о друге; какая беседа может возникнуть между ними на пустом месте? И всё же, примечает Юнги, именно это они сейчас и делают: разговаривают, хоть и не на самую желанную тему. — И поэтому ты присоединился сегодня ко мне? — дразнящим тоном спрашивает Юнги, усмехаясь, на что Чонгук отвечает выразительным молчанием. В общем-то, всё и так понятно. — Это какой-то секрет? — бормочет парень, прислоняясь правой щекой к сложенным рукам и смотря на Юнги, который тут же ловит его взгляд и мотает головой. — Тогда почему ты не сказал, чей ты сын, а представился только своим именем? — он хмурится, действительно не понимая. — И Джин-хён... Необычное, незнакомое «хён» тут же попадает под внимание Юнги, а Чонгук распахивает свои оленьи глаза, уставившись на него, и спешит пробормотать: «Дионис, я имел в виду... он тоже не рассказал мне». Юнги хмыкает, позволяет этому затеряться в разговоре, хоть язык так и чешется уточнить, что за странное слово к имени Сокджина тот добавил, даже не задумываясь. Что-то личное? Какое-то... звание? — А что насчёт тебя? — отвечает Юнги вопросом на вопрос, испытующе наблюдая за Чонгуком, который сначала недоумевает, а потом открывает рот, так и застывая в положении вытянутой тетивы лука. Юнги ни к чему не подталкивает и не будет требовать от мальчишки больше, чем тот может дать. Прекрасно понимая, насколько тонкий здесь лёд, он решается лишь попробовать ступить на него. Чонгук не выглядит испуганным или недовольным, разозлённым. На лице можно заметить хмурость и некое смущение, непонятно по какой причине появившееся: он смутился самого вопроса или того, что Юнги так прямо указал на это? В любом случае, данный порыв любопытства не совсем имеет смысл, так как всё и так уже давно известно об этом дитя, ведь Сокджин и правда не может держать язык за зубами. Да и вряд ли бы стал, думает Юнги, тихо усмехаясь на выражение лица дитя Артемиды перед собой. Чонгук не принимает усмешку на свой счёт, но спешит надуться и показать, насколько он задет, бормоча что-то про: «я первый спросил». Что за ребёнок, в самом деле. Он складывает руки на груди и уверенно обращается к замолчавшему Юнги: — Вы наверняка говорили обо мне всё то время, что стояли и распивали нектар, — с лёгким укором говорит Чонгук, и Юнги не отрицает чужих слов. — Ты знаешь обо мне намного больше, чем я о тебе. Разве это честно? — он выглядит милым, думает старший, похож на нахохлившуюся птичку. — Я не настаивал на рассказе о тебе, Дионис сам соизволил открыть рот, — после этих слов слышится тяжёлый вздох и тихое «да, конечно», которое заглушается, как только Чонгук снова кладёт подбородок на свои сложенные колени. Юнги наблюдает за всем этим с оттенком лёгкой улыбки, восхищённый чужой беззаботностью и сохранёнными чертами маленького ребёнка. Чонгук, может, и несёт на себе тяжёлое бремя, но явно не позволяет всему этому беспокоить его в повседневной жизни, оказывать огромное влияние на него. Юнги в своё время не смог спрятать свою боль и волнения внутри себя, поэтому страдал и он сам, и его окружение. Чонгук кажется невероятно сильным малым. — Так что же дитя Артемиды хочет узнать обо мне? — тон поддельно незаинтересованный, будто делает одолжение, хотя на самом деле что-то внутри толкает его позволить маленькому доверию зародиться между ними. В конце концов, Чонгук был прав: это не совсем честно. Чонгук вздрагивает на имени своей матери, резко поворачивается к Юнги и выпрямляется, вытягивая ноги и позволяя изумрудно-зелёной траве скользить по его загорелой коже. На лице читается сомнение и недоверие, ждёт какой-то подвох или последующий отказ от сказанных слов. Юнги терпеливо смотрит в карие глаза, очерчивая взглядом слеплённые богами черты, и машет правой рукой куда-то в сторону, давая зелёный свет. Что он потеряет? Его уже давно не волнуют косые взгляды и шёпот за спиной, а Чонгук рано или поздно узнает: не от Юнги, так от кого-нибудь другого. — Ты... — неуверенно и осторожно начинает Чонгук, щурясь на бесстрастного Юнги, только поднимающего бровь, как бы говоря, что он может продолжить. Он и так знает, каким будет первый вопрос. — Так чей ты сын? — может быть, эта формулировка была изначально другой, потому как Чонгук сразу же после поджимает губы, как будто недоволен прозвучавшим. Юнги вспоминает, сколько раз ему приходилось отвечать на подобное, а после наблюдать за сменяющимися чужими эмоциями: пренебрежение в свою сторону и несерьёзное отношение к нему. Как будто он какая-то шутка или ошибка, не заслуживает уважения или значимости. Сталкивается ли Чонгук с тем же самым? Или, может, там всё намного глубже. — Я сын Гипноса и Нюкты, — отвечает Юнги глубоким голосом, сдерживая улыбку при виде округляющегося рта Чонгука, чей взгляд вцепился в него с ещё большим интересом, чем до этого. — Младший брат Морфея, Икела и Фантаса, впрочем, о которых ты слышал наверняка гораздо больше, чем обо мне, — он закатывает глаза, на этот раз даже не чувствуя укола боли или разочарования, а после пожимает плечами. Чонгук прожигает его взглядом, ничего не говоря, и спустя секунд пятнадцать Юнги никак не комментирует прикованное внимание, обращённое правее его глаз. Дитя Артемиды хмурится и облизывает губы от нервозности, а потом мычит. — Богиня первого поколения и бог второго, да? — Юнги удивлён его познаниями, а потому даже не кивает в подтверждение. Он смотрит, как Чонгук принимает более расслабленную позу, зарываясь ладонями в зелень под собой, а после задумчиво обращает взор на светлеющее небо: скоро рассвет. — Значит, ты дитя довольно сильных божеств, не так ли? Это так круто... ты должен гордиться этим, — Чонгук поворачивается к нему и улыбается, широко и искренне, тихо хихикая. Юнги прикусывает язык, чтобы не сказать в ответ какую-нибудь чушь, по типу: «здесь нечем гордиться», но тушуется и отворачивается от мило сморщенного носа Чонгука и его мелодичного смеха, который слышится следом. Юнги не знает, должен ли действительно гордиться тем, чей он ребёнок, но полагает, что для парня это несёт совсем другой смысл. И правда, от Чонгука отказалась собственная мать, а отец наверняка уже умер, будучи обычным смертным человеком; у него не осталось никого, кто заменил бы ему родителей, и будь они у него, то именно это он бы и сделал: гордился. Дионис, как бы не старался, не мог заменить Чонгуку родителей, лишь взял на себя обязанности своей сестры, потому что не смог кинуть рождённое дитя на произвол судьбы. Он делал всё возможное, чтобы дать Чонгуку многое, Юнги не сомневается в этом. — Ты тоже можешь, — тихо говорит Юнги, не надеясь, что его услышат, но парень тут же поворачивается к нему с замешательством: — Что? — спрашивает он, хмурясь. Красивые черты искажаются нахмурившимися бровями и поджатыми губами, и Юнги тихо вздыхает, мотая головой. — Гордиться собой, — разносится в тишине поляны ответ. — Твоё рождение уже повод для гордости. Чонгук перестаёт разглядывать чужой профиль, освещённый последними лучами лунного света, и молча отворачивается, сжимая до побеления костяшек изогнутый лук в своей руке. Очевидно, что он совсем другого мнения об этом, но решает не вставлять своё слово. Юнги прекрасно понимает сомнения младшего, и сказанное было лишь его собственным мнением, он ни за что не пытается навязать его Чонгуку, для которого подобные темы могут быть слишком личными. Птицы с первыми лучами солнца дают о себе знать чириканьем и мелодичным пением, исходящим из глубины леса. Юнги прислушивается к нему с закрытыми глазами и лёгкой улыбкой на губах, ведь именно в такие моменты он испытывает искреннее наслаждение от своего существования. Рассветы на земле намного красивее, чем на Олимпе, но ими также хочется любоваться и запечатлевать на холстах, как это делают художники среди людей. К сожалению, Юнги не имел такого таланта, хоть рука снова и снова тянулась к кистям; он сжимал пальцами только тонкий желтоватый пергамент и перо, кидая взгляд на написанные им стихи. Он не замечает возвращённый в его сторону чужой взгляд, осматривающий его профиль под ласковыми лучами, заменившими лунный свет на небосводе. Чонгук ловит себя на мысли, что у Юнги бледная кожа, закруглённый маленький нос и кораллово-розовые губы с приподнятыми уголками, а кошачий разрез глаз не так сильно приковывает к себе внимания из-за прикрытых век. Бог выглядит умиротворённым и ничем не обременённым, излучающим ауру того самого божества, которому бы поклонялись люди. Чонгук вспоминает венок из больших цветков красных маков, покоящийся на чёрных волосах Юнги, которые сейчас слегка завиваются и выглядят неряшливыми. Он переводит свой цепкий взгляд на виски, не заботясь, что под таким пристальным вниманием Юнги может стать некомфортно, и облизывает губы, хмурясь. Они... пустые. Без намёка на присутствие чего-то необычного: маленьких крыльев, к примеру. Он помнит, как Дионис ещё в детстве рассказывал ему о богах на Олимпе и их отпрысках, в том числе и Гипносе с Морфеем, являющимися одними из самых почитаемых божеств сна и сновидений. Их маленьким отличием были крылышки на висках, с белыми перьями и живущие сами по себе. А Юнги... про Юнги не было сказано и слова, только вот он, сидит прямо перед ним, четвёртый сын бога первого поколения, и в нём нет ничего кричащего о родстве с Гипносом. Впрочем, выглядит ли сам Чонгук со стороны как дитя Артемиды? Лук и стрелы... разве это намекает на то, кто его мать? Чонгук скользит глазами по ушной раковине и не проколотым мочкам ушей, спускаясь ниже и останавливаясь на вытянутой шее с выделяющимся кадыком. Его рука почти тянется к своему горлу, чтобы обвить её пальцами и удостовериться, что у него там гладко, без заметного выступа. Чуть погрустневший, парень отворачивается вновь, как раз в тот момент, когда Юнги говорит: — Как тебе живётся под рукой Диониса? — вопрос, который он задаёт из чистого любопытства, без какого-либо подвоха. Чонгук не спешит отвечать, неуверенный, что интерес со стороны бога уместен к таким вещам. — Веришь или нет, но он и правда скрывал тебя всё это время, — Юнги вздыхает и морщит нос от самой мысли, что действия Джина можно описать словом «скрывал». Вряд ли Джин действительно скрывал Чонгука от него и Намджуна, просто... не спешил посвящать в подобные дела, которые, на самом-то деле, не относятся к отпрыскам Гипноса и Аида. К Чонгуку имеют отношения только сам Дионис и Артемида. — Он не был уверен, — тихо отвечает Чонгук, опуская подбородок и цепляя ниточку на своей тунике. Он выдёргивает её одним резким движением, не заботясь, что ткань может распороться. Юнги выдыхает такое же спокойное: — В чём? Чонгук пожимает плечами и молчит, то ли обдумывает что-то, то ли не желает отвечать на заданный вопрос и раскрывать все карты Сокджина. Юнги хоть и знаком с богом виноделия несколько десятилетий, но узнать его полностью почти невозможно: каждый раз он открывается с новой стороны. Можно сделать предположения, почему Дионис так поступил, но нет уверенности, что догадки будут правильные. В таком случае Юнги не видит смысла даже и пытаться понять, что же было у того в голове. Но Чонгук, наверное, знает чуть больше в силу своей близости с Джином. — Как... рассказать вам, — Чонгук выглядит так, будто хочет спрятаться под взглядом Юнги, который тот не сводит с утончённого профиля. Парень не хочет смотреть в глаза богу, поэтому предпочитает рассматривать траву, освящённую лучами рассветного солнца, и поглаживать колчан со стрелами. В тоне так же можно услышать вину и смущение, вызванное непонятно чем именно. Юнги предполагает, что Чонгук чувствует вину потому, что именно из-за него Джин не мог ничего рассказать своим лучшим друзьям, но сам Юнги не считает, что здесь кто-то виноват. Наверное, этого требовали обстоятельства, вот и всё. — Артемида была строга со своими требованиями, которые предъявила хёну, — продолжает неуверенно Чонгук. Непонятное «хён» Юнги отнёс к Дионису и больше не стал переспрашивать. — И ему... просто пришлось принять их, потому что в ином случае она бы оставила меня на земле на произвол судьбы. — Дионис хотел воспитать тебя как своё дитя? — тихо спрашивает Юнги без тени удивления, только восхищения и замешательства. Это странный порыв со стороны Сокджина, который мало чем можно аргументировать, но это уже и не так важно, ведь Чонгук сейчас вырос и продолжает жить на Олимпе, хоть и вдали от большинства. Это значит лишь одно: чтобы Джин там не хотел, у него это удалось. Чонгук мило фыркает, хихикает, позабавленный предположением старшего, и поворачивается к нему с озорной улыбкой и таким же взглядом: — У него и так много детей, зачем ему отпрыск сестры, рождённый от людского мужчины? — Юнги открывает рот, смущённый такой жестокой формулировкой, но Чонгука это, кажется, совсем не задевает: он лишь озвучил правду. — Он никогда не говорил, почему взял меня и вырастил, — улыбка с лица парня пропадает, вместо неё возникает задумчивость. — Может быть, это была жалость, кто знает. Юнги качает головой и мягко говорит с чувством ответственности на сердце: — Дионису не свойственно испытывать жалость, Чонгук. Если бы боги шли на поводу у этого чувства, то сколько бы естественных вещей, продуманных природой, мы бы нарушили на земле? — вопрос риторический, слишком философский, чтобы по-настоящему задумываться об ответе прямо сейчас, когда разговор совсем о другом, но Чонгук и правда, кажется, пытается ответить на него хотя бы у себя в голове. Юнги снисходительно улыбается на мыслительный процесс парня, отображающийся на молодом лице, и снова качает головой. — Хоть это и может быть больно — осознавать, что ты являлся секретом столько времени, я не думаю, что Джин искренне хотел этого, — Юнги вздыхает и не допускает мысли, что действительно может предполагать настоящие помыслы Олимпийца. — Скорее всего, он думал о тебе в первую очередь. И о нашей с Намджуном безопасности. Какие последствия могли бы быть, разболтай Сокджин о ребёнке Артемиды на весь Олимп? Даже Юнги не может предсказать свою реакцию, узнай он об этом несколько лет назад, до того, как сам случайно познакомился с Чонгуком той ночью на этом же самом месте. Что до Намджуна, то тот бы больше был заинтересован, как вообще такое могло произойти, а не в самом отпрыске богини целомудрия. И всё же, узнать будущее никто бы из них не смог, и Юнги даже слегка благодарен, что Джин подошёл ко всему этому осторожно. Чонгук молча кивает, согласный со сказанным мужчиной, и задумывается о чём-то своём, не обращая внимания на тяжёлый вздох со стороны. Пара минут проходит в тишине, а после нарушается тихим и уверенным: — Хён хорошо заботился обо мне с самого детства, поэтому мне не на что жаловаться, — следует ответ на предыдущий вопрос Юнги, который затерялся в рассуждениях о другом. Юнги не удивляется произнесённому, только понимающе мычит и ждёт, пока парень договорит: — Может быть, он и не смог заменить мне отца и мать, но я знаю, что он любит меня, — его взгляд опущен в землю, а пальцы мягко теребят тунику: возможно, это маленькая привычка, когда он нервничает. — Я не его родное дитя, однако всегда знал, что он близок ко мне так, как ни к одному из своих родных сыновей. Слышать такое и правда удивительно, только вот Юнги прекрасно об этом знает. Многие боги привыкли позволять своим детям уходить в «свободное плавание», больше не заботясь об их дальнейшей судьбе, а уж когда у тебя их десяток, то присмотреть за каждым почти невозможно. У них своё место на Олимпе, и держать рядом с собой не имеет смысла, ведь рано или поздно они всё рано окажутся там, где и должны быть. Отпрыски Диониса уже давно ушли от него, а Чонгук... пожалуй, и он тоже оказался в месте, которому принадлежит: подле бога виноделия. — Чувствуешь себя особенным? — из интереса спрашивает Юнги, бросив косо взгляд на мотающего головой Чонгука. — Вовсе нет... — отвечает он. — Скорее тем, кто не заслужил этого, — искренность наполняет эти слова так быстро, что брови Юнги сводятся к переносице за мгновение. Желание оспорить так и крутится на языке, но не срывается с губ. Он никак не сможет переубедить Чонгука, если тот и правда так считает. — Что за странное прозвище, которым ты называешь Диониса? — это «хён» режет уши каждый раз, стоит младшему его произнести, и Юнги правда любопытно, что оно означает. Называет ли Чонгук так Джина напрямую? Или это что-то оскорбительное? Нет, вряд ли, парень не настолько засранец, чтобы так относиться к богу, который его вырастил. Чонгук приходит в замешательство на какое-то время, смотрит на Юнги с приподнятыми бровями и сначала не совсем понимает, о чём идёт речь. Мужчина решает помочь ему, говоря: — Ты зовёшь его «хён», — в глазах полубога мелькает понимание, а после слышится неуверенное «оу». — Что оно означает? — Это обращение, которое используют люди, — отвечает Чонгук, пожав плечами. — Не в Греции, нет, но... там, откуда я родом, — улыбка полная грусти не достигает широких карих глаз. — «Хён» означает вежливое обращение младшего парня к старшему, что-то вроде старшего брата, я думаю? — Юнги хмыкает, в общих чертах теперь понимая значение этого слова. — Ты тоже можешь так меня называть, — идёт он на поводу у секундного желания, и предложение слетает с губ быстрее, чем старший может подумать. Чонгук вскидывает свою голову и смотрит на него с какой-то странной эмоцией на лице: удивление и восхищение. Под его пристальным вниманием Юнги слегка тушуется и молит не краснеть из-за этого. — Если ты хочешь, конечно, — добавляет он поспешно следом, но этого уже не требуется, так как Чонгук быстро кивает головой и широко улыбается. На этот раз паутинка морщинок в уголках глаз расползается за секунду, и Чонгук морщит нос, не скрывая своё необъятное и необъяснимое счастье, вызванное лишь неуверенным предложением со стороны Юнги обращаться к нему этим странным словом другой расы. И всё же, волна тепла и симпатии к этому мальчишке согревает его так же, как и солнечные рассветные лучи, падающие на поляну: их укрывает только крона величественного дуба. — Я буду только рад, Юнги-хён, — с энтузиазмом выпаливает Чонгук, и по какой-то причине «хён» больше не режет уши бога, звуча довольно... приятно и естественно. — Приятно наконец-то познакомиться с тобой, — добавляет после и хихикает, очаровательно и громко. Юнги наблюдает за ним с полуулыбкой на собственных губах, находясь в маленьком трансе, завороженный красотой мальчишки, чьё лицо освещает счастье и восторженность. — Мне тоже, Чонгук. И лишь луна была их наблюдательницей.

🌙

Юнги занёс кулак над дверью с решимостью стучать столько раз, сколько понадобится для полуглухого Сокджина. Тот запирался в своём доме от всего Олимпа и предпочитал делать вид, что ничего не видит и не слышит, однако с Юнги подобное часто не срабатывало. Апартаменты Диониса находились довольно далеко, почти на окраине горы, подальше от шума и любой другой суеты, что было довольно странно для любителя пиршеств. Юнги предпочитал устраивать маленькую прогулку до дома Сокджина, хоть такое и случалось нечасто. Красивая резьба на деревянной входной двери отвлекла Юнги лишь на секунду, но после мужчина всё-таки стучит по ней и прислушивается к любому звуку по ту сторону. Сначала стоит полная тишина, а потом — чей-то вскрик, упавшее нечто на пол и только затем глухие шаги. Видеть растрёпанного Сокджина уже привычное дело: после всего, что происходит по ночам на Олимпе в определённые дни, сложно не привыкнуть. Юнги привык к подвыпившему богу, несущему полную ахинею, и его виду после разгорячённого секса с нимфами тоже — стандартно пять раз в первую декаду по людскому календарю. Окидывая взглядом Джина перед собой сейчас, Юнги может точно сказать, что помешал чему-то, что набирало обороты. Смущённый Тэхён за спиной бога виноделия говорит об этом ещё яснее, чем покрасневший, запыхавшийся Джин с засосом на шее. — Однажды, мой милый друг, я прерву твоё сладкое времяпровождение так же, как и ты — моё, — хриплым голосом тянет Дионис, прислоняясь к приоткрытой двери и взирая на Юнги из-под приоткрытых век. Юнги на эти слова усмехается и пожимает плечами: в отличие от Сокджина, он предпочитает не искать забвения в чьей-то компании. Впрочем, Намджун в таком случае предпочитает просто сбегать в людской мир. И оба этих варианта кажутся Юнги глупыми и не имеющими никакого смысла. На Дионисе почти сорванный в порыве страсти хитон, оголяющий плечи и грудь, а на Тэхёне позади нет даже этого минимума. Сокджин оборачивается на сатира, прослеживая за взглядом своего друга, и при виде смущённого мальца глубоко вздыхает: улыбка, которая посещает его уста, кажется Юнги чересчур ласковой и нежной, так он улыбается только Намджуну в моменты, когда отпрыск Аида не может этого увидеть. Зоркий глаз Юнги привык замечать всё. Большинство вопросов посещает его голову на мгновение, а после они рассыпаются под тихий стук копыт по деревянному полу. Тэхён ёжится и поглаживает свои предплечья, не зная, куда себя деть. — Мой дорогой Тэхён-и, — зовёт Джин, покидая дверной проём и оставляя Юнги стоять на пороге. Он мягкой поступью подходит к сатиру и изящно приподнимает руку, чтобы пригладить тёмные кудряшки на голове парня, который поднимает свой взгляд на Диониса и неуверенно улыбается. Юнги видит, как Тэхён успокаивается и перестаёт подпрыгивать на месте, полностью сосредотачивается на красивых чертах лица Сокджина и его ласковых движениях. Ранее заметить этих двоих вместе было невозможно, и совсем не понятно, откуда у бога виноделия появился интерес к этому сатиру сейчас. Как долго они знакомы? Как долго балуются друг с другом? Неужели Тэхён стал очередной игрушкой в руках Джина после побега Намджуна на землю? Нет, думает Юнги, может, Дионис и не самый безгреховный бог на Олимпе, но использовать кого-либо для своей выгоды он тоже не способен. Да и ко всему прочему, Джин никогда не бывает таким ласковым со своими партнёрами на одну ночь. Так кто же этот Тэхён?.. — Ты можешь быть свободен, мой мальчик, я навещу тебя чуть позже, хорошо? — тихо говорит Сокджин, лаская порозовевшую щёку сатира, и тот торопливо кивает, бросает улыбку и направляется к выходу. Юнги отходит в сторону и даёт парню пройти, но взгляд с его фигуры не отводит. Тэхён выглядит так же, как и в их первую встречу, только теперь имеющий странный шарм, приковывающий к себе внимание. Юнги частенько встречает на Олимпе сатиров, но никогда не заводил с ними дружбу и не знакомился; этот мальчишка тоже не должен стать исключением. Несмотря на это, Тэхён удивляет его, когда останавливается прямо перед ним и широко распахнутыми глазами разглядывает его. Юнги поджимает губы от такого внимания к своей персоне, но розовые, опухшие губы на его глазах превращаются в аккуратную «о», а до ушей доходит звук удивления. Тэхён ставит в ступор своей широкой улыбкой, похожей на прямоугольник, и последующими словами: — Так вот о каком «Юнги-хёне» Чонгук-и не замолкает уже несколько дней? — тихое хихиканье, небольшой наклон головы и озорство на дне зрачков — всё, что замечает Юнги перед тем, как парень в буквальном смысле скачет прочь от дома Сокджина. Прожигающий взгляд не побуждает того оглянуться, вскоре широкая спина скрывается за поворотом, а вот дело с протяжным «а-а-а» приходится иметь дело сыну Гипноса, который быстро переступает порог чужих апартаментов и закрывает за собой с тихим хлопком. Сокджин плюхается на стул, закидывает ногу на ногу и щёлкает пальцами, которые через секунду удерживают тонкую ножку бокала. Вид такого беззаботного, ничем необременённого бога вызывает у Юнги странное чувство, далёкое от понятия «позитивное». Иногда вся эта несерьёзность, исходящая от Диониса волнами, жутко раздражает и выводит из себя. Неужели и правда можно быть ко всему настолько незаинтересованным, не считая распития вина и горячих тел нимф? У этого божка своеобразное решение проблем: делать вид, что их нет. Юнги хочет понять своего друга, но понял, что даже пытаться не стоит. У этих Олимпийских богов чёрти что на уме. — Так расскажешь, — начинает Юнги, проходя вглубь комнаты и кивая в сторону закрытой двери. — Когда ты начал интересоваться милыми сатирами? — Джин делает глоток, держит напиток на языке несколько секунд, пробуя, и только потом проглатывает. — Тоже считаешь, что Тэхён-и довольно прелестен? — хихикает Дионис, дуясь и делая вид, что раздумывает над ответом. — Ах, долгая история, мой дорогой, да и не очень интересная, к тому же. Юнги поднимает бровь и молчит, в действительности заинтересованный в этой «долгой истории», но понимающий, что Джин так выразился лишь за тем, чтобы от него отстали и не требовали больше никаких ответов. Увидеть сатира в его постели — дело обычное, но видеть со стороны бога такую ласку и почти что влюблённый взгляд, обращённый к этому самому сатиру — уже вызывает вопросы. Юнги не напоминает о Намджуне, не спрашивает больше и о Тэхёне, хоть сам мальчишка вызывал у него интерес лишь одной фразой. Что он имел в виду, говоря, что «Чонгук не умолкает»? Если эти двое знакомы, и дитя Артемиды говорит о Юнги со своими друзьями, должен ли он быть польщён? Или взволнован? Короткий разговор ничего не поменял между ними двумя, и они всё ещё незнакомцы друг для друга. Мужчина отвлекается от своих мыслей, не заметив, как всё это время Джин делал маленькие глотки и задумчиво рассматривал профиль друга. Он щурится, пряча половину лица за бокалом, а после ставит его на стол и грациозно поднимается на ноги. Юнги отвлекается на него и смотрит со скептицизмом, готовый к любой выходке Диониса. — Как бы зол я ни был на тебя за то, что ты прервал мой час ласк и блаженства, — тянет Сокджин, подходя к Юнги. — Хорошо, что ты решил прийти ко мне, хоть я и до сих пор не знаю причину, — бог останавливается в двух шагах и воззряется на друга, ожидая ответа. Юнги поднимает на него взгляд и пожимает плечами. — Это уже неважно, — очевидно, он просто будет плохой личностью, если начнёт разговаривать о Намджуне и своей обеспокоенности за него, буквально увидев, как Сокджин, любовь отпрыска Аида, якшается с миловидным сатиром в постели. — Хм-м, — мычит Джин, кивая и принимая такой ответ. — Тогда будь добр исполнить одну мою маленькую просьбу? — Юнги открывает рот, но не успевает даже и слова вставить: — Чонгук сейчас тренируется на арене, но мне нужно кое о чём поговорить с ним, поэтому не мог бы ты перехватить его и направить ко мне? — он цокает, а после тихо добавляет: — Раз уж ты выгнал Тэхён-и... — Я не выгонял его, — резко говорит в свою защиту Юнги и хмурится за озорной взгляд бога. Эта резкость в характере Юнги не имела никакого шанса как-то задеть или обидеть Джина, ведь они знакомы не первый десяток. — Да и к тому же, — возвращается он к просьбе. — Может это тебе лучше перестать пить с утра пораньше и прогуляться, нежели кувыркаться со всеми? — Сокджин улыбается и машет рукой в сторону, возвращаясь к стулу и присаживаясь на него. Он закидывает ногу на ногу, поправляет беззаботно хитон на своих коленках и идеально уложенную прядь тёмных волос на голове. — И это говорит мне тот, кто выглядит бледной поганкой с учётом того, что на Олимпе почти круглый год солнце? — Джин насмехается и выгибает бровь, а после фыркает и отводит взгляд в сторону. — Единственный свет, который касается твоей кожи, — исходит от луны по ночам, и разве раз в несколько лет посетить арену обернётся для тебя чем-то плохим? Юнги играет желваками, раздумывая над тем, действительно ли он выглядит настолько бледным. Живя в пещере с отцом большую часть своей жизни, его нужда в солнечных лучах не являлась чересчур острой, чтобы беспокоить его, да и ночь в целом выглядела для него более привлекательной и спокойной, тихой. Вспоминая арену и постоянный шум на ней, лязг мечей и щитов, крики и другие звуки борьбы, — Юнги не хочет даже близко приближаться к тому месту. Его никогда не интересовали физические тренировки и умение драться с оружием или кулаками, предпочитая насилию разговоры. На земле сейчас было мирно, ничего не предвещало войн и кровопролития, и хоть он знает, что это не будет длиться вечно — в его планах нет спускаться с Олимпа и принимать участие, когда придёт время. Что делает на арене Чонгук — понятно сразу. Его навыки охоты не могли появиться из ниоткуда, и эта арена на Олимпе является хорошим местом для тренировок не только для стрельбы из лука, но и научиться обращаться с мечами. Не то чтобы мечи пригодятся в охоте, но... полубог сам по себе выглядит заинтересованным в чём-то подобном. Учитывая его физическую подготовку, эти мышцы: бёдра, бицепсы... — Ну так что? — Юнги дёргается при вопросе Джина, который нарушает тишину между ними. Юнги откашливается и тычется языком во внутреннюю сторону своей щеки. Он делает вид, что раздумывает, хотя всё понятно и так. Чонгук интересует его больше, чем он хотел бы сам себе признаваться. И не совсем понятно, почему именно. Он знает этого парня совсем недолго, и если бы не та ночь в лесу... и не неожиданное желание Джина наконец-то рассказать о своём племяннике, то Чонгук так и остался бы для Юнги незнакомцем. Теперь как будто сам Зевс делает всё, чтобы сталкивать их снова и снова. Юнги не против, у него вовсе нет плохих мыслей о Чонгуке, да и избегать этого мальчишку не видит смысла. Наоборот, он даже рад, что не должен оправдывать все эти встречи, ведь они происходят случайным образом. — Тебе повезло, что я сегодня ничем не занят, — беспечно отвечает он Джину, вздыхая, и не ждёт какого-либо ответа, направившись к выходу. Что за пустая трата времени, мелькает в голове. Джин позади мычит и улыбается, но эта улыбка встречается только с широкой уходящей спиной, и следующее, что слышит Юнги: — Будь с ним нежным, мой друг. С арены чаще всего исходят громкие звуки борьбы, включая крики и столкнувшиеся друг с другом лезвия мечей, но в этот раз всё довольно тихо. Юнги ступает к огромному сооружению, похожему на колизей, и осматривается по сторонам. В такое время любителей помахаться оружием не особо много, чаще всего здесь можно встретить полубогов и постояльцев в лицах детей Ареса и Афины, с которыми Юнги имел дело лишь несколько раз. Само его мнение о богах войны довольно противоречивое, но компания их отпрысков ещё может приносить какое-то удовлетворение. Некоторые амазонки распивали с ним однажды нектар и рассуждали о многих вещах, признавая, что они не особо чтят и любят своего отца, Ареса, а один из сыновей Афины на упоминание имени своей матери только поморщился. Это в очередной раз даёт Юнги понять, что странные родственные отношения на Олимпе не работают вовсе, к тому же, у него нет ни единого желания поощрять инцест и любое другое кровосмешение. Довольно иронично, зная, кто его мать. На арене жарко, грязно и пыльно. Так было всегда: при тренировках на горячем песке тот поднимается в воздух и оседает на потной коже, прилипая. Юнги морщится от мысли, сколько же потом времени нужно отмываться, а после ещё и приводить использованное оружие и доспехи в порядок. Вот уж чем он никогда не будет заниматься — отмывать шлемы до блеска. Юнги ступает на песок, чей жар ощущается даже через сандалии. Он безучастно обводит взглядом периметр колизея и не дёргается от резкого лязга мечей. Девушка, одетая в доспехи, яростно сражается с каким-то пареньком, может, полубогом, и умело уворачивается от меча. Она держит в другой руке щит, но Юнги не думает, что та научилась умело им обращаться. Её движения довольно заторможены, когда она пытается поставить им блок, а парень привык к тяжести своего меча в руке. Юнги часто слышал, что тот должен быть продолжением руки, но, впрочем, для него это не больше, чем просто слова. Подобных тренирующихся парочек в колизее не так много, может, около шести, не считая тех, кто в стороне тренируется самостоятельно, отрабатывая какие-то приёмы. С точки зрения наблюдателя это выглядит любопытно, признаёт Юнги, и отсутствие у него желания самому браться за оружие не мешает смотреть на это всё. Огороженная маленькая территория, предназначенная для тренировок с луком и бросанием маленьких кинжалов в стоящие на расстоянии мишени, находилась далековато от входа на арену. Юнги приходится проходить мимо незнакомых и малознакомых лиц и радоваться, что на него почти не обращают никакого внимания. Пыль и другая грязь уже наверняка давно остались на его белом хитоне, и он обещает себе позаботиться об этом позже. Его главная задача — стоящая фигура, готовая вот-вот выстрелить из лука. Юнги остаётся поодаль и наблюдает за Чонгуком. У него всё тот же хвостик на голове из непослушных кудрявых волос, короткий хитон, намного короче, чем у самого Юнги, и благодаря ему идеально видно накаченные, сильные бёдра. Левая нога впереди, а локоть отведён назад: сосредоточённое лицо, сочетающее в себе привлекательные черты. Чонгук выглядит по-женственно мягким, но с выделяющейся линией челюсти, подбородком и крупным носом. Загорелые руки, мышцы которых напрягаются, когда парень прицеливается с одним закрытым глазом и, кажется, даже не дышит. Кем бы Чонгук ни являлся, он выглядит уверенным в себе. Не имей Юнги с ним того разговора ночью под дубом, не увидев смущённого мальчишку, полного противоположных уверенности вещей, он бы так и остался при своём первом впечатлении. Хочется спросить много вещей: про прошлое, будущее, настоящее, про страхи и симпатии, про отношение к себе, к своему телу, про жизнь под крылом Джина и тем, с чем приходится справляться здесь, на Олимпе. Юнги не думает, что у него есть право на такие личные вопросы, но любопытство от этого никуда не исчезает. Чонгук невероятно сильный человек, вот в чём Юнги точно уверен. Даже если сам Чонгук в это не верит. Секунда и — стрела, разрезая воздух, попадает точно в середину мишени. Чонгук с широкой улыбкой опускает лук назад и резко поворачивается в сторону, когда слышит тихие хлопки. Юнги с приподнятыми уголками губ заваливает парня аплодисментами, наслаждаясь тем, как на чужом лице сначала появляется удивление и неверие, а после сменяется радостью и ещё более широкой улыбкой. — Хён, — выдыхает Чонгук, обращаясь к Юнги, и это непривычное прозвище вовсе не режет слух, наоборот, вызывает теплоту в районе сердца. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает он из чистого интереса. — Я не видел тебя раньше здесь, — добавляет следом, неуверенный. Может, он плохо смотрел? Юнги с усмешкой качает головой на по-детски невинное выражение лица Чонгука и подходит к нему ближе. — Хороший выстрел, — делает он комплимент, кивая в сторону мишени. Чонгук прослеживает взглядом и открывает рот, смущённо хихикая. Очаровательно, думает Юнги. Дитя тянется рукой к своему уху, чтобы забрать за него прядь, но понимает, что те убраны в хвост, и смущается ещё сильнее. Милый, милый, милый. Чонгук похож на неискушённое, чистое создание, и Юнги боится запятнать его. Чонгук прекрасный охотник, с великолепными навыками стрельбы, но всё равно краснеет от одного комплимента. — Спасибо, — тихо бормочет он, искрящимися глазами смотря на Юнги перед собой. — Так что ты тут делаешь? — повторяет вопрос. Юнги вздыхает, складывает руки на груди и опирается на правую ногу, раздумывая над ответом. Джин сказал привести к нему Чонгука, но вот зачем именно — не уточнил. На самом деле, это уже дело личное, никак не касается его самого, но всё выглядит довольно неправдоподобно. Если Дионис пригласил Тэхёна в свою постель, то это максимум на весь день и вечер, для встреч с Чонгуком после секс-марафона у бога вряд ли хватило сил. Значит, у Джина были совсем другие планы, в которые его племянник не входил. Итак, тогда к чему была эта просьба вообще? И почему именно Юнги? Имея славных менад, своих спутниц и покровительниц, у Диониса не было причин просить об этом своего друга, прекрасно зная, как сильно тот не любит приближаться к арене. — Джин сказал привести тебя к нему, — решает остановиться на этой формулировке Юнги. Он видит, как Чонгук хмурится и не до конца понимает. Легко предвидеть его последующий вопрос. — Не сказал мне по какой причине, полагаю, ты узнаешь об этом потом. Чонгук не выглядит переполненным желанием покидать арену, потому что Дионис там что-то попросил. На самом деле, он издаёт тяжёлый вздох и мотает головой, сморщившись. Юнги просто продолжает молча наблюдать за парнем, пока тот не загорается какой-то идеей, которая наверняка ему не понравится. — Не думаю, что мы куда-то спешим, так почему бы нам немного не пострелять из лука? — предлагает без лишних мыслей Чонгук, приподнимая правую руку с луком. Да, Юнги совсем не нравится эта идея. Он обводит взглядом тренировочный лук, довольно сильно отличающийся от того, который видел обычно у Чонгука. Мишени на расстоянии не вызывают желания взять оружие и проверить свою меткость, потому что Юнги знает, насколько он плох. Если с мечами ему приходилось однажды иметь дело, то с луком — никогда за многие годы своей жизни. Его скептицизм виден невооружённым глазом, и Чонгук на это только тихо смеётся и начинает канючить: — Ну, хён! Ты же не просто пришёл на арену, чтобы забрать меня? — Юнги переводит взгляд на парня и поднимает бровь. Пауза. — Что, серьёзно? Ты потратил своё время, чтобы дойти сюда и уйти обратно? — Не пойми меня неправильно, Чонгук, — начинает Юнги. — Но у меня была просьба, не включающая в себя задержаться здесь и уж тем более брать оружие в руки. Он поворачивает голову и смотрит на тех, кто тренируется на другом конце колизея. Всё ещё мимо. Чонгук выглядит моложе своих лет, выпячивая нижнюю губу и строя глазки. Юнги имеет иммунитет к такому роду выражений лиц, потому что по-другому никак не выжить, имея друга в лице Сокджина. Но сейчас его взгляд задерживается на несколько секунд, а когда с надутых губ слетает тихое «хён», то Юнги уверен, что Чонгук послан ему за совершённые грехи. — Что ты... хочешь сделать? — осторожно спрашивает он, поглядывая на парня, который тут же вспыхивает, как спичка. Его маленький прыжок на месте выглядит забавным и милым, и Юнги расслабляет плечи, думая, что ничего плохого не случится, если они задержатся здесь на некоторое время. По крайней мере, это сделает Чонгука немного счастливым. Дитя подходит к нему и хватает за запястье, таща за собой, и отпускает, когда Юнги стоит на том же месте, что стоял и Чонгук, когда прицеливался из лука. Мишень отсюда кажется стоящей настолько далеко, что возникает вопрос, как стрела вообще дотуда долетает. Глупый вопрос, в самом деле, Юнги немного знаком со всем этим, однако никогда не пробовал. Похоже, пришло время это исправить. Чонгук размахивает луком, а после встаёт перед застывшим Юнги и показывает его. Обычный лук, ничем не примечательный, в уголке с оружием таких ещё штук десять, и Юнги не понимает, что он должен увидеть. — Прежде чем брать в руки лук и стрелять из него, нужно очень много знать про него, — с энтузиазмом говорит Чонгук. — То же самое и с любым другим оружием, но отличить ксиофис от кописа намного легче, — он тихо хихикает, и Юнги переводит взгляд с его лица на протянутый лук только после того, как парень постучит по нему пальцем, привлекая внимание. — Так что я должен знать? — спрашивает Юнги, хватая лук за рукоять и осматривая его со всех сторон. — Предоставленные луки для тренировок здесь, на арене, самой простой формы, — Чонгук пальцем проводит по деревянной дуге, за которую держится Юнги. — Это основа, обычная гибкая и прочная палка без единого сучка, — Юнги мычит и подушечкой большого пальца поглаживает дерево, удостоверяясь, что на ней и правда нет даже трещинки. — Вот эти вот желобки нужны для закрепления тетивы, — Чонгук поднимает руку и показывает на конец дуги с двух сторон. — И сама тетива, в общем-то. — Твой лук выглядит по-другому, — примечает Юнги, глянув на Чонгука, который кивает и смущённо улыбается. Его глаза бегают из стороны в сторону, не собираясь встречаться взглядом с хёном, которому подобная информация не так интересна, но искренне хочет сделать парня чуточку счастливым. — Мой лук немного сложнее, чем этот, — признаётся он. — Он является составным, делается с помощью многих других материалов, — Чонгук смотрит на Юнги, а на приподнятую бровь старшего снова загорается энтузиазмом. Кажется, ему нужно подтверждение, что его слушают и правда хотят побольше обо всём этом узнать. Юнги хороший слушатель, чего не скажешь о его навыках стрелка. — Он короче, чем этот, — указывает на лук в руках Юнги. — И сделан из рога и древесины, а не только одной древесины, а ещё на наружной стороне приклеены сухожилия животных. — Фу, — ёмко говорит Юнги, и Чонгук тут же смеётся, откидывая голову назад. Сильная загорелая шея, покрытая капельками пота, тут же предстаёт перед его взором, и он сглатывает, сильнее сжимая рукоять лука. — Вот причина, по которой я предпочитаю мечи, — добавляет следом, чтобы избавиться от странных мыслей в своей голове. Смех Чонгука переходит в тихие смешки, а после он мотает головой: — Если не задумываться об этом, то всё нормально, хён! — восклицает Чонгук. — К тому же, — продолжает тише, — тетива на этих луках точно сделана из кишок животных, а не растительных волокон. Юнги с отвращением на лице вертит оружие в руке и кривится, не смея даже прикасаться к чему-либо, за исключением деревянной дуги. — Ладно! — Юнги дёргается от громкого голоса Чонгука, который снова смеётся с реакции старшего. — Меньше слов, больше дела. Встань в стойку и прицелься, хён, ты должен знать хотя бы эти основы, — утверждает парень. Не то чтобы он не прав. Юнги и правда знает, как правильно стоять с луком и целиться, но лишь потому, что это действительно основы основ, которые знать должен каждый. Может, сейчас всё не так идеально, как несколько лет назад, стоило ему впервые заинтересоваться навыками боя, но мышечная память делает своё дело. Чонгук подаёт ему стрелу, и Юнги немного неуютно даже пытаться принять какое-никакое правильное положение ног, туловища и рук. Он помнит, что ему однажды сказали по этому поводу: техника стрельбы у каждого человека разная, и она зависит от многих факторов, включающих в себя и массу тела, и физическое развитие, и много чего ещё. У него достаточно сильные руки, поэтому удерживать упругую тетиву для него легко, и это единственный плюс, который у него есть. Касаемо всего остального? Что ж, можно считать, что он просто не является метким с рождения. Он встаёт левым боком к мишени, расставляет ноги на ширине плеч и старается не перенапрягать мышцы ног и туловища. Юнги опускает лук вниз, закрепляет стрелу на тетиве и только потом выпрямляется. Тетива хорошо натягивается, легко понять, что ею довольно часто пользуются в тренировочных целях, но малую долю силы всё равно приходится применить. Чонгук рядом тихо мычит, видимо, что-то под себя подмечая, и Юнги чувствует этот прожигающий взгляд. Совсем иной, нежели учитель бы смотрел на ученика. Это пускает дрожь по всему телу, и лук в руках вздрагивает, пока Юнги шатко выдыхает. Он успевает правильно расположить тетиву (она соприкасается с кончиком носа и серединой подбородка), как чувствует за спиной чужое присутствие. Чонгук подходит к нему ближе, пока не соприкасается своей грудью со спиной Юнги. Жар ощущается по всему телу, а не только там, где парень прижимается, и что-то внутри кричит: «какого чёрта». — Ты хорошо знаешь, как правильно располагать ноги и руки, — тихий шёпот прямо у уха, низкий и до боли интимный, и всё становится ещё более странным, когда Чонгук поднимает свою руку и протягивает её вперёд. Широкая ладонь накрывает кулак Юнги, сжатый вокруг рукоятки и удерживающий стрелу. Та закреплена недостаточно хорошо, почти начинает ходить ходуном, хотя ничего не должно её сдвигать, и Юнги знает, что дело вовсе не в его пробеле навыков. Дело в Чонгуке, чьё тепло ладони обжигает; контраст их кожи заметен сразу, и от того кажется чем-то завораживающим. На молодом теле много шрамов и царапин с синяками, маленькая плата за охоту в густорастущем лесу Артемиды, тогда как кожа Юнги чистая и никем не тронутая. Чонгук сжимает ладонь на чужом кулаке и заставляет старшего приподнять лук чуть выше, самостоятельно закрепляя несчастную стрелу. Он жмётся к спине Юнги, и тот стискивает зубы, чтобы не издать громкий постыдный звук, вызванный непонятными причинами. Если это попытка преподать урок по стрельбе из лука, то у Юнги много вопросов, первый из которых: когда этот мальчишка стал настолько тактильным и неуважающим личное пространство? — Опусти локоть чуть ниже, хён, — шепчет снова Чонгук, и в его голосе слышна ухмылка, которую Юнги не может увидеть. Ему и не надо, чтобы знать, что этот засранец чувствует некое превосходство. В чём? А вот это ещё более интересный вопрос. Юнги сглатывает и делает так, как ему сказано, не сводя взгляда с их соединённых рук. Он, кажется, дрожит всем телом, что непозволительно при прицеливании в мишень, но Чонгук не делает никакого замечания. Юнги ощущает спиной что-то мягкое, возможно, маленькую грудь, спрятанную хитоном, и лишь кроха здравого смысла не позволяет ему с громким восклицанием вырваться из чужой хватки. — Да, вот так, — комментирует Чонгук, чей голос достигает самых глубоких уголков внутри Юнги. — А теперь прицелься, — он в буквальном смысле управляет луком вместо старшего, и это в какой-то степени хорошо, потому что Юнги ничего не видит. Он не видит ни мишень, ни этот кончик стрелы, и уж тем более он не может сфокусироваться на прицеливании. Всё, что он ощущает: жар прижимающегося сзади тела Чонгука, его загорелую ладонь на своей руке и низкий шёпот на ухо. Юнги делает глубокий вдох, задерживает дыхание и прикрывает на секунду глаза, чтобы в следующее мгновение потратить все свои силы на главной задаче, ради которой он и взял этот проклятый лук в руки. Он коротко кивает. Чонгук молчит, а после выдыхает: — Стреляй. Юнги отпускает тетиву, но не видит саму стрелу, которая, стоит только моргнуть, уже торчит в мишени. Он отпускает лук и расслабляет плечи, фокусируя взгляд и видя, что до идеального лучника ему ещё очень далеко. Можно скинуть всё на мешающего позади Чонгука, который сразу же увеличивает расстояния между ними, вспомнив про личное пространство, и встаёт сбоку. Стрела вошла ниже красного кружка посередине, в который полубог попал некоторое время назад прямо на глазах у Юнги. Он не удивлён и не чувствует разочарования, просто наконец-то наслаждается свободой и возможностью вздохнуть полной грудью. Ощущение, будто его спину до сих пор обжигает, не проходит и в момент, когда он слышит весёлый голос слева: — Довольно неплохо, хён, — это не попытка успокоить или подбодрить, Чонгук весь выглядит слегка озорным, когда ловит скептический взгляд Юнги и широко улыбается. Парень делает вид, что не он только что прижимался со спины к богу, и не он шептал на ухо своим низким голосом, совсем не помогая таким образом сосредоточиться на главной задаче: стрельбе. Юнги поджимает губы и не комментирует произошедшее, только кивает и с меньшей лестью в голосе говорит: — Мне далеко до твоих навыков, которые ты оттачивал долго и упорно, не так ли? — Чонгук отвечает тихим мычанием, и под палящим солнцем его краснота на щеках становится более заметной. Юнги снова задаётся вопросом, как этот засранец может быть наглым и самоуверенным в одну минуту, а в другую — вот так невинно смущаться от одного лишь комплимента. Он соврёт, если скажет, что эта двойственность младшему не к лицу. — Ты тоже можешь, если будешь практиковаться, — тихо высказывает свою мысль вслух Чонгук, заламывая пальцы от нервозности и поглядывая на Юнги. Бог отвечает мягкой улыбкой и мотанием головы, передавая лук в руки сбитого с толку парня. Чонгук перехватывает рукоять в месте, за которое держится и сам Юнги, и когда они соприкасаются, то последний спешит прокашляться и напомнить, зачем он здесь. — Джин ждёт нас, иди собери стрелы и положи лук обратно на стойку, — после этих слов мужчина отворачивается и медленным шагом направляется к выходу арены, давая Чонгуку возможность догнать его. Младшему нужно около семи минут, чтобы «замести следы» своей тренировки и подбежать к Юнги, наблюдающему за ним на расстоянии. Это необычно — видеть дитя без лука и колчана за спиной, как будто те являются его обязательными атрибутами, как, например, чаша вина у Сокджина в руке. Но вместе с тем Юнги думает, что это показывает Чонгука как нечто большее, нежели оружие, которое также ассоциируется и с Артемидой. Он может быть её ребёнком, однако не является точной копией, тогда как лук и стрелы всегда шли бок о бок с богиней целомудрия и охоты. Заинтересовался ли Чонгук стрельбой потому, что действительно этого хотел? Или это желание сформировалось под давлением кого-то, кто продолжал твердить ему, чьё он дитя? Вряд ли это дело рук Джина, тот никогда не бы не давил на полубога в таких вопросах, но что тогда? Может, и не стоит копать так глубоко. — Ты выглядишь скучающим, — подмечает громко Чонгук, когда останавливается рядом с Юнги и спешит последовать за ним, когда бог мягкой поступью выходит из колизея. — Неужели Джин-хён заставил тебя насильно прийти за мной? — Нет, не заставлял, — успокаивает мужчина и позволяет тому поравняться с собой. — Считай, что я испортил ему очередной секс с милым сатиром, и это было моё наказание, — Чонгук мычит на упоминании пассии Диониса, желая уточнить об этом. — Впрочем, я не особо жалуюсь. Младший хихикает и кивает, дав понять, что услышал. Интересно, знает ли Чонгук о своём дяде то, чего не знает даже сам Юнги, являясь одним из его лучших друзей? Джин любит трепать языком о других и себе в том числе, но у каждого есть что-то личное, во что нельзя лезть даже близким. Юнги не суёт свой нос в любовные дела, происходящие между Намджуном и Сокджином, потому что это не его территория, однако никогда не против высказать своё мнение об этом всём, когда чуть подвыпивший сын Аида того просит. Джин в советах не нуждается подавно, предпочитая беспамятствовать в чужих объятиях. Чонгук наверняка о многом знает и не будет раскрывать карты Сокджина, но Юнги просто интересно... он волнуется о своих друзьях, и даже если этот сатир — Тэхён — не сделал ничего плохого, маленький червячок обеспокоенности мучает бога. Намджун раним и чувствителен, слепо влюблён не в того, а Джин глуп и упёрт, как баран. — Часто ли Дионис развлекается с этим сатиром? — любопытствует Юнги, больше не зная, как подойти к обсуждению этой темы. Он надеется, что Чонгук поймёт его мотивы — желание просто удостовериться, что всё в порядке, а вовсе не влезать в чужую личную жизнь. Чонгук поворачивает к нему голову и хмурится, но не находит ни капли негативных эмоций на красивом лице Юнги. Он кусает нижнюю губу, ступая по вечно зелёной траве, и решает сказать больше на этот счёт, нежели просто ответить на вопрос. — Мне трудно понять некоторых богов, в том числе и Диониса, потому что некоторые вещи кажутся мне нелогичными, — Юнги косит взгляд на парня и тут же встречается с карими глазами. Не думается, что этими словами он пытался кого-то оскорбить, просто констатирует факт. — Может быть, потому что я наполовину человек? — спрашивает Чонгук и хихикает, не ожидая ответа. — Полагаю, мои потуги понять чувства Джина будут провальными с самого начала, и то, что происходит между ним и... Намджуном, верно? Меня немного запутывает, — он прерывает зрительный контакт и смотрит себе под ноги, хмурясь ещё сильнее. Юнги прекрасно понимает, что чувствует Чонгук, потому что вся эта ситуация не проясняется уже довольно долго, превращаясь в запутанный комок. И всё же, если теряющегося в оргиях с нимфами Джина можно увидеть каждый пир, то та ласка и любовь, с которой он смотрел на Тэхёна сегодня, никак в голове Юнги не вяжется. Этот сатир нечто большее, чем просто пассия. — Ты так и не ответил на вопрос, — говорит Юнги и не торопит Чонгука, когда тот мычит и обдумывает ответ. — Тэхён мой друг, один из самых близких, что у меня вообще есть на Олимпе, — это не кажется удивительной новостью, вполне себе ожидаемой, потому что, будь эти двое не знакомы, сатир бы не обронил фразу, что Чонгук много ему рассказывал о Юнги. — И он, вроде как, питает нежные романтические чувства к Дионису, — добавляет он следом, морщась. Не нужно много времени, чтобы последовал ответ: — И это взаимно, — утверждает, а не спрашивает Юнги. Его лицо теряется в задумчивости, и он лишь краем глаза видит, как Чонгук коротко кивает и расплывается в улыбке, вызванной непонятно чем. Наверное, он рад за друга и Сокджина, но из-за этого появляется ещё больше вопросов. Как дико получается, думается сразу. Внутри Диониса очень много любви, и так было всегда. Иногда её так много, что даже Юнги попадает под раздачу, хоть и в большинстве своём Джин закрывается своей несерьёзностью и флиртом. Может ли бог виноделия испытывать чувства и к Намджуну, и к Тэхёну? Честно ли это по отношению к ним обоим? Юнги не знает ответа ни на один из вопросов, и это не является его проблемой. Его проблема идёт рядом — купается в лучах олимпийского солнца и зарывается ногами в зелёную траву, предпочитая молчание громким разговорам. Это комфортно и уютно, то, чего Юнги уже давно не испытывает в компании, отличной от компании Джина или Намджуна. Чонгук похож на солнце, не имеет ничего общего со своей матерью, которая является богиней Луны ко всему прочему. — Разве это плохо? — недоумевает парень и пожимает плечами. — Антерос был бы рад за них, — Юнги на этот комментарий громко вздыхает и мотает головой. — Или бы начал насмехаться над этой взаимной любовью, — добавляет бог и ловит укоризненный взгляд Чонгука. — Что? — удивляется он цепким карим глазам. — Антерос мерзкий тип, скажу я тебе, и нет никаких причин одаривать его почестями. Чонгук надувается, обиженный, и с хмыком приподнимает подбородок выше, смотря только вперёд. Юнги на эту шалость усмехается и больше не поднимает тему для разговора. В голове возникает вопрос, было ли дитя когда-нибудь влюблено, но это не имеет никакого смысла. Зная, как долго он скрывался и скрывается до сих пор на Олимпе, был ли у него вообще шанс сблизиться с кем-то настолько, чтобы возникли чувства? С одной стороны это неправильно — лишать Чонгука многих вещей, потому что так пожелала Артемида, буквально испортив своему ребёнку годы жизни, а с другой — кто знает, как бы сейчас жил Чонгук на земле, со своим отцом. Полубогам на Олимпе не место, так было решено давно и навсегда, и лишь Геракл стал неким исключением благодаря решению Зевса. Знал ли Зевс, что дитя его сестры — Артемиды — гулял по Олимпу, а не среди людей? Юнги не думает, что бог молний мог закрыть на это глаза, не будь веской причины. Богиня замолвила словечко за Чонгука? Но зачем? Отдав его другому на воспитание, отказавшись от своего чада и воспылав к нему чувством неприязни... при это всём заботиться о его жизни на Олимпе, а не на земле? С каждой мыслью морщинка между бровями Юнги становится глубже, и он не замечает, как Чонгук рядом находится в собственных раздумиях и не решается полюбопытствовать. Они проходили мимо небольшого леса, в глубине которого можно было найти озеро, тихое и прекрасное место без компании болтливых наяд. Чонгук бросает взгляд на кроны деревьев, а после на профиль Юнги, поджимающего губы и смотрящего куда-то и никуда одновременно. — Возвращаясь к теме, хён, — подаёт голос Чонгук, отмахиваясь от навязчивой мысли предложить старшему искупаться. Юнги промаргивается, выныривает из своих раздумий и вопросительно мычит, глянув на парня. — Не кажется, что ты рад за Диониса, а он ведь твой друг, — решает тыкнуть в небезызвестный факт полубог и не даёт ответить, как тут же задаёт другой вопрос: — А что насчёт тебя? Ты когда-нибудь влюблялся, хён? Глаза Юнги слегка расширяются от удивления; стоило ему самому подумать о Чонгуке и влюблённости, как тот отплачивает тем же. Он не ищет подвоха в интересе парня о таких вещах, но прекрасно замечает, что тот слегка смущается сказанного. Юнги не видит причин краснеть и отводить взгляд, ведь любовные дела на Олимпе всегда были страстной темой обсуждения. Конечно, вряд ли Чонгук хочет после посплетничать об этом, поэтому Юнги сглатывает и мотает головой. Блеск в глазах Чонгука пропадает, чего бог не замечает, сосредоточившись на пейзаже перед собой и радуясь, что палящее солнце больше не нагревает его макушку. Младший издаёт тихое «о?», разочарованное и удручающее. Юнги неожиданно смеётся с такой реакции: он показывает свои розоватые дёсна и кромку зубов, поворачиваясь к Чонгуку и сквозь короткий смешок выдавливая: — Почему ты так погрустнел? Неужели хотел услышать истории о сотне моих любовных похождений? — при всём желании, конечно, но Юнги подобное не интересовало никогда. За двести лет своей жизни ему не удалось испытать чувство, которое все восхваляют, особенно люди. Интересно, каково приходится Эроту, являющемуся буквально олицетворением любви? Юнги не чуждо испытывать симпатию, но она никогда не перерастала во что-то большее. Его не любят на Олимпе и провожают презрительными взглядами; он не отдал своё сердце спустя и сотню лет, а сейчас просто позволяет этому быть. Когда не задумываешься о детях и женитьбе в общем, живя, в первую очередь, для себя, то жаловаться — грех. И всё же, он очень сильно хочет узнать, каково это — быть отданным душой и телом другому. Чонгук отвечает слегка неуверенной и кривоватой улыбкой, заведя руку за голову и почёсывая затылок. Снова смущён? Робеет? Чего-то стыдится? Юнги внимательно наблюдает за его выражением лица и сморщенным носом, а после прислушивается к какому-то неискреннему смеху, срывающемуся с нежно-розовых губ. — Ни о чём плохом не подумай, хён! — восклицает он. — Извини, конечно, но тебе далековато до Сокджин-хёна и его знаменитых оргий, — Юнги закатывает глаза и пару раз машет рукой в сторону с тихим «конечно-конечно». — Просто подумал... — добавляет тише, и в голосе уже нет смешинок. — Не знаю, разве не всем из нас хочется испытать это на себе? — он смотрит своими широко-распахнутыми невинными глазами на Юнги, и тот сразу же теряется, не находя ответа. Чонгук смущён, но возбуждён поднявшейся темой. — Особенно люди. Они пишут песни, стихи, картины и целые оды, посвящённые любви, и я... — парень смолкает сразу же, как только осознаёт, что его голос звенел с каждым словом громче и громче, выдавая все чувства и эмоции по этому поводу. Юнги смотрит на Чонгука и видит ещё ребёнка. Может быть, испытавшего на себе ужасные вещи в столь юном возрасте, но с таким восхищением рассказывающего о чём-то таком простом, как чувство любви. Сам Юнги уже не испытывает такого восторга от мысли о любимом человеке, разочаровавшись во многих жителях Олимпа, но страсть людей и правда поражает. То, как они отдают всего себя эросу, обожествляя его, не может не затронуть. Может быть, Чонгук настолько чувствителен к подобным вещам, потому что воспринимает всё немного по-другому из-за своей человечности. Юнги никогда не сможет понять чувства и эмоции людей в полной мере и настолько же сильно. Он восхищён тем, как Чонгук смотрит на, казалось бы, обычные вещи. Это делает его чуточку особеннее остальных. — Я хотел бы помочь тебе чем-нибудь, — признаётся Юнги после замолчавшего полубога, так и не договорившего своё предложение. — Но всё, что я знаю — любовь чувство непостоянное. Ты можешь полюбить кого-то в один момент, а после так же быстро его и разлюбить, и в этом не будет ничьей вины, — он поднимает взгляд на Чонгука, который хмурится, но внимательно его слушает. Юнги наблюдает, как нежные, женственные черты лица парня тонут в лучах солнца, пока прохладный ветер взъерошивает кудрявые пряди, выбившиеся из хвостика. Он вспоминает, каким божественно красивым Чонгук выглядел в их вторую встречу: слегка уставший, вспотевший, но собранный и довольный просто тем фактом, что посвятил ночь охоте, а не сну. Тогда единственной их спутницей была луна, чей свет пробирался сквозь крону дуба и ласкал карамельную кожу полубога. Юнги думает: красивый. Купаясь в лучах луны или солнца, впитывая в себя рассвет или закат, Чонгук останется одним из самых красивых персон, которых он повстречал за свою жизнь. Он облизывает губы и говорит почти шёпотом, позволяя шепелявости звучать отчётливее, чем когда-либо: — Не гонись за ней, Чонгук, потому что это того не стоит. Эрос довольно беспощаден, — Юнги задумывается о чём-то на секунду, устремив взор вдаль, где виднелся уже знакомый дом Диониса, и перевёл взгляд обратно на парня в последний раз, прежде чем прибавить шаг и договорить: — Защити своё сердце от его стрел, мой тебе совет. Чонгук сбавляет шаг, и с каждой секундой его замешательство проявляется на лице так же, как и увеличивается расстояние между ним и Юнги. Он провожает взглядом белый хитон и широкую спину, прикрытую им, и может думать лишь о том, что бог мог припоздниться со своим советом. Может быть, вовсе не стрела Эроса пронзила сердце Чонгука, а сам Чонгук вонзил её в себя. Кто, в таком случае, на самом деле беспощаден?

🌙

Чонгук любил Диониса. Настолько сильно, насколько вообще можно любить человека, который забрал к себе на воспитание и не позволил умереть. Сокджин заменил и отца, и мать, являлся старшим братом и дядей одновременно. Чонгук помнит, как однажды бог взял с него слово, что в первую очередь они будут самыми близкими и лучшими друзьями, доверяющими друг другу сокровенные секреты и готовыми помочь в любую минуту. Спустя несколько десятилетий обещание не было нарушено, младший всегда знал, что может обратиться к Джину по любым вопросам и не будет отвергнут. Чонгук научился никому не доверять на Олимпе, кроме некоторых исключений. Он привык к мысли, что никто не будет с ним добр и дружелюбен, узнай, кто его мать и кем он является на самом деле: не мужчина и не женщина. Боги в действительности не такие, какими их описывают люди, пишущие восхваляющие мифы и оды в их честь. Они оказались лицемерными, лживыми и злыми, преисполненными эгоистичностью и презрением к тем, кто отличался от общепринятых правил. Был ли смысл ненавидеть Чонгука лишь потому, что он рождён от богини, которая сама же пала ради людского мужчины и лишилась своей девственности? Джин с самого начала не хотел, чтобы однажды Чонгук напоролся на эти шипы и испытал невыносимую боль, поэтому полубогу пришлось с первых лет жизни на Олимпе привыкать к некоторым вещам. Не привлекать к себе лишнее внимание, быть тихим и скромным, ни в коем случае не раскрывать своих родителей и не заводить дружбу с богами и болтливыми, слишком любящими сплетни нимфами. Сокджин сказал, что в разговоре с ними нужно быть изворотливым и хитрым, чтобы те не вытащили из тебя нужную информацию и не разнесли после по всему Олимпу. Научившись данному искусству ещё давно, у Диониса не было с этим проблем, в отличие от Чонгука. Чонгук не жаловался на свою жизнь, хотя минусов было огромное количество. Он лишь задумывался, было ли лучше жить со своим отцом, где есть вероятность заболеть смертельной болезнью без шанса на выздоровление. Здесь у него было всё необходимое, в том числе и любящий хён в лице Джина. Чонгук не скучал по матери, потому что просто не знал, каково это — получать материнскую любовь и заботу. Он помнит из детства лишь низкий голос Диониса и его ласковые слова каждую ночь, заверяющие, что о нём позаботятся. Чонгук верил этому. Тогда и до сих пор. У него нет особых ограничений: можно ходить туда, куда он захочет, и делать то, что душа пожелает. В пределах разумного, конечно же. Чонгук может развиваться и заниматься любимым делом, ходить на пиршества и вкусить любые лакомства, предоставленные на столах. У него есть собственная маленькая хижинка в глубине леса Артемиды, хоть большую часть времени привык ночевать у Диониса. Сокджин даже не запрещает ему спускаться к людям, но Чонгук ещё ни разу не решался на это без компании своего хёна. Иметь рядом одного из Олимпийцев, уделяющих тебе внимание больше, чем собственным детям, довольно неплохо. Чонгук чувствует себя любимым и окружённым заботой, и хоть друзей у него не так уж и много — сатир в лице Тэхёна и Чимин, один из менад, — это его вовсе не огорчает. Возможно, он сможет найти в будущем общий язык и с Намджуном, который отсутствовал на Олимпе уже несколько декад, хотя Чонгук прекрасно был наслышан, как сын Аида любит посещать гору. И есть Юнги. Слегка замкнутый и нелюдимый, но добрый и излучающий тепло Юнги, со своими пушистыми чёрными волосами, кошачьим разрезом глаз, носом-кнопочкой и часто приподнятыми уголками губ в лёгкой улыбке. Он утопает в лунном свете каждую ночь, иногда с пергаментом в руках, а иногда просто дремля под дубом. Уставший, сонный или в хорошем настроении — Юнги всегда встречает Чонгука с мягким выражением лица и приглашает присесть рядом, чтобы скоротать оставшиеся часы до рассвета в молчаливой компании полубога. Чонгук уже сбился со счёта, сколько раз он облокачивался на дерево позади и зарывался пальцами ног и рук в зелёную траву, прислушиваясь к тихому дыханию слева. Он теряется во времени, когда поворачивает голову и рассматривает уже до боли знакомые черты лица: опущенные веки с длинными ресницами, приоткрытые кораллово-розовые губы, бледную кожу и закруглённый кончик носа. Юнги предпочитал закреплять хитон на обоих плечах пряжками, как и Чонгук, но младший ценил дни, когда тот чувствовал себя достаточно комфортно, чтобы оголить одну сторону груди. Каждый раз полубог восхищался красотой Юнги, как будто видел впервые, и тянущее чувство в груди со временем стало трудно не замечать. Его взгляд стал дольше задерживаться на накаченных руках, прослеживать каждую вену и особое внимание уделять длинным, бледным пальцам с выделяющимися костяшками на стыке фаланг. Чонгуку казалось, что он действительно понимает, что значит искусство — руки Юнги им и являются. Чуть кудрявые чёрные волосы заставляли лишь одним своим видом сдерживать порыв потянуться и прикоснуться к ним, пока их хозяин дремлет. Они казались мягкими и наверняка приятными на ощупь, но не было ни единого шанса проверить это — ни пригладить, ни зарыться пальцами. Чонгуку стало интересно, являются ли губы Юнги такими же нежными и сладкими, какими и выглядят, и в ту ночь ему стало по-настоящему боязно. Слова бога о любви крутились в голове Чонгука ещё долгое время, и это начало его беспокоить с каждым днём всё больше и больше. Относился ли сказанный совет только к нему? Или, может быть, эти же слова Юнги говорил сам себе и не допускал даже мысли, что однажды Эрос завладеет и им. В конце концов, отсутствие партнёров за такую долгую жизнь должно Чонгуку сказать о многом, касаемо Юнги, но упрямство делает своё дело. Он не верит, что бог полностью закрыт от чувства симпатии, влюблённости или страстной любви к другой персоне. Если бы это было правдой, у Чонгука не было бы и шанса. Он никогда не считал себя тем, кто способен упасть в любовь так быстро. По земному календарю с момента их первой встречи прошло около пяти месяцев, и за это время Чонгук узнал Юнги настолько хорошо, что это должно пугать. Бог не раз составлял ему компанию на арене, хоть первый их раз прошёл не очень, и сейчас старший мог похвастаться своими улучшенными навыками в стрельбе из лука. Проводить вечера в колизее и наблюдать, как Юнги приподнимает оружие и натягивает тетиву, а после с восторгом, невиданным ранее, смеётся и говорит: «смотри, почти попал!» — стало одним из любимых времяпровождений Чонгука. Глаза, превращающиеся в щёлочки, паутинка морщинок в уголках, а после широкая улыбка с розоватыми дёснами: полубог утопал в своих чувствах, даже не находя им точного названия. Что-то большее, чем влюблённость, более глубокое, нежели простое восхищение. Нежность и привязанность наполнили чашу до краёв, и Чонгук никогда бы не решился испить из неё. Чонгук мог рассказать Юнги обо всём в конце дня, встретившись на излюбленной поляне, хоть до этого они и провели почти всё утро и день вместе, разойдясь только под вечер. Ему нравились ночи, когда тишина заполнялась тихим гудением со стороны бога, уткнувшегося в пергамент в поисках новой рифмы; каждый раз хочется спросить, что же он там пишет, попросить почитать или, может, чем-то помочь, но Юнги не спешил показывать свои стихи кому-либо. Чонгук не обижался, а только с большим трепетом ждал дня, когда сможет коснуться искусства, созданного старшим. Одна из причин, по которой сейчас Чонгук валялся на ложе и с глубоким вздохом терпел на себе взгляд Сокджина, была скукота. Обсуждать свои любовные проблемы не хотелось совсем, эта тема была настолько неинтересной, что тратить на неё время было бы грехом, но бог виноделия так не считал. Его расслабленная поза и всезнающая ухмылочка выводили из себя, а за последние двадцать минут никто из них не произнёс и слова. Чонгук знает, к чему именно Джин проявит интерес. Не то чтобы парень скрывал своё особенное отношение к Юнги, проводя с ним всё свободное время. И у Диониса были причины для любых вопросов, только вот скорее это была не искренняя забота и беспокойство за племянника, а желание посплетничать и посмеяться над безнадёжной ситуацией. Как будто у него самого всё в этом плане лучше, со смешком думает Чонгук. — Скоро закат, милая, долго ещё будешь прохлаждаться на моём ложе? — спрашивает Сокджин, улыбаясь. — Разве у тебя не было никаких планов? — Чонгук поднимает на него взгляд и цокает, закатывая глаза, устраиваясь подбородком на маленькой подушечке. Джин ласково смеётся, поправляет хитон на своих скрещенных ногах и делает вид, что любопытство не сжирает его изнутри. — А что насчёт тебя? — идёт в наступление парень, тоже обладая некой информацией от Тэхёна. — Если я правильно припоминаю, сегодня Намджун возвращается на Олимп... Сокджин меняется в лице почти мгновенно: становится серьёзным и напряжённым, а с губ слетает чуть глухое: — Не стыдно лезть в чужие дела, юная леди? — Чонгук закатывает глаза с тона старшего, как будто тот пытается запугать его и дать понять, что разговор стоит закончить здесь и сейчас. Диониса нельзя винить, думает полубог, когда приподнимается на локтях и устремляет на него взор. Он не знает, как поступил бы, будь на его месте, и хоть рациональная часть мозга говорит, что побег — не выход, наверное, он бы тоже стал избегать и беседы об этом, и сам предмет вожделения. Запутанные отношения Джина с Тэхёном не делают ничего яснее, и Чонгук в моменты задумчивости приходит к выводу, что, может быть, так и должно быть. Возможно, отношения Диониса с милым сатиром не должны усложнять ситуацию, которая существует между Сокджином и Намджуном уже несколько лет. Что если Тэхён как раз-таки не лишний? — Тогда почему ты лезешь в мои дела с Юнги? — отвечает вопросом на вопрос Чонгук, ухмыляясь с приподнятой бровью. Он не отрицает, что в нём есть желание рассказать Джину обо всём сразу, позволить фонтану чувств выйти наружу и попросить совета, но с другой стороны хочется сохранить их отношения в тайне. Как будто они являются невероятно личными и особенными, и даже всезнающему Дионису запрещено о них говорить. Сокджин смеётся и фыркает, мотнув головой. Чонгук не находит в этом ничего смешного, потому и зыркает на бога с долей раздражения. — Как твой опекун, Гук-и, я должен знать, с кем ты водишься каждый день и где пропадаешь по ночам, — с издёвкой подмечает старший. — Это не имеет смысла, — с лёгким возмущением перебивает парень, когда видит, что тот хочет продолжить свои бессмысленные россказни. — Я давно не ребёнок и по ночам могу спать в своей хижине, а не здесь, у тебя. Это правда, только вот истинное расположение дел они оба знают — Чонгук не спит по ночам в своём доме, а засыпает под боком у Юнги, прислонившись к дубу на просторной поляне. После дремоты иногда болит спина, а конечности затекают, и хоть Юнги каждый раз смеётся из-за этого, Чонгук упрямый и не желает даже слушать советы ночевать на удобном ложе. Ему куда удобнее рядом со старшим, укутанным лунным светом. Сокджин молчаливо смотрит на него, постукивая пальцами по деревянному столу, а после громко вздыхает и отводит взгляд в сторону. Его черты лица смягчаются, брови слегка приподнимаются, как и уголки губ, и в глазах можно увидеть заботливую обеспокоенность, характерную для старшего брата по отношению к младшему. Чонгук сглатывает и чуть хмурится. — Я знаю, что ты уже упала, моя дорогая, — с едва заметной грустью тихо проговаривает Сокджин. — Я лишь хочу, чтобы тебе не было больно. Чонгук облизывает губы, опуская взгляд в пол. Он сжимает ладони в кулаки от чувства, затапливающего его после этих слов, и не знает, что должен ответить. Разве сказанное Джином не говорит о том, что, хоть Юнги и его лучший друг, он не уверен в нём? И искренне считает, что тот может причинить Чонгуку боль? Наверное, этому есть объяснение — Юнги никогда не заводил ни с кем отношения или даже короткий роман, Дионису неоткуда знать, каким является бог сновидений, будучи в отношениях и поглощённый симпатией или влюблённостью. — Разве падать в человека не легко? — спрашивает Сокджин, прерывая чужие мысли. Чонгук снова воззряется на него с тихим вопросительным мычанием. — Ты даже не замечаешь, как земля пропадает у тебя из под ног, не так ли? — парню кажется, что это относится не только к нему, словно Дионис спрашивает это и у самого себя. Видеть его таким серьёзным и погрустневшим, с мелькающей болью во взгляде — непривычно. — Только вот приземление, малышка, будет невероятно трудным. Чонгук выдерживает длинную паузу, желая обнять Джина и успокоить его, избавить от неуверенностей и страхов, которые сжирают его изнутри. — Тебе просто нужно поговорить с ними, — тихо высказывает свои мысли вслух, хоть и не думает, что имеет право давать советы. Сокджин поднимает на него опущенную ранее голову и прислушивается. — Если ты боишься приземления, то они могут сделать его менее болезненным, знаешь? — он видит, как Дионис надувает губы и что-то бормочет себе под нос, и это вызывает улыбку и последующий смех. — Нуждайся я в любовных советах, то обратился бы к Афродите, а не стал бы выслушивать, как маленький проказник говорит всякие умные вещи мне, самому Дионису, — в его тоне можно услышать озорство, и Чонгук не воспринимает его слова всерьёз, только мотает головой с улыбкой на лице и встаёт с ложа. — Вы, олимпийцы, такие глупые, когда дело касается очевидных вещей, — получается довольно дерзко и нагло, но Джин молча провожает его спину взглядом, когда полубог направляется к входной двери. Он договаривался встретиться с Юнги у озера, которое ему пригляделось некоторое время назад, и терять такой шанс не станет — пришлось долго уговаривать старшего искупаться под вечер, на закате солнца. Компания Диониса скрасила его часы ожидания, и он спешит удалиться, потому что вовсе не хочет столкнуться с Тэхёном и жить с мыслью, что прекрасно знает, чем его лучший друг будет заниматься с Джином. К сожалению, точно не разговорами о своих чувствах друг к другу и Намджуну. — Главное, чтобы ты был поумнее нас, — говорит самому себе Джин на выдохе, когда дверь за полубогом закрывается, и он остаётся в тишине своих апартаментов. Сегодня вечер такой же тёплый и безветренный, к каким Чонгук уже давно привык. Ему нравится прохладный ветерок на закате после жаркого дня, но последние несколько дней солнце сжалилось над Олимпом. Он вдыхает чистый воздух и ступает по вытоптанной тропинке, ведущей к озеру. Оно известно ему лишь потому, что в довольно скучные ночи, когда сна нет ни в одном глазу, он предпочитал либо охотиться в лесу своей матери, либо бездумно гулять и наслаждаться природой. В одну из таких прогулок он и наткнулся на это озеро, располагающееся довольно далеко от знакомых территорий. Оно было настолько кристально чистым, никем нетронутым, что мысль искупаться в нём была неправильной. Чонгук приходил сюда несколько раз, думал, что однажды сможет познакомиться с наядой этого озера, но никто так и не появился. Возможно, у этого водоёма не было своей нимфы, во что верилось слабо — что бы такое озеро, да никому и не принадлежало? И всё-таки, именно это подтолкнуло Чонгука приходить на озеро чаще, без страха, что его кто-то заметит и выгонит. Тишина была такой же успокаивающей и уютной, как и под кроной дуба. Он объяснил Юнги, где именно они должны встретиться: на месте, где начинается тропинка, ведущая вглубь, но кажется, что старший не стал ждать Чонгука и ушёл вперёд. Парень выходит к озеру и не пугается одинокой фигуры, сидящей около водоёма и смотрящей на водную гладь. Сегодня на Юнги одет чёрный хитон, поразительно отличающийся от привычного белого. Издалека кажется, что ткань усыпана сотнями звёзд, которые отражают лучи закатного солнца; интересно, насколько ярко они будут сверкать ночью? В их вторую встречу он был одет так же, только вот рассматривать Юнги было как-то нетактично. Сейчас бог расслаблен и неподвижен, настолько отвлечён своими мыслями, что даже не замечает чужих шагов со стороны. Чонгук подаёт голос, стоит ему подойти поближе и присесть рядом. — Ты пообещал, что подождёшь меня, — фальшиво обиженным тоном бурчит Чонгук, надувая губы. Юнги не вздрагивает от испуга, поворачивает к парню голову со слегка удивлённым выражением лица, которое тут же сглаживается. Приветственная улыбка украшает его губы. — Извини, — в голосе нет ни капли сожаления, и Чонгук легонько толкает его в плечо, закатывая глаза. Юнги тихо смеётся и вытягивает вперёд ноги, ранее скрещенные. — Как дела у Диониса? — интересуется бог, тем самым заводя непринуждённый разговор. Ему нравится уютная тишина, но говорить с Чонгуком тоже всегда приятно. Их беседы размеренные, темы плавно переходят от одной к другой, а не резко прыгают туда-сюда. Юнги не нужно никуда спешить, ему позволено говорить в своём темпе: растягивать слова, не скрывать шепелявость и медлительность. Чонгук никогда его не торопит, только сидит рядом и кивает, давая понять, что слушает. Иногда интересно примечать разницу между ними, потому что полубог более громкий и активный, его речь невероятно эмоциональная, как и жесты руками. Юнги нравится наблюдать за ним, и он даже не видит смысла скрывать свою улыбку. Чонгук от вопроса морщится, давая понять, что думает на этот счёт. — Ушёл прежде, чем к нему наведался бы Тэхён, а ещё успел дать ему совет поговорить с ним и Намджуном, потому что что-то Джин-хён совсем уж расклеился, — тихое мычание Юнги выходит задумчивым, и становится интересно, что тот думает обо всём этом. Мнение Чонгука давно понятно — как он и сказал ранее, им троим нужно поговорить и понять, что те хотят друг от друга. Что думает Юнги? Они редко поднимали беседу о любовных делах своих друзей, поэтому не до конца понятно, считает ли бог сновидений всё это проигрышной ситуацией или хочет, чтобы всё поскорее разрешилось. Смешон тот факт, что они охотно обсуждают чужую любовь, тогда как сам Чонгук тонет в собственной и не делает никаких шагов вперёд. Логичнее было бы сначала разобраться с собой, а уже потом давать советы Джину, живущему дольше и разбирающемуся в этом всём лучше. — Я говорил сегодня с Намджуном, — признаётся Юнги, неуверенный, стоит ли вообще говорить об этом. Чонгук смотрит на него с молчаливым ожиданием продолжения. — Он сказал, что хорошо провёл время на земле и о многом подумал. Не только о... Сокджине, но и обо всём другом. — И? — после паузы подталкивает его Чонгук. — Если они не придут ни к чему после сегодняшнего разговора, который точно состоится, то, полагаю, нам придётся склеивать разбитые сердца наших друзей, — грустная усмешка искажает его лицо, и Чонгук сглатывает. Он хочет спросить, придётся ли ему склеивать своё разбитое сердце. А потом до него доходит осознание, что Юнги не поймёт, что он имеет в виду. Чувства Чонгука скрыты и держатся под двумя замками, и пока они ведут подобную светскую беседу, желание выразить свою симпатию становится больше и сильнее. Будет ли правильно намекнуть богу? Или сказать всю правду, ничего не утаивая? Чонгук плох в таких вещах, встречается с ними впервые и абсолютно потерян, но всё равно смеет лезть в чужие дела. Это кажется слегка лицемерным, а он презирает это. Даже ведь спросить, как правильно поступить, не у кого. Все тонут в собственной драме, а Чимин тоже не силён в делах Афродиты. Всё, что может Чонгук — грустно улыбнуться в ответ и ненавидеть атмосферу, которая настигла их. Ему хотелось провести вечер в компании Юнги и веселиться, а не сидеть молча у озера и думать о плохом. Кажется, что старший думает о том же, потому как первый робко спрашивает: — Разве ты не хотел искупаться? — он начинает подниматься на ноги, отряхивая хитон, и смотрит сверху вниз на поднявшего голову вверх Чонгука. Его глаза превращаются в маленькие щёлочки из-за появившейся улыбки, и полубог спешит со смехом вскочить следом. — Хён составит мне компанию! — восклицает парень, хихикая на сморщенный нос Юнги. Тот не выражает своё необъятное желание зайти в озеро, но предполагает, что не сможет устоять против оленьих глаз Чонгука и его надутого «пожалуйста». Юнги подходит к озеру и присаживается, опуская в воду руку и слегка бултыхая её. Та по ощущениям довольно тёплая, нагретая солнцем на протяжении всего дня, но наверняка будет чувствоваться прохладнее, чем нужно, когда ступишь в неё хотя бы по колено. Чонгук позади издаёт вопросительный звук, любопытный, почему старший угрюмо вздохнул. Юнги не ожидал горячих источников, и всё же... будь она чуть потеплее. Он встаёт на ноги и поворачивается к парню, который стоит с идеально ровной осанкой и вцепившись в ткань хитона. Бог одаривает его взглядом и приподнимает вопросительно бровь, спрашивая, в чём тогда заминка, если Чонгук так рвался искупаться с ним. Они смотрят друг на друга всего несколько секунд, в течение которых Юнги не понимает, откуда взялась неловкость между ними, но вся поза Чонгука буквально кричит о ней. Его пальцы теребят ткань одежды, кажется, будто он оттягивает её вниз, пытаясь прикрыться, и в этом жесте нет никакого смысла, кроме как... — Ох, — тихо срывается с губ Юнги, а после удивлённо смотрит на робеющего Чонгука, который прикусывает нижнюю губу и отводит взгляд. Чонгук стесняется, приходит озарение. Он смущается раздеваться перед Юнги, но признаться вслух не может, и это вызывает в старшем волну странной нежности. Ему впервые встречаться с таким понятием, как смущение своей наготы, но Чонгуку, кажется, это вполне знакомо. — Хочешь, чтобы я отвернулся? — без осуждения и давления спрашивает Юнги, не опуская глаза вниз, а смотря только парню в лицо, когда тот снова обращает на него всё своё внимание и молчит. Чонгук, покрасневший и смущённый мальчик, неуверенно кивает, будто боится, что Юнги над ним посмеётся или выскажет неуместный комментарий. В Древней Греции обнажёнными телами восхищаются и превозносят на самодельный пьедестал поклонения, и боги на Олимпе недалеко от этого ушли. Увидеть раздетых нимф и богов можно абсолютно везде, особенно на пиршествах, устраиваемых Сокджином. Сам Дионис тоже не особо заботился о том, чтобы носить «сковывающие движения тряпки», как он выражался, хоть и из уважения ко многим всё-таки большую часть времени носил хитон. Юнги следовало всего раз пройтись по улицам Древней Греции, чтобы понять, насколько сильно у людей обнажённые тела чтятся. Преклоняться интимным частям тела, как инструменту к продолжению рода и символу неисчерпаемого плодородия природы, являлось у них обыденной вещью. Юнги тоже не считал наготу чем-то постыдным, наоборот, ему было присуще то же восхищение красивыми телами мужчин и женщин, как и многим людям и богам. И всё же, понимает он, отношение Чонгука к собственному телу может быть немного иным. Без лишних вопросов приходится отвернуться лицом в негустой лес и спиной к парню, который утратил весь свой заряд на громкие восклицания и широкие улыбки, всё это смылось робостью и смущением. Юнги находит это очаровательным, но вместе с тем немного обеспокоен. Кто повлиял на Чонгука в вопросе любви к своему телу, раз тот считает его чем-то, чего нужно стыдиться? Он слышит тихие копошения одежды, а после мягкую поступь по траве, пока она не нарушается звуком всплеска воды. — Можешь... повернуться, — слышится притихший голос Чонгука, и Юнги повинуется ему. Парень стоит к нему спиной, его руки скрещены в попытке прикрыть грудь, которую Юнги в любом случае бы не смог увидеть с такого ракурса, и вода в озере доходит ему до поясницы. Старший ласкает взглядом накаченную спину и широкие плечи, но Чонгук сутулится, желая стать меньше. Юнги видит на траве сложенный хитон и сандали. Со стороны полубога исходит молчание, он даже не двигается, боясь каждого шороха, слышимого за спиной, пока бог сновидений раздевается и кладёт одежду рядом с чужой. Он старается шагать как можно громче, чтобы Чонгук примерно знал, когда он будет заходить в воду. И всё же, прежде чем опустить ногу в озеро, тихо интересуется: — Могу я присоединиться? — и хоть этот вопрос необязателен, ведь они оба изначально пришли сюда искупаться, Юнги внимательно наблюдает за фигурой перед собой, пока не видит короткий кивок. Вода действительно холоднее, чем он привык, но с каждой секундой погружения и нахождения в ней тело привыкает к температуре. Озеро невероятно чистое и неглубокое, он погружается примерно в него до живота, и это вполне комфортно. Чонгук не двигается с места какое-то время, его мышцы спины перекатываются, когда он меняет опорную ногу на дне водоёма, и Юнги первый, кто решает удостовериться, что всё в порядке. — Если ты хочешь, чтобы я ушёл... — начинает он. — Нет! — прерывает резко Чонгук, звуча испуганно. Юнги замирает на месте, собирая в ладошку воду и позволяя ей стекать по руке. Он молчит, пока парень не решается продолжить: — Нет, хён, пожалуйста, не уходи. Это просто... — пауза. — Я просто не привык, что кто-то видит меня голым. Юнги медленно подходит к младшему ближе, сохраняя расстояние между ними, и вопросительно мычит. Много чего хочется спросить, но и лезть куда не надо тоже не стоит, хоть он и думает, что они уже перешли границу «почти незнакомцы» несколько декад назад. На его губах появляется лёгкая улыбка, и он не пытается от неё избавиться, когда тихо спрашивает: — Если ты стесняешься или боишься, то мы могли бы просто посидеть около озера и поговорить, необязательно было заходить в воду. Загорелая кожа кажется привлекательной и бархатной, к ней хочется прикоснуться и удостовериться, горячая ли она настолько, насколько Юнги думает. Он видит великолепные мышцы на руках, острые лопатки и чуть виднеющиеся позвонки, когда Чонгук слегка наклоняется вперёд. И какая же слабость появляется в ногах Юнги, когда он лицезреет тонкую, изящную талию, которую хочется обвить руками или обхватить ладонями. Изгибы чужого тела плавные, женственные, великолепно подчёркивающие перекатывающиеся мышцы при каждом движении полубога, и их хочется испить, как сладкий нектар. Юнги желает прикоснуться к загорелой спине лёгкими, как пёрышко, прикосновениями, провести кончиками пальцев по сведённым лопаткам, прочувствовать каждый позвонок и неровность на коже, а после дразняще ласкать талию и шептать, каким великолепным телом боги одарили Чонгука. Он сглатывает накопившуюся слюну и только потом замечает, что младший так и не ответил на его предложение. Юнги видит, как тот опустил голову, до сих пор обхватывая свои плечи руками, и это почти приносит ему физическую боль. То, насколько Чонгук зажат, почти дрожит от напряжения или страха, перемешанного с робостью, не может не трогать Юнги. Бог повинуется только своим эгоистичным желаниям, и ему будет наверняка противно от самого себя после такого, и всё же сокращает расстояние между собой и парнем. Он не касается чужого тела, даже не смеет поднять руку, но его присутствие за спиной можно почувствовать без лишних усилий. — Такое дитя, как ты, не должно стесняться того, чем его наградила природа, — шёпотом говорит Юнги. Восхищение, скользящее в голосе на придыхании, Чонгук улавливает сразу. По его спине проходит дрожь, когда низкий, сладкий голос доносится до ушей. Он никогда раньше не слышал, чтобы бог сновидений разговаривал с ним вот так. Задержав дыхание, близко, интимно. — Твою красоту грех скрывать под хитоном, право слово, — продолжает он, потерявшись в собственном восхищении. Юнги делает то, чего никогда бы не сделал ни с кем другим: поддаётся слабости и поднимает правую руку из воды, а после тянется к чужой лопатке. Прикосновение почти незаметное, эфемерное, но Чонгук громко вздыхает и выпрямляется, когда чувствует быстро стекающие капли по коже. Его глаза превращаются в два блюдца, а рот приоткрывается, тогда как в животе начинает что-то шевелиться: признак взволнованности от мысли о чём-то большем. Юнги молча проводит пальцами, поднимаясь выше и почти соприкасаясь с чужой рукой, которая вцепилась в плечо ещё сильнее, чем раньше. Чонгук чувствует прохладную воду, которая стекает дорожками до его поясницы, а после снова пропадает в озере. С его губ срывается ещё один громкий звук, когда Юнги с небольшим давлением трогает еле видные позвонки: начинает путь с середины спины и двигается вниз. — Бархатная кожа, — тихо шепчет бог, не обращая внимания на дрожь в чужом теле. — Натренированные мышцы... так великолепно, Гук-а, — ласковое прозвище срывается с губ осознанно, но режет уши своей необычностью. Подарок в виде тихого хныканья Юнги получает незамедлительно, ровно в тот момент, когда он останавливается на пояснице, которая изгибается от прикосновения. Бог издаёт вздох восхищения, когда подушечка большого пальца падает в небольшое углубление на карамельной коже. — И эти очаровательные ямочки, — комментирует следом, и тут терпение полубога лопается. Он впервые за несколько минут решает заговорить, но всё, на что его хватает — жалобное, перерастающее в робкое хныканье: —Хён. Эта кажется усладой для Юнги, лучшей музыкой, которую он когда-либо слышал, и даже игра на лире не сравнится с этим. Хочется сделать шаг вперёд, прижаться своей грудью к чужой спине, полностью насладиться жаром тела, как тогда, на арене: палящее солнце, низкий голос Чонгука около уха и отсутствие какого-либо личного пространства. — У тебя нет причин стесняться, особенно меня, — говорит Юнги и с благоговением наблюдает, как его обе ладони скользят по телу Чонгука, пока он не накрывает ими тонкую талию. — Я буду боготворить твоё тело за всех, — понижая голос и сокращая последнее расстояние между ними, выдыхает он. — Хён, хён, — скулит Чонгук, пряча лицо в ладонях. Он сгорает изнутри от ощущения близости, соприкосновения обнажённой кожи и крепкой, но ласковой хватки на своей талии. Пальцы Юнги впиваются с некоторой силой, совсем не приносят боль, и томное дыхание у уха даёт понять, что всё происходящее — реально. Чонгук чувствует в воздухе только интимность момента, любовь и искреннее восхищение Юнги, ни капли пошлости или страстного сексуального желания к его телу. Широкие, чуть влажные ладони ласкают его талию, поднимаются выше, к рёбрам, и очерчивают каждую выступающую кость, скользя на прежнее место. — Откуда появились эти стеснение и робость, м-м? — спрашивает Юнги, и его тон вполне себе обыденный, такой, каким Чонгук привык слышать. Кажется, бог задаёт этот вопрос и хочет услышать ответ, и вся интимность перерастает в личную беседу. Чонгук тихо вздыхает и приоткрывает свои страхи и неуверенности, потому что чувствует, что может доверять человеку позади. — Ты ведь знаешь, что я... другой, хён, — отвечает парень, наслаждаясь ласками на своих тазобедренных косточках. Руки Юнги не опускаются дальше, они держатся подальше от интимного места, скрытого под водой, и не спешат подниматься, туда, где Чонгук прикрывает свою грудь. — Моё тело выглядит странным, — признаётся он с красными щеками. Он привык к этой мысли за несколько десятилетий своей жизни. Его тело вовсе не отвратительное или мерзкое, оно просто другое, отличается от биологически женского или биологически мужского, потому что в нём эти две вещи сочетаются. И всё-таки, именно эта разница между его телом и телами других позволила ростку неуверенности взойти. Чонгук давно понял, что другой — не значит хороший, нет гарантии, что это примут так же, как и общепринятое понятие некой «нормальности». Однажды ему уже пришлось обжечься, и с того дня он принял решение больше никогда не быть таким раскрепощённым в своей наготе. Зависть наполняла его каждый раз, когда на глаза попадались те, кто мог свободно застёгивать хитон только на одном плече, обнажая часть груди, и уж нечего говорить про тех, кто лежал обнажёнными на ложе во время пиршества, ожидая, кто же скрасит их одиночество и поможет утонуть в море разврата. Чонгук закутывался в одежду и надеялся, что его выступающую сквозь ткань грудь никто не заметит. — Оно особенное, Чонгук-а, — отвечает Юнги. — В нём нет ничего странного, потому что во всём есть своя красота. Любым телом можно восхищаться, как произведением искусства, и твоим... — он отстраняется на этих словах, только чтобы прикрыть глаза и прикоснуться своими губами к горячей коже выше лопатки. Тело в его руках напрягается и тут же расслабляется. Мягкий поцелуй горит. — Твоим буду восхищаться я. Чонгук чувствует ещё несколько лёгких поцелуев, и это щекотно, поэтому тихо хихикает, чувствуя, как робость и смущение покидают его. Юнги наслаждается плавной сменой атмосферы, которая становится более беззаботной. Он располагает свою ладонь на прессе парня и ощущает, как тот тут же сокращается: слышно, как Чонгук задерживает дыхание и напрягает мышцы живота. Юнги оставляет очередной поцелуй на его спине. — Расслабься, я и так знаю, насколько ты хорошо сложен, — он чувствует, как парень делает вдох и выдох животом, и бледные пальцы очерчивают рельефную поверхность. Становится интересно, сколько же времени на всё это было потрачено, чтобы добиться такого телосложения? Учитывая постоянную физическую нагрузку и любовь Чонгука к тренировкам, то наверняка не очень долго, и всё же он находит силы поддерживать себя в тонусе. Чонгук смеётся, и его плечи дрожат, как и всё тело в руках Юнги. Тот не ругается, прислушиваясь к дразнящему: — У тебя тоже есть пресс, хён! — восклицает дитя, и он прав. Юнги хорошо сложен, у него хорошо развитая мускулатура, но до Чонгука ему очень далеко, да и он не стремится к этому. Он не охотится, в отличие от младшего, а любит прохлаждаться и бездельничать. — Не с такими кубиками, Гук-а, — в противовес сказанному напоминает бог. Чонгук понимающе мычит и кивает, соглашаясь. Между ними повисает очередная пауза, и в этот раз Юнги отстраняется от парня на маленький шажок, больше не прижимаясь к его телу своим и убирая руки с напряжённого пресса. Чонгук издаёт вопросительно-испуганный звук, будто боится, что что-то не так сказал или сделал: жар тела Юнги был приятен. Прикосновение широкой ладони к его плечу совсем не удивительное, но когда длинные пальцы переплетаются с пальцами Чонгука, а после с мягким давлением заставляют перестать впиваться в свою кожу и убрать руки вовсе, то полубог начинает нервничать. Юнги замечает это по тому, как всё тело замирает, а его молчаливая просьба не была выполнена. Он вздыхает с грустью и своеобразным ощущением проигрыша. — Позволь мне увидеть тебя, Чонгук, — искренне просит он от всего сердца. В этой просьбе только невинные, добрые намерения с целью помочь младшему расслабиться и довериться полностью. Юнги не видит в теле Чонгука сексуальный объект — прикасаясь к нему, лаская его, оставляя мягкие поцелуи и награждая его своим взглядом, он не чувствует возбуждения или вожделения. Ему хочется наслаждаться чужой наготой с точки зрения чего-то эстетичного, невероятно красивого и особенного. Он не первый раз с момента их встречи обращает внимание на Чонгука и его внешность, за которой скрывается ещё более прекрасная личность. Чонгук чувствует тепло чужих пальцев, переплетающихся с его собственными, и тяжёлое дыхание позади. Хочется прижаться спиной к чужой груди снова, вернуть на талию широкие ладони, которые ласкали его без всякого давления или намёка на что-то большее. Он благодарен тому, как Юнги терпелив и нежен с ним, молча ожидая, когда в Чонгуке возникнет храбрость открыться, наконец-то, полностью. Сладкие комплименты из уст старшего жаром отдаются внутри, и это так приятно — слышать их от человека, который тебе нравится. Искренность в голосе рождает новые мурашки по всей коже и очередную волну обожания и симпатии к нему. Слышать вместо тихого «отвратительный» слова восхищения кажется чем-то невероятным, в этом хочется утонуть и никогда не всплывать на берег, позволить низкому шёпоту добраться до самых потаённых уголков души. Чонгук сильнее сжимает пальцы Юнги, молча прося не отпускать, и тот отвечает тихим мычанием, как будто понимает всё без слов. Движения сопровождаются тихим всплеском воды, парень опускает руки по бокам и с низко опущенной головой медленно начинает поворачиваться к Юнги. Ему хочется, чтобы его волосы были ещё длиннее, чтобы спрятать своё смущение и покрасневшие щёки от чужого взгляда. Тишина повисает между ними, когда Чонгук оказывается лицом к лицу с Юнги и ждёт каких-либо слов. Неловкость и нарастающий страх с каждой секундой говорит о том, что это было плохой идеей. Юнги молчит и даже не двигается, наверняка считает, что тело Чонгука странное или... уродливое, иначе почему с его губ не срываются комплименты, как раньше? Чонгук чувствует пощипывание в носу и выступающие слёзы, потому что, кажется, его надежды рухнули в один миг: Юнги не нравится то, что он видит. Руки парня взлетают вверх с тихим хныканьем, чтобы снова прикрыть свою грудь, но Юнги резко перехватывает их на полпути, схватив за запястья. Чонгук дёргается в его хватке, и последующий всхлип нельзя не услышать. — Нет, хён, пожалуйста, — почти умоляет он, прикусывая до боли губу и мотая головой. — Отпусти, я-я... я знаю, что оно не привлекательное, п-просто... пожалуйста, позволь мне одеться, и мы забудем об этом. Поток слов прерывается неожиданным прикосновением чужой ладони к его покрасневшей щеке с целью прекратить эти метания. Хоть одна из его рук оказывается свободной, Чонгук забывает о ней, вместо этого вскидывая голову и распахивая свои глаза. Юнги приходится вставать на носочки, чтобы сократить разницу в их росте хотя бы на несколько сантиметров, и Чонгук бы посчитал это милым, не будь расстроен от мысли, что тому не нравится его тело. — Такой красивый, — шёпотом произносит Юнги вместо всего остального, и полубог замирает на месте с не вырвавшимся всхлипом. Он бегает глазами по лицу напротив и издаёт смущённо-пищащий звук, из-за которого сразу же становится стыдно. На лице Юнги нет ничего, что можно было бы охарактеризовать как отвращение или непринятие, но там много всего остального, чему Чонгук не находит названий: старший кажется расстроенным, но ласковым. Его уголки губ изогнуты в полуулыбке, лоб слегка нахмурен, а чёрный зрачок сливается с радужкой тёмно-тёмно карего цвета, будто её нет вовсе. Эту нежность и невысказанное восхищение можно почувствовать только лишь посмотрев в глаза Юнги, потому что там столько чувств и эмоций, что Чонгук теряется. Подушечка большого пальца оглаживает его покрасневшую кожу на щеке, будто вытирает несуществующую солёную дорожку. — Самое очаровательное дитя, которое я когда-либо встречал, — продолжает Юнги, и его улыбка становится шире. Он не опускает глаза вниз, на обнажённое тело и неприкрытую грудь, он не смеет прерывать зрительный контакт с Чонгуком, и младший знает, что сейчас бог делает комплименты вовсе не его натренированным мышцам или бархатной коже. Юнги смотрит прямо на него и теряется в благоговении. Хватка на втором запястье пропадает, и ладонь через секунду накрывает его правую щёку. Чонгук медленно опускает руки, но не позволяет им коснуться гладкости воды, вместо этого неуверенно и слишком робко располагая их на талии Юнги, который тут же отвечает одобряющей улыбкой и пододвигается ещё ближе. Чонгук выдыхает сквозь приоткрытые губы и облизывает их, понимая, что ещё никогда не испытывал такого сильного желания, как сейчас: наклониться и попробовать на вкус кораллово-розовые губы, по-кошачьи изогнутые уголки губ и румянец на яблочках щёк. Юнги кажется в полуобъятиях Чонгука маленьким, но ни разу не хрупким. Это какая-то совсем другая сила, благодаря которой чувствуешь безопасность и уют, уверенность, что тебя поймают, если упадёшь, и Чонгук позволяет себе раствориться в этом, скользя ладонями за спину Юнги и скрепляя их в замок. Старший льнёт ближе и мягко тянет лицо Чонгука на себя, а потом тихо смеётся с очаровательно испуганного лица. — Ты слишком высокий, Гук-а, — сквозь хихиканье говорит он, и Чонгук теряется, даже не в силах что-либо ответить. Буквально в нескольких сантиметрах ему дозволено наблюдать за десневой улыбкой и рассмотреть каждую морщинку в уголках глаз, когда те превращаются в щёлочки. Он даже не замечает, когда смех сходит на нет, погружая их обоих в уютную тишину, что царила между ними и до этого. Любовь, любовь, любовь, Чонгук чувствует её везде: в груди, под кожей, на кончиках пальцев, касающихся обнажённой кожи, в своём взгляде, обращённом только на Юнги, и на своих губах, с которых она не сможет сорваться в ближайшее время. Он не знает, как отреагирует на это бог, испытывает ли он такие же сильные чувства в ответ или лишь зарождающую влюблённость? Чонгук уверен, что стрела, которую он вонзил в себя, погружается в его сердце остриём всё глубже и глубже с каждым проведённым с Юнги днём. И он не хочет, чтобы это когда-нибудь заканчивалось. — Ты такой... — тихо начинает Чонгук, бегая глазами по лицу хёна, но лишь вздыхает, не находя подходящих слов. Он мягко подталкивает Юнги ближе, одновременно с этим делая шаг навстречу, и их губы вот-вот соприкоснутся, если они того пожелают. — Почему хён вызывает во мне так много чувств? — шепчет он, опуская взгляд вниз. Он успевает уловить кончик языка, смачивающий пересохшие кораллово-розовые лепестки, к которым хочется прильнуть. — А ты во мне — ещё больше, — шепчет Юнги в губы младшего. Чонгук поджимает губы всего на секунду, а после тяжело сглатывает и прикрывает глаза. Бог медленно перемещает свои ладони на затылок парня, зарывается в копну кудрявых волос, забранных в хвост, и без лишних мыслей снимает резинку, в следующую секунду с большей жадностью позволяя пальцам затеряться в них. — Хён, — хнычет Чонгук, прося только об одном: прекратить пытку. Юнги ухмыляется и мягко напевает: — Мой лунный свет... Чонгук теряет всякое терпение после этих слов, сказанных на выдохе, и накрывает чужие губы своими. Им требуется несколько секунд, чтобы превратить обычное прикосновение во что-то большее, но всё ещё робкое и по-детски невинное. Юнги приоткрывает рот, и Чонгук спешит сделать то же самое, мягко повторяет движения за старшим. Их губы скользят в неидеальном унисоне, но он кажется идеальным для них самих. Юнги целует нижнюю губу парня, скользит по ней кончиком языка и получает в ответ тихое мычание, которое вполне может перерасти в полноценный стон. Юнги захватывает в кулак несколько прядей волос, оттягивает их, но Чонгук не поддаётся хватке и с большим энтузиазмом целуя хёна, без лишнего смущения лаская руками широкую спину. Он наклоняет голову чуть вбок, и их рты сталкиваются друг с другом нежно и жадно. Чонгук впервые блуждает по чужому телу, но трепет в своих прикосновениях скрыть не в силах, как и сдержать стон, когда его губы попадают в плен губ Юнги. Всё кажется неважным прямо сейчас, и Чонгук преследует мысль приласкать хёна везде, где только можно. Кажется, Юнги такого же мнения. Именно его ладони опускаются с макушки на шею, слегка щекоча, а после на плечи и ниже. Чонгук напрягается, когда длинные пальцы очерчивают его рёбра и находятся в опасной близости от маленькой груди, но Юнги предпочитает уделить внимание прессу и тазобедренным косточкам, а уже потом выгнутой пояснице и спине. Они прерывают поцелуй, когда находятся в объятиях друг друга, и Чонгук не может не испытать трепет, когда смотрит на чуть расфокусированный взгляд хёна, потому это из-за него, из-за поцелуя с ним. Юнги промаргивается пару раз, смотрит на него и на выдохе смеётся: — Ты похож на оленёнка под прицелом лука, — и расплывается в широкой, счастливой улыбке, которую Чонгук видел лишь несколько раз за всё время их общения. Он издаёт ответный смешок и кивает, соглашаясь. Без разницы, на кого он похож, если хён так считает, то пусть. Они смотрят друг на друга и дышат всей грудью, не зная, что говорить и стоит ли вообще нарушать тишину. Чонгук поднимает взгляд на небо за спиной Юнги и приветствует луну на небосводе влюблённой улыбкой. Он прижимается к хёну и прячет лицо в его волосах, когда как сам Юнги располагает свой подбородок на его плече. Эта разница в росте выглядит милой, и никто из них не против отсутствия какого-либо личного пространства. Чонгук прекрасно знает, что Юнги чувствует его грудь, прижимающуюся к горячему телу, но задумываться об этом не хочется. Он прислушивается к себе и понимает, что нет ни капли обеспокоенности или дискомфорта, поэтому вздыхает и обнимает старшего крепче. Юнги целует шею Чонгука, слегка повернув голову влево. Он оставляет следы в местах, до которых может дотянуться: мочка уха, сонная артерия, горло, подскакивающее адамово яблоко, а после возвращается к плечу и прижимается к нему губами. Чонгук ничего не говорит и позволяет хёну делать всё, что тот захочет, утыкаясь носом ему в висок. Юнги тихо вздыхает и успокаивается, пока младший мычит в вопросе, что не так. Юнги не хочет отвечать, он говорит об этом всем своим телом, прижимаясь ближе и издавая приглушённое «ничего». Чонгук перемещает ладонь со спины на макушку старшего, начав гладить его по волосам и мягко целуя висок ещё раз. Чистые, без намёка на маленькие крылышки, трепещущиеся на ветру, и наверное именно это заставляет Юнги грустить. — Ты тоже очень красивый, хён, — говорит Чонгук шёпотом, будто выдаёт секрет, на что бог сначала молчит, а потом посмеивается. — Я говорю правду, эй! Не смейся, — бормочет парень со слабым недовольством и возмущением. Юнги прерывает их объятия и отстраняется от Чонгука, на что получает капризное выражение лица. Его ладони накрывают шею и тянут на себя, и всего через мгновение Чонгук снова целует сладкие, мягкие губы и удовлетворённо стонет. Юнги нежен и предпочитает более медленный темп, тогда как полубог не скрывает своей нетерпеливости и жадности, потому что мечтал об этом невероятно много декад, задаваясь вопросом, каким будет хён в его объятиях. Юнги с улыбкой отрывается от Чонгука, и тот сразу же преследует тепло чужих губ, но в итоге хмурится, когда старший мотает головой. — Мы можем целоваться сколько угодно, моя драгоценная малышка, — напевает бог сновидений и влюбляется в искрящиеся карие глаза и распространяющийся румянец на щеках. — Но давай лучше выйдем из воды, пока не стало слишком прохладно, и пойдём на нашу поляну? — ему даже не надо ждать ответа, прекрасно знает, что Чонгук не против. Младший кивает, смотря ему в глаза, и Юнги берёт его за руку, переплетает пальцы и тянет на берег озера. Они касаются ногами травы и ступают по земле в направлении хитонов, сложенных рядом друг с другом. Безумно радует, что они не погружались в воду полностью, потому как надевать одежду на мокрое, голое тело довольно проблематично. Юнги выпрямляется, застёгивая пряжку на своём плече, и поворачивается к Чонгуку корпусом, чтобы наблюдать за ним. Парень не спешит прикрывать наготу тканью, он потягивается и разминает мышцы под вниманием бога сновидений. Чонгук стоит боком, и Юнги может полностью рассмотреть его тело, включая и округлые ягодицы, и очаровательную маленькую грудь с розоватыми сосками, и крепкие, накаченные бёдра. Он теряет дар речи, когда дитя спокойно хрустит шеей и чуть опускает подбородок, чтобы ловким движением забрать волосы в привычный хвостик. Это вызывает внутри Юнги какой-то странный зуд, жужжание под кожей, приносящее дискомфорт, когда приходит осознание, что он не касается Чонгука. Его порыв необдуманный и эгоистичный, в этот вечер эта его черта характера проявляется как никогда явно, и Юнги буквально в три шага сокращает расстояние между собой и парнем. Он успевает увидеть только распахнутые оленьи глаза от удивления и приоткрытые губы, с которых должно вот-вот сорваться вопросительное «хён?». Рот Чонгука покидает только громкий стон, когда Юнги притягивает его за шею и в очередной раз за несколько минут сталкивает их губы. Желание, страсть, любовь, восхищение — пытаться передать всё это лишь через один поцелуй кажется невозможным, но Юнги искренне старается донести это до Чонгука, не успевающего ему отвечать, и вцепившись в пряжки хитона на плечах. Абсолютно плевать, будет ли потом плоть кровоточить от укусов, потому что лучше сосредоточиться на стонах младшего, мелодии лично для Юнги. Юнги прерывает поцелуй и вздыхает всей грудью, смотря на потерянного Чонгука, который облизывается и явно хочет получить какие-то объяснения. Вряд ли они нужны, конечно. — Это... нормально? — тихо спрашивает бог, сглатывая. Чонгук кивает, довольный и сбитый с толку одновременно. — Кхм, тогда... одевайся и пойдём, — неловко договаривает Юнги, делая шаг назад и давая тому пространство. Юнги не хочет пялиться на парня, но именно это он и делает всё то время, что Чонгук поспешно закрепляет хитон и надевает сандалии. Укол грусти появляется в груди, когда полюбившиеся мягкие, нежные изгибы тела скрываются под тканью, но у старшего нет времени думать об этом: его ладонь попадает в плен ладони Чонгука, и тот тянет его к тропинке, по которой они и пришли к озеру. Путь, который они проделают по вечерним лугам Олимпа к лесу Артемиды, будет наполнен смехом, улыбками и поцелуями. Чонгук первым отпускает тёплую руку и бежит по поляне к большому дубу, и Юнги позади провожает его взглядом и нежной улыбкой. Парень останавливается прямо под кроной дерева, поднимает взгляд на небо, и его глаза загораются от вида полной луны на тёмном полотне со звёздами. Они такие же красивые, как и на хитоне Юнги, сверкают мериадой и приковывают внимание. К ним хочется прикоснуться, этот трепет к чему-то недосягаемому необъясним, но Чонгук смотрит на старшего, который не спеша подходит к нему, и думает об одном: в его руках уже находится что-то, что казалось недосягаемым, и коснувшись его, хочется продлить этот миг навсегда. — Луна сегодня красивая, да? — спрашивает Юнги, взирая на небосвод, и Чонгук разглядывает его профиль, как делал это уже нескончаемое количество раз, кивая. — Настолько, что можно умереть, — отвечает он тихо, и Юнги отрывается от неба, смотря на него в ответ и смущённо улыбаясь. Прекрасно знает, что Чонгук говорит вовсе не луне. Юнги присаживается на траву и облокачивается на ствол позади себя, как и всегда, а младший опускает на его бёдра свою голову, вытягиваясь всем телом. Длинные, бледные пальцы тут же находят своё место в распущенной копне волос; Чонгук выглядит полностью довольным таким расположением дел. Он наблюдает за Юнги снизу вверх и смущённо хихикает, когда тот тыкает в кончик его носа своей подушечкой пальца. Между ними мало что изменилось из-за случившегося поцелуя на озере, по крайней мере, Чонгуку всё так же комфортно и уютно в компании бога, как и всегда. Знакомая поза, знакомый дуб и знакомые прикосновения заставляют думать, будто того часа на озере и не было. Чонгук не выразил свои чувства вслух, как и Юнги, и кажется, что никто из них особо и не спешит сделать ситуацию более ясной. Они нравятся друг другу в романтическом плане? Или оба просто поддались интимному моменту? Чонгук знает, что к нему это точно не относится, его намерения были понятны с самого начала — он хотел целовать Юнги, и дело вовсе не в подходящей атмосфере. Что касается самого бога? Чонгук ёжится от пронизывающего его насквозь взгляда, наполненного самыми чистыми чувствами, которые вообще можно испытать, и не может поверить, что Юнги и правда говорил всё это, касался его тела так и целовал до головокружения только потому, что интимность момента завладела им. Трепет и благоговение Юнги Чонгук может почувствовать во всём, что тот делает по отношению к нему. Даже в наступившем молчании парень не может думать о чём-то другом. — О чём ты задумался? — интересуется бог, разглаживая морщинку между бровями младшего. Чонгук фокусируется на чужом лице перед собой и мотает головой, отвечая мягкой улыбкой. — Ни о чём, — с озорством в голосе говорит дитя и поднимает руку вверх, чтобы коснуться щеки Юнги и мягко пройтись кончиками пальцев по виску, скрытому ниспадающими чёрными прядями. Бог льнёт к прикосновениям, поворачивает голову и утыкается носом в ладонь, оставив поцелуй прямо посередине, на что Чонгук снова смеётся. — Думаю, тебе гораздо лучше без этих крыльев, хён, — шёпотом говорит он, ловя вопросительный взгляд старшего. — Тогда тебя было бы прочитать ещё легче, чем уже, — и расплывается в дерзкой ухмылке, пока Юнги закатывает глаза. — Думаешь, что я похож на открытую книгу, м? — бог свободной рукой касается бока Чонгука с намёком на щекотку, и тот громко вскрикивает от испуга, ворочаясь на бёдрах и пытаясь убрать «угрозу». Юнги хочется немного подразнить дитя, поиграть с ним и не ступать на тропу «важных разговоров». Несмотря на это, Чонгук всё равно застывает на месте, его улыбка исчезает с губ, а взгляд, наполненный серьёзностью, обращён только на Юнги. — Иногда, — честно отвечает полубог. — Я видел, как ты смотрел на толпу в нашу вторую встречу, — решает поделиться он своими наблюдениями, удивляя Юнги тем, что вообще что-то помнит с того пиршества. — Ты наслаждался компанией Намджуна и Джин-хёна, но... твой взгляд, хён, — он не скрывает боли и сочувствия, которым наполняется его грудь. — Я никогда не видел в нём столько грусти, как тогда. Он проводит пальцами по спинке носа, по скулам и приоткрытым губам, пока не обхватывает подбородок и не приподнимает его, опущенный ранее из-за сказанных слов. Юнги выглядит так, будто его и правда прочитали, как книгу, раскрыли уязвимую сторону, которую он всеми силами пытался скрыть. Чонгук не умеет читать мысли, но он всегда был чересчур наблюдательным. И сложно не прийти к одному грустному, но очевидному выводу: они похожи сильнее, чем могли предположить. Чонгук знает, каково это — быть в стороне и наблюдать за другими, потому что не может присоединиться к ним. Не из-за того, что он не хочет или слишком робок, а потому, что его не примут. На него снова косо посмотрят, пустят презрительный комментарий про подозрительно натягивающийся хитон в районе груди, а после спросят про родителей, один из которых — людской мужчина, а другая — олимпийская богиня-девственница. Полубогов не желают видеть на Олимпе, только если сам Зевс не принял решение обожествить его; Чонгук совсем другая история, за него просто замолвили словечко, ведь так легче следить за каждым его шагом. Артемида бы никогда не позволила своему самому постыдному секрету раскрыться. Она бы никогда не позволила своему имени запятнаться. Чонгук существует, но одновременно с этим — нет. Никто не знает кто он, чем занимается, под чьим «крылом» находится и кем связан родительскими узами, которые стали лично для него пустым звуком. Его единственный родственник — Сокджин, заменивший с самого начала всех. И даже он пытается всеми силами защитить его, держа на расстоянии от плохих личностей, которые по щелчку пальцев могут превратить его жизнь на Олимпе в Ад. Кажется, что она уже и так ею является в каком-то понимании, и Чонгук знает, что для Юнги это ощущается так же. Они оба проходят через одно и то же вместе, пытаясь доказать всем вокруг, будто чего-то стоят. — Так же, как Зевс отождествляется с молниями, Дионис с тирсом, а Посейдон с трезубцем, так и дети, рождённые от Гипноса, отождествляются с крыльями на висках, — тихо говорит Юнги, горько улыбаясь и взирая на притихшего Чонгука. — Я родился без них, и моему отцу пришлось несладко в первые годы моего рождения. Пытаться доказать всем, что я его родной сын, а не подкидыш... — он вздыхает, мотает головой и прикрывает глаза, будто ему больно вспоминать об этом. — Но зачем доказывать им то, что и так является правдой? — растерянность и непонимание наполняют голос парня, которому грустно наблюдать за Юнги, раскрывающим свои заботы в тишине леса. — Как видишь, никто ему и мне не поверил, — Юнги убирает пряди со лба Чонгука, приглаживая их и играясь с небольшими кудряшками. — Теперь на Олимпе я известен лишь братом великого Морфея, Икела и Фантаса, но моё имя никогда не будет стоять в одном ряду с их, потому что я безызвестный людям бог. Чонгук прерывает зрительный контакт, чувствуя, как его глаза начинают пощипывать из-за выступающих слёз. Юнги говорит так, будто уже давно смирился со своей участью за годы своей долгой жизни. Возможно, раньше осознание этого факта приносило ему невероятную боль, он злился и ненавидел себя, братьев и даже отца, но Чонгук не верит тому, что видит и слышит. Спокойный, однотонный голос, будто говорит о прошедшем дне, а не о том, как всё его существование на Олимпе превратилось во что-то ужасное. — Мой отец любит людей, во всяком случае, — решает добавить Юнги, и улыбка на его губах уже выглядит менее натянутой и вымученной. — Он тих и спокоен, и он всегда говорил, какие люди удивительные, что их невозможно не полюбить, — при упоминании отца его глаза светятся искренней любовью. Чонгук остаётся заворожённым этим. — Может быть, эта любовь передалась и мне, кто знает, — пожимает плечами. — Я не виню их за то, что они предпочитают падать в объятия Морфея и желать добрых снов, навеянных руками моего брата. Это просто... есть. Чонгук приподнимается на локтях, а после и всем корпусом, оставляя нежный, короткий поцелуй на губах Юнги в утешительном жесте. Тот отвечает ему взаимностью, но не успевает насладиться лаской, как полубог отстраняется и гладит его по щеке. — В таком случае, — шепчет парень, — мне не нужно делить тебя с кем-то ещё, — и сцеловывает хриплый смех Юнги, обвивая руками трясущиеся плечи. — Ты жадный, — отвечает бог и располагает свои ладони на тонкой талии, придерживая за неё, пока Чонгук не меняет свою позу, седлая его бёдра. Его хитон задирается, и кожа соприкасается с кожей, нежной и горячей. Чонгук что-то мычит в ответ, не удосуживаясь даже возразить, и припадает к губам Юнги с той же жадностью, о которой он и говорил. Трогать тело Чонгука приятно, оно крепкое и изящное одновременно, чувствовать мускулы под ладонями и мягкие, женственные изгибы кажется чем-то невероятным, и всегда хочется только большего. Расстегнуть хитон, приласкать очаровательную грудь, снова коснуться ямочек на пояснице и заставить парня на коленях сгорать от вожделения. Юнги наслаждается эстетикой его тела, но вместе с тем внизу живота зарождается что-то иное. По Чонгуку видно, что все эти ласки для него в новинку, он ни разу не испытывал что-то подобное, поэтому пытается взять всё и сразу, забрать то, что даёт ему Юнги, и это выглядит милым. Чонгук не знает, к чему прикоснуться первым — поцеловать губы или шею, схватиться за плечи или расположить их где-то ниже — забраться под хитон, огладить мышцы пресса или груди. Он отдаётся поцелую полностью, кусается и лижется, приоткрывает рот напротив рта Юнги в попытках сомкнуть губы вокруг мокрого языка и чуть пососать его, а после ёрзает на коленях и хнычет, дёргая за пряжки хитона. Юнги отстраняется на сантиметр и шепчет: — Всё хорошо, малышка, я дам тебе то, что ты просишь, — румянец на щеках Чонгука, его оленьи глаза и покрасневшие губы не могут не побудить Юнги так и сделать. Парень облизывается, сглатывает и кивает несколько раз, соглашаясь с обещанием. Он смущён в следующее мгновение, смотрит исподлобья на бога и больше не тянется за новым поцелуем, как и не возобновляет маленькое исследование руками тела под собой. Юнги перемещает руки с талии на оголённые бёдра, втирая в загорелую кожу круги и пытаясь потушить вспыхнувший огонь внутри себя. Возбуждение — это нормально, но не хочется этим спугнуть Чонгука, для которого всё в первый раз. То, как парень ёрзает на нём и морщит нос, вместе с тем тяжело дыша, позволяет Юнги догадаться, что не один здесь он распалён лишь от одних страстных поцелуев и ласк через хитон. Чонгука легко возбудить, его тело молодое и нуждающееся во внимании, и Юнги чувствует, как его любовь медленно течёт по венам от одной лишь мысли, что это дитя хочет его прикосновений и чего-то большего. — Не хочешь сказать мне, что тебя так взволновало? — спрашивает бог, наклоняясь вперёд и целуя хрящик уха. Чонгук задерживает дыхание и вытягивает шею, прижимаясь ближе к хёну. Кончик языка обводит ушную раковину, а следом мочка уха оказывается в плену влажного рта. Чонгук стонет от незатейливой ласки, приподнимается на бёдрах и опускается назад, когда Юнги с издевательской улыбкой отстраняется и заглядывает ему в лицо. Его хватка на бёдрах усиливается с намёком, что даже без ясного ответа он и так может предположить, чего хочет младший. Ладонь скользит под подол задравшегося хитона, Юнги не сводит глаз с лица Чонгука, готовый вот-вот поймать хоть малейший намёк на дискомфорт или отказ, но парень смотрит на него открыто и влюблённо. Чёрный зрачок расширяется, как только пальцы проходятся по внутренней стороне бедра, но там же и останавливаются. Чонгук тут же издаёт вопросительно-всхлипывающий звук и снова приподнимает таз, прося Юнги продолжить начатое. И всё же, его ладони возвращаются на прежнее место, опуская ткань, и смеётся с надутого и злого выражения лица парня. — Я не стану прикасаться к тебе без твоего словесного разрешения, Гук-а, — пытается успокоить он рассерженного и извивающегося на коленях полубога, который краснеет и хнычет, утыкаясь лбом в предоставленное плечо. — Если ты так и продолжишь стесняться, то ни к чему в итоге мы не придём, — решает сразу поставить ультиматум. Юнги любит дразнить и видеть, как его партнёр изнывает от желания и возбуждения, но с Чонгуком это долго не продлится. Он не хочет заставлять его ждать, да и у самого терпение далеко не железное, когда касается дело одного очаровательного, но настырного дитя. Чонгук тяжело дышит и всё ещё молчит, не позволяет своим «хочу» сорваться с губ, и вместо этого он, видимо, решает сделать всё своими силами. Первое движение бёдрами вперёд медленное и короткое, почти незаметное, если бы только они оба не сидели, как статуи в ожидании слов Чонгука. Но получается так, что Юнги прекрасно это видит и чувствует: его собственный хитон собирается складочками вслед за движением бёдер. Чонгук издаёт хныканье и полустон, до сих пор пряча лицо, но прекрасно понимает, что его действия очевидны, глупо даже делать вид, будто он этого не делал. Второе волнообразное движение бёдрами совершается быстрее, а давление, которое оказывает Чонгук, прижимаясь к чужой ноге, замечает даже Юнги. Бог не останавливает парня, вместо этого впиваясь в упругую кожу сильнее и потянув на себя. Чонгук теряет всякое бесстыдство, когда получает разрешение, и трётся о Юнги сильнее и более жадно, чем до этого. Его тело вздрагивает, с губ срываются всхлипы и тяжёлое дыхание; старший убирает одну руку с бедра и кладёт её на макушку, перебирая пряди. — Ты можешь получить мои пальцы, Чонгук, — шепчет Юнги, и тот сразу же замирает. Всякое трение прекращается, как будто парень ждёт продолжения или обдумывает его. Юнги предпочитает показать, а не говорить, поэтому его оставшаяся ладонь забирается под белый хитон и не останавливается на внутренней стороне бедра, как в прошлый раз. Он осторожно прикасается к гладковыбритому лобку, всё ещё ожидая какого-то сопротивления, и когда его не наблюдается, то скользит пальцами ниже и проходится смазанным движением по чувствительному клитору. Реакция Чонгука в виде громкого стона и вскинувшихся бёдер незамедлительна, его рука взлетает и хватается за чёрный хитон, а вторая покоится на плече Юнги. Он уже мокрый и возбуждённый некоторое время, пальцы пачкаются в смазке, поэтому последующее движение по половым губам и клитору получается более плавным. Распалённое дитя хватает ртом воздух и не может прекратить извиваться, как бы сильно Юнги не пытался успокоить его. — Это намного лучше, чем моё бедро, да? — интересуется бог хриплым, низким голосом, пускающим мурашки по молодому телу. Стон Чонгука обрывается на резком кивке. — Да, хён, да, пожалуйста, — просит он впервые за несколько минут. Просьба ясна и понятна: Юнги остаётся только послушаться и продолжить движения вперёд-назад по мокрым складкам. Отзывчивый, жадный, до безумия чувствительный — Юнги оставляет поцелуи там, до куда может только дотянуться, но ощущая искреннюю нехватку чужих губ на своих. Тело в его руках дёргается от каждого прикосновения, палец поглаживает головку клитора, пока Чонгук не издаёт ещё один высокий стон, которого сам же и смущается. Его бёдра дрожат, как и голос, произносящий «хён», а после отнимает голову от широко плеча, взирая помутневшим взглядом на Юнги. Чонгук посреди ласк — истинное искусство, которым бог сновидений готов наслаждаться вечно. Краснота на щеках, прикрытые веки, почти незаметная испарина на лбу и не смыкающиеся губы, блестящие от слюны, привлекают внимание и умоляют, чтобы их поцеловали. — Юнги, — стонет Чонгук, когда подушечка пальца слегка надавливает на клитор и начинает стимулировать его круговыми движениями. Старший не отводит глаз, пытается понять, как парню будет приятнее: дразняще, быстро или медленно, ласкать только чувствительную головку или скользить по мокрым от смазки половым губам. Он не заходит куда-то дальше, даже не пытается вставить пальцы во влагалище, чтобы проверить реакцию Чонгука на проникновение. Кажется, что даже того, что происходит сейчас, тому достаточно для полной потери контроля над собой и получения высшего наслаждения, которое он только испытывал. — Тебе не нужно многого, чтобы кончить, — примечает Юнги и не скрывает своей шепелявости, когда увеличивает амплитуду круговых движений. Он вовсе не расстроен тем, что всё закончится так быстро, потому что его единственная цель — принести Чонгуку удовольствие, и если тому надо совсем немного, то пусть так. Они смогут повторить это позже, если младший захочет. — П-просто... — пытается что-то выдавить из себя парень, всхлипывая. — Потому что это... хён, — он прикрывает глаза, теряясь в ощущениях. — Хён? — переспрашивает дразняще Юнги и подталкивает Чонгука за бёдра, чтобы тот сам начал двигать тазом и брать то, что ему надо. — Ты так распалён лишь потому, что тебя трогаю я? — полубог прикусывает на секунду губу, пытается сдержать постыдные хныканья, игнорируя то, насколько он мокрый и какие хлюпающие звуки разносятся по поляне только лишь из-за этого факта. — Как лестно, малышка. Чонгук приоткрывает веки на ласковое прозвище, его следующее движение бёдрами выходит не таким равномерным, как предыдущие, и его взгляд опущен на губы Юнги. Не надо больше никаких слов, чтобы понять, что тот хочет. Становится неважным, кто первый подаётся вперёд — важно то, что их губы находят друг друга в страстном поцелуе, в котором они оба нуждались. Слюны больше, чем обычно, она пачкает их подбородки, потому что Чонгук не может фокусироваться на поцелуе и пальцах Юнги одновременно, то и дело стеная в приоткрытый рот бога. Грязно не совсем про Юнги, но говорить ничего против он не будет, а просто насладится полной податливостью дитя и его отзывчивостью. Его рука исчезает из волос Чонгука и находит место на его груди, прикрытой хитоном. Отвечать на поцелуи и пытаться расстегнуть пряжку на плече — неудобно, но он правда старается не отвлекаться на что-то одно: по крайней мере, младший сам трётся своим лоном о предоставленные пальцы. Когда ткань, наконец, спадает и оголяет грудь, то она сразу же оказывается в плену широкой ладони, которая аккуратно ложится на неё и сжимает. Сладкий стон Чонгука он тут же ловит ртом, как и хнычущее: — Пожалуйста, я-я... хён, хён, близко, очень близко, прошу... Юнги прекрасно понимает сквозь это бормотание, что хочет донести до него парень, поэтому старается ещё усерднее и наслаждается дрожью в теле. Он зажимает розовый сосок между большим и указательным, совсем не ожидая какой-то громкой реакции, но его ожидания не оправдываются. Чонгук вскрикивает, и он резко хватается обеими руками за чёрные пряди волос, оттягивая их. Юнги приходится задрать голову, глядя на Чонгука, который полностью теряется в своих чувствах. Ему нужно всего лишь щелкнуть по розовой горошинке, чтобы принести лёгкий укол боли, и сделать несколько круговых движений по чувствительному от стимуляций клитору, чтобы толкнуть Чонгука за край. Юнги мгновенно обвивает одной рукой парня за талию, прижимает к себе и позволяет ему дрожать в объятиях, спрятав лицо в плече, пока оргазм стихает. Он надеется, что у того не появится судорога в ногах от неудобного положения всё это время, и по тихому стону на ухо понятно, что те, всё-таки, затекли. Медленные поглаживания по напряжённой спине помогают Чонгуку спуститься обратно, как и нежные слова на ухо: — Хён держит тебя, милый, ты так хорошо постарался. Такой красивый, такой прелестный мальчик, — упомянутый «мальчик» тихо хихикает и целует Юнги в шею, выражая благодарность. Чонгук кажется уставшим и вялым, слегка смущённым, но счастливым, и поцелуй, который они разделяют в следующую секунду, передаёт все эти чувства и эмоции, как и безграничную любовь. Он слезает с чужих колен и принимает то положение, в котором был и до этого: вытянувшись на траве и устроившись головой на бёдрах Юнги. Перед этим ему приходится привести хитон в порядок, игнорируя дразнящую ухмылку старшего, и никто ничего не говорит о возбуждении бога, которое трудно не заметить. Кажется, что в голове Чонгука происходит мыслительный процесс по этому поводу, и он явно собирался уточнить, хочет ли Юнги, чтобы он помог ему с этим. Мотание головой и мягкое похлопывание по своей ноге в пригласительном жесте дало знать, что возникшая проблема не стоит внимания парня, который и так устал после оргазма. В конце концов, всё изначально было только для Чонгука. Пальцы возвращаются на своё законное место, в кудрявые волосы, а свободная рука покоится на животе полубога, который прикрывает глаза и наслаждается тишиной леса с улыбкой на губах. Кажется, будто время застыло здесь и сейчас, позволило им двоим наслаждаться друг другом и ни о чём больше не думать. Что будет на утро? Кем они теперь приходятся? Как отреагирует Джин, и что случилось на его личном фронте, смог ли поговорить с Тэхёном и Намджуном? Будет правда грустно видеть вечно смеющегося бога виноделия с разбитым сердцем. И всё же, спустя недолгое время, когда сон одолевает вымотанным Чонгуком, тот позволяет тихому и искреннему признанию сорваться с губ. Он не боится отказа или недопонимания, потому что даже без слов прекрасно понятно, что его чувства взаимны — и этого достаточно, чтобы он отпустил ситуацию и не тревожился до утра. — Ты вызываешь во мне такие нежные чувства, Юнги. Это похоже на любовь... Слова растворяются в воздухе, не находя ответного «ты во мне тоже». Юнги тихо хмыкает и приглаживает кудрявые волосы; Чонгук чувствует тёплое дыхание на своём лице, а после нежное прикосновение губ, растянувшихся в улыбке, к своему лбу. — Сладких снов, Гук-а. На этот раз я не позволю Морфею забрать тебя из моих объятий. Обещание, данное под луной, будет непременно исполнено.