Оба

Сколько уже времени прошло? Месяц? День? Несколько лет? Как долго Торфинн мучается от мыслей, раскалённой цепью сковавших сознание? В голове вихрь из лоскутков воспоминаний, ранее бывшими цельным красочным полотном. А раньше, это когда? Во время жизни с семьей, давно им позабытой? Или, быть может, «раньше» закончилось, когда к осознанию пришла мысль о жалких, отвратительных чувствах, теплящимся внутри? Этот миг выжжен в памяти позорным клеймом. Миг, когда сердце замерло при встречи карих глаз с невозможно голубыми. Когда внутри всё свело противной судорогой, а тело перестало слушаться и просто замерло в ожидании чего-то. Когда ошарашенный, ничего не понимающий взгляд мальчишки порезался о холодный и знакомо снисходительный взор мужчины. Дыхание сперло, а в горле застрял непонятно откуда взявшийся ком. Хотелось с дикой ненавистью прокричать, хотелось по обыкновению осыпать угрозами и обещаниями, которые впоследствии окажутся пустышками. Хотелось, но отчего-то вдруг не получалось. Откуда-то изнутри донёсся еле слышный скулёж, а Торфинн только через время понял, что это он, словно побитая шавка, пытался пролаять ненавистное имя. По сознанию, словно заточенным боями топором, ударило уродливое лицо, на котором доселе парень не видел такого человечного выражения. В миг развернувшись и позабыв обо всем, что делал в тот момент, Торфинн всеми силами пытался сбежать, покинуть это треклятое место, как можно сильнее увеличить расстояние между двумя. Как оказалось, все попытки были напрасной тратой нервов. Живя в лесу, нечасто встретишь людей. Для неженок вокруг лишь деревья и кусты, но для парня - естественная среда обитания. Прожив больше половины жизни, словно дикий зверь, он диким зверем и являлся. А дикие звери не понимают чувств. Не понимают и от того не скрывают. Как напряжение при опасности или урчание живота при голоде, непривычный трепет для Торфинна был не более чем очередным рефлексом, инстинктом, естественной реакцией на плешивого ублюдка. Если парень не смог сразу унять эти мерзкие метаморфозы рядом с мужчиной, то они точно являлись чём-то полезным или, хотя бы, само собой разумеющимся. И стоит ли говорить, что до момента, как он услышал наставление от старой рабыни про нежнейшие и теплейшие чувства, все эти дрожь, мандраж и тряска при едва уловимом сладковато-терпком запахе смуглой кожи его совершенно не беспокоили? Мысли Торфинна заполнял лишь гнев и ненависть. Эта ярость была практически равна по силе той, что шестилетний мальчик впустил в сердце в миг смерти отца. Только, в отличие от того мальчика, этот парень ненавидел себя и только себя. Как он мог допустить цветение этих ядовитых цветов в груди, чьи стебли шипами раздирали легкие в кровь? Почему не выдрал с корнем лозу, что оплетала его шею на манер петли, когда та маленьким отростком щекотала вздувшиеся от напряжения жилки? Зачем добровольно нырнул так глубоко, что цепкие водоросли оплели ноги и не выпускают из всепоглощающей темноты? Ещё чуть-чуть и Торфинн задохнётся, захлебнётся словами, что держит внутри, чувствами, что болезнью поражают мысли, заполняя их одним лишь им. Аскеладд. Имя горькой жёлчью плещется на языке, едкой жижей раздражает горло. Раненый и безумно уставший, парень, точно в бреду, невольно роняет букву за буквой, пока до цепких ушей не доносятся всхлипы и тяжёлые вздохи, составляющие незамысловатое «Аске-бляздец-ладд». Подросток не часто говорит сам с собой. Боится. Опасается, что плохо зрячий подопечный старикашки может услышать всю боль и тоску, за столько лет накопившиеся внутри. Не было сомнений, что парень, не выдержав роя копошащихся мыслей в голове, выпустил бы его наружу при малейшем проявлении слабости: из глаз слезами, из глотки криками и из тела собственной кровью. И, казалось, опустошив душу от злобы, ему стало бы легче и светлее. Но он потерпит. Столько терпел, и ещё потерпит. Лишь ненавистное имя, словно вино из дырявой бочки, будет вытекать терпкой струей в самые тяжкие моменты, догола обнажая душу. Просто главное, чтобы никто не услышал... Торфинн ожидал, что когда-нибудь это случиться. Но не ждал, что так спонтанно и больно. Сдерживать слёзы трудно, те уже щекочут нос и мыльной пеленой застилают глаза. Но он просто не может себе позволить разреветься сейчас. Насколько же жалок он в глазах Аскеладда? В глазах, что своей глубиной топят парня. Он тонет, задыхается, бессмысленно пытается выплыть из холодного океана, что стискивает грудь, лёгкие, само сердце. Как же ему надоело. Сейчас, в глухом лесу, без раздражающих викингов и их насмешливых выкриков, началась их дуэль, битва на выдержку. И Торфинн сдаётся. Он не хочет даже пытаться себя оправдывать. Просто ждёт. Аскеладд, чьи мыслительные процессы просто отказывали, в немом удивлении стоял на промерзшей земле. Ухо в мельчайших подробностях рассказал, что во сне или наяву в состоянии полудрема, мальчишка бессознательно проговаривает его имя, с каким отчаянием чуть ли не давится слезами в одиноком лесу, прошептавшая все то же имя, с какой глухой ненавистью тренирует себя до изнеможения, лишь бы не думать о нём. И сейчас, придя в лес за каким-то объяснением, он убедился в своих догадках и теориях. С начала их истории Аскеладду казалось, что зверёныш и он похожи, словно две капли воды. Хотя, в их случае это была бы не звенящая чистотой роса, а темная, грязная кровь убитых от их рук. Но сейчас картина, слепо нарисованная неаккуратными мазками воспитания, которую Аскеладд пытался написать долгие годы, показывала совершенно другую сцену. Они были абсолютно разными. И в данный момент, стоя друг напротив друга, они ощущали это в полной мере. Можно начать и закончить с того, что Аскеладд бы никогда не возжелал того, кого всем своим углём-сердцем ненавидел. Но отношение к парню ненавистью назвать было сложно. От встречи взглядов внутри что-то болезненно ухало и замирало, чтобы опять начать содрогаться и вырываться с гулким стуком. Нужно было что-то сказать, вывести парня из ни в коем разе не подходящем ему состояния хандры, расшевелить обещанием очередной дуэли. Но, увидев, как под трёхслойный кожаной курткой острые юношеские плечи била мелкая дрожь, а светлые ресницы смахивали крупные капли... он просто замер. При нем часто плакали женщины. Плакали из-за несчастной жизни, бедности, нелюбимого мужа или из-за нежелания расставаться. Но все эти слёзы и рыдания выходили настолько поверхностными, что тому оставалось лишь снисходительно вздыхать или брезгливо морщиться. Сейчас, однако, совсем другой случай. На его памяти никто не ронял слёзы по нему и из-за него с таким отчаянием и усталостью, погребёнными где-то в глубине истерзанной души. Никто ещё не плакал так оглушающе тихо, изредка шмыгая покрасневшим на холоде носом. Лицо его выражало странную эмоцию. Хотя, в понимании викинга, если это не злобная гримаса, то выражение Тофинну точно не свойственное. Аскеладду думалось, что парень вот-вот и свалится от бессилия, но тот продолжал стоять на земле, изредка пошатываясь взад-вперёд. Собрать кусочки незамысловатой головоломки из слов Уха и поведения пацана на самом деле было несложно. Сложнее было его принять. Он, чуть ли не уподобленный мерзким варварам, с коими ел, бок о бок спал и воевал, бесчестный идеалист, убийца единственного достойного на его памяти человека (помимо будущего короля), совершенно случайным, непонятным образом смог посадить семя незамысловатых чувств в теле Торфинна. И, судя по состоянию последнего, корни греховного растения проросли до каждой клетки каждого органа, постепенно убивая, терзая и без того сломленного жизнью с ранних лет мальчика. Аскеладд молчит, обдумывает, что стоит сказать, чего не следует; что поможет, а что сделает лишь хуже. Ведь он не хочет потерять такую ценную единицу, правда ведь? Но от холодного расчета в голове у блондина не осталось и следа. Лишь пучок спутанных идей и пустота, чьё место заняла слепая и болезненная привязанность. Если так подумать, Торфинн не один страдал от моральных противоречий. Он лишь ощущал это в существенно большей мере в силу строгих убеждений и ограниченных местью взглядов. Аскеладд же не привык убиваться по подобным мелочам. К чему корить себя за достаточно сомнительные позывы в сторону бесноватого мальчишки? Стоило принять все как есть. И с чего бы вдруг ему, отцеубийце, наглому манипулятору, главе банды головорезов, викингу в конце концов, заботиться о каких-то там моральных принципах? Тишина слишком затянулась. Но не успел Аскеладд произнести знакомое имя, как парень стремглав вытащил отцовский кинжал из чехла и помчался на мужчину. Не ожидав подобного, викинг понял, что не успеет остановить его. Вот она, думает Аскеладд. Вот и долгожданное отмщение, кара за все грехи. Сейчас точеный, до блеска натёртый клинок воткнётся к нему прямиком в шею. Алые струи расплескаются вокруг, окрасят опавшую листву и бесформенным пятном вымажут бледное молодое лицо. Но этого не происходит. Будто специально, Торфинн промахивается, задевает острым лезвием щеку. Из раны тут же выступила ярко-красная, горячая кровь. Торcсон усмехается. И откуда такая у этого дряхлого старика? Не дожидаясь новой атаки, Аскеладд сжал выставленную возле лица руку. Мышцы, насильно сократившись, заставили парня выронить клинок. И не успело оружие упасть, как внизу уже распластались эти двое. Руки прижаты к сырой земле, туловищем не пошевелить из-за мужского предплечья. Даже если бы Торфинн пытался вырваться, все равно не смог бы. Аскеладда смущала вся условность действий паршивца. Тот не предпринимал совершенно никакого сопротивления или слепой агрессии, которые пытался предотвратить викинг, навалившись на худощавое тельце всем весом. Грудь парня спокойно вздымалась, пока сердце отбивало чечётку. Карие глаза отражали оранжевые лучи заката своим нездоровым блеском. Сейчас юноша выглядел отчаянно красиво. Рассекая воздух в слишком маленьком пространстве между ними, сдавленный вздох ударил по слуху Аскеладда. За вздохом последовал всхлип, а за всхлипом - смех. Глаза, такие чувственные и сознательные, умоляли закончить всё это. Прекратить муки совести и чувство постоянной вины. Молили об ужасном, не понимая того. Аскеладд не был достойным человеком. Пользовался людьми только так, брался за любую работу, если плата хороша. Но, оглядываясь на горы трупов, в основании которых лежало тело Олафа, Луций понял, что не сможет просто так выбросить туда же Торфинна. Дело было даже не в отцовской привязанности или типичном удобстве пользования. Тут скрывалось нечто большее, нечто куда извращеннее родительской любви или воинского уважения. Кровь из раны на щеке медленно стекала по бороде, окрашивая её бордовым, с подбородка капала на подрагивающее лицо и смешивалась со слезами. Грязно, подумали оба. Но делать с эти ничего не собирались. Это была их грязь. Она сопровождала их долгое время, пачкала душу темным, почти чёрным цветом, а сейчас показала свою осязаемую форму. Недостаточно. Сейчас, когда все границы стёрты, а единственно разделяющая их преграда - каких-то несколько сантиметров, хотелось измазаться в едком, разъедающем кожу влечении, идти до конца. Измазанная кровью борода неприятно царапает нежную кожу, оставляет липкие дорожки на щеках и губах. Желанное ощущение тепла заставляет зажмурить глаза, а напор мужских чувств даёт смелость выплеснуть свои собственные. Торфинн никогда раньше не целовался. Сие действо казалось ему мерзким, отвратительным и просто бессмысленным. Теперь он считает, что это лучший способ донести то, что не можешь выразить просто словами. Аскеладд целоваться не любил. Делал это только для того, чтоб особо навязчивые особы отстали, испугавшись дикого напора и резких прикосновений. Теперь он вкладывает в поцелуй все смешанные чувства, стараясь донести их как можно аккуратнее. Оба чувствую, что уже не будет ничего, как раньше. Оба понимают, что обратного пути нет. Оба знают, что их ждёт долгий и серьёзный разговор. Главное, что оба.