Средневековые традиции

      Портовый шум звучал набатом в голове. Грузчики выгружали товар; уже на днях они погрузят новый и уплывут обратно в Китай. — Эй, Рена! — окликнул ее один из юнг, Уго, кажется. Слащавый, загорелый, лет шестнадцати отроду. — Пойдешь со мной на свидание? — Когда у тебя борода расти начнет, парень, — с ослепительной улыбкой ответила она ему. Матросы расхохотались, принявшись подначивать прыткого юнца.       Флорентина — так ее окрестил католический священник. Рена — сокращенный вариант, понятный японцам и созвучный с ее прежним, давно похороненным где-то в глубине души именем.       Краешком сознания она все еще цеплялась за прошлое, иногда безлунными вечерами вспоминала ту, другую жизнь, но было это так давно…       Она была уже не молода по местным меркам, двадцать семь — возраст солидный, почти почтенный. За глаза ее называли старой девой, жалели. Ей же было наплевать.       Старуха для японцев, интересная женщина для европейцев. Азиатское лицо порой играет злую шутку.       Нагасаки шумел, как улей, был застроен южными варварами по своему понятию прекрасного. Обе культуры смешались, превращаясь в невообразимую смесь, подобие хаоса.       Она ловко лавировала среди толпы, выискивая взглядом того, ради кого оставила сегодня приход и пришла на пристань. — Джукай-сан! — без стеснения крикнула она мужчине, заметив его невысокую фигуру на фоне европейцев у приготовленных к погрузке ящиков. Криком здесь никого было не удивить, Нагасаки был городом контрастов, где понятия приличия в понимании японцев размывались, становясь чем-то абстрактным и незначительным.       Она больше не носила кимоно — длинную простую юбку и рубаху мужского типа, заправленное как-будто бы наспех за пояс юбки. Ее называли дикаркой, шептались, что ее поимел каждый с Черного корабля. На все эти предположения она лишь хохотала, и сама подкидывала дровишек для сплетен. Обсуждать среди почтенных кумушек в какой позе их мужья имеют куртизанок — нормально. Тоже самое в отношении незамужней девицы — стыдно.       Ее не волновала эта возня вокруг нее. Придет к святому отцу — покается, и ей все отпустят. Она была переводчиком — полезна. Разъезжала вместе с высокопоставленными кардиналами по богатым имениям, была гласом «Воли Божьей». Ей платили, ее защищали. Такая жизнь была спокойна и вполне сносной. — А, это ты, Микки… — кивнул ей Джукай и улыбнулся уголками рта. Она поморщилась. — Сколько раз говорила: я — Рена! Я теперь правоверная католичка, черт подери!       Джукай расхохотался. — Конечно, прости, старика. Просто я все еще помню девчонку в рваном плаще, которая кричала, что я неудачник.       Микки вздрогнула, но привычно, как всякий раз, когда между ними всплывало прошлое, она натягивала на лицо улыбку и пожимала плечами.       Десять лет прошло с тех пор, как она, не взяв с собой ничего и ни с кем не прощаясь, ушла. Ее ребенок был мертв, как и чувства. Ей хотелось вырвать из груди собственное сердце, закопать вместе с ее малышом. Но она даже не плакала. Стояла в одиночестве на перекрестке, не зная, куда идти и все думала, стоило ли проходить через все эти муки, чтобы все закончилось вот так?       От молока болела грудь. Микки пошла кормилицей к жене самурая третьего ранга из клана Асакура. Зиму она провела в тепле и сытости, размышляя о том, что делать дальше. Именно там ее и нашла Дороро; маленькая девочка, взяв ее за обе руки, рассказывала, как искала ее и расспрашивала всех о ней. Своему братцу она была больше не нужна, он нашел свой путь; — это не было озвучено, но Микки очень хорошо услышала эту недосказанность, прочла ее в больших грустных глазах такого взрослого ребенка. Маленькая храбрая девочка! Микки обняла свою названную сестренку и пообещала, что никогда ее не оставит.       В мае они покинули гостеприимный дом, и, наконец, истерика нагнала Микки; она рыдала так, что глаз не чувствовала. Все как-то получилось по-дурацки... Шальная мысль умереть пришла ей как-то вдруг, но стоя на краю обрыва, она почему-то не нашла в себе сил шагнуть в бездну. Дороро ушла в ближайшую деревню, купить продовольствия в дорогу... Было бы нечестно поступать с ней так. Ведь она обещала быть с ней, разве могла она ее оставить? Но сил не было — ничего не хотелось. А сделать этот последний шаг не получалось почему-то тоже. На той скале ее и нашел отец Пабло. Изъяснялся он не важно на японском, но держал ее крепко, не давая претворить ужасное.       Микки сама заговорила с ним, попросила забрать с собой в Нагасаки и предложила себя Богу, что станет его гласом за миссионеров, научит всех желающих языку и сделает, что угодно, лишь бы уехать отсюда. Уехать, забрав свою маленькую сестрицу с собой, увезти подальше от войны и проклятых демонов.       Прошло десять лет. А она все еще помнила морозный запах леса и редкий в ту зиму снег. — Уезжаешь? — поинтересовалась Рена здесь и сейчас у мастера. — Я еду в Осаку. Сын даймё потерял руку, мне приказали привезти самый лучший протез. — Возвращайся, — попросила она со всей искренностью Джукая. Положила руку на его плечо, сжав пальцы. — И будь осторожен. — И ты береги себя, — кивнул ей старик.       Микки побрела прочь.       Шум порта сменился шумом улиц. Она умела абстрагироваться от людей. Не слышать их и не видеть. Ее мир поначалу не представлял из себя ничего значимого: пустота внутри и холодные пальцы. Пустоту ничем заполнять не хотелось, все казалось нестоящим внимания, а пальцы… ну… все-таки морской климат… Но прошло время, затянулись раны; лелеять себя и свою боль больше не хотелось. Она все еще жива, она все еще может изменить. И ставшая католичкой Рена жила, не позволяя никому и ничему потревожить ее бережно выстроенный мир. Она, наконец, нашла свое место в этом ужасном времени и, пожалуй, по-своему была счастлива.       У нее была Дороро, ее маленькая разбойница... Девочка выросла на ее глазах, стала прекрасной молодой девушкой. В ней изменилось так много, и в тоже время совсем ничего: те же большие добрые глаза, та же широкая озорная улыбка, тот же неисправимый альтруизм и вера в лучшее. Микки старалась беречь в ней эти качества.       Взяв немного из денег отца, Дороро открыла свой чайный дом, приглашала по вечерам нововведение последних лет - гейш; те играли на сямисэне, танцевали, читали стихи, иногда даже разыгрывались целые спектакли. Местечко быстро стало популярным, ведь здесь всегда царила радость и веселье. Дороро нравилось видеть улыбки на лицах людей. Это ли не мир, где все счастливы?       От мыслей Микки отвлекли пронесшиеся мимо люди со знаменами. Черный знак на фиолетовом поле. Микки почувствовала зловонное демоническое дыхание, когда еще не видела их. Подняла голову, с щемящей тоской смотря, как знамена удаляются в сторону недавно открытого квартала красных фонарей.       Микки вздохнула.       Неужели и Тахомару решил закупить мушкеты? Кто его, этого лорденыша знает. Время идет, люди меняются.       Традиции традициями, а прогресс не стоит на месте, и требует у всего цивилизованного общества идти в ногу со временем. Особенно, это касалось войны. Но Микки не была воином, она была женщиной маленькой и не слишком умной, чтобы думать об этом. Ее жизнь была вполне мирной, если можно было назвать мирными обсуждения власти и дележке богатств. Но ей доверяли, еще в первые годы Микки зарекомендовала себя, как верной Церкви поданной. Отец Пабло вернулся на родину четыре года назад, неделю назад от него пришло письмо, датированное полуторагодичной давностью. Он писал, что добрался благополучно, надеется, что когда-нибудь покажет ей Рим, а в подарок прислал несколько книг. Микки не думала, что когда-нибудь всерьез отправится туда.       Европейцы казались дикарями на фоне раскланивающихся со всеми японцев. Моряки не гнушались эта, могли не мыться месяцами, громко разговаривали и не брезговали тех вещей, которые для японцев были непонятными и некоторые даже отвратительными. Микки с удивлением подмечала, что и сама смотрит на варваров с неодобрением, какие-то их поступки кажутся ей нелепыми, а сами эти люди — противными. Конечно, те, кто хотел сделать карьеру на этих землях старались соблюдать элементарные правила, но все же это не могло сделать их японцами. Микки и сама была такой — странной, но она родилась здесь, в этом времени, японкой, а потому люди принимали ее за свою, не сразу разгадывая ее двойственность. С годами она научилась вести себя с людьми так, как это предписывали культуры: с японцами старалась быть скромной, не болтливой и вежливой, говорить по минимуму того, что вертелось на уме, с европейцами — напротив, можно было улыбаться, не стесняясь, говорить, что вздумается, но бдительно следить, чтобы общение не переступало грани дозволенного.       Шли годы, боль поутихла, разочарование отпустило ее. Вспоминая о тех днях, она часто задавалась вопросом, как там Хяккимару? — вернул ли он свое тело? Счастлив ли он теперь?       Первое время было больно думать о нем, но сейчас, по прошествии лет воспоминания о тех днях отзывались в груди теплотой. Иногда она скучала по их путешествию, по посиделкам у костра, скучала по бесконечной пыльной дороге, летнему зною и приятной прохладе реки, и по искусственным рукам, со всей искренностью обнимающими ее, она скучала тоже. Но все это осталось в прошлом, она нашла свое место и вернуться назад она уже не могла. Там ее ничего не ждало, а здесь ее уважали, здесь она была кем-то и это не могло не поднимать самооценку.       Но вот сейчас, увидев спустя столько лет знакомое знамя, с губ сорвался только тихий выдох. Сердце было спокойно — подумаешь — знамя! Посыльный примчался, только и всего.       Только и всего…       Но тем же днем, пару часами позже, завернув за угол, она уткнулась носом в чужую грудь. — Извините, — пробормотала она, машинально поднимая голову, вместо того, чтобы поклониться, извиняясь за свою неловкость.       Вот теперь сердце пропустило один положенный удар. Хяккимару смотрел на нее своими, но такими чужими глазами. Лицо его вытянулось, заострилось, плечи стали шире, а руки… его собственные руки, были сильными, такими, какие и положено иметь воину.       Она сглотнула, не в силах выдавить из себя ни слова. Чужой взгляд изучающе пробегал по ее лицу, но во взгляде было совершенно невозможно угадать, о чем он думал. Он никогда не видел ее, узнает ли? С тех пор прошло много лет, у нее, может, и голос изменился, она сама — тоже…       А, может, не стоит ничего говорить? Прошло столько лет, наверняка он женился, обзавелся кучей детишек, счастлив, помогая брату в управлении, зачем ему какие-то призраки прошлого? Одно хотелось спросить: стоило ли это всего, но сдержалась, не стала.       Сделала шаг назад, поклонившись, и хотела уйти, убежать, чтобы потом засунуть собственное сердце куда подальше и забыть о его существовании.       Но… — Мик-ки.       Она вскинула голову.       Узнал. — Привет, — рассеяно сказала она. Сглотнула. — Только я теперь Флорентина. Рена, если угодно. Католичка. Как тебе? — она улыбнулась. — А ты самурай теперь?       Вместо ответа Хяккимару потянулся, касаясь ее щек обеими руками. Настоящие пальцы были теплыми, живыми. Микки замерла от контраста ощущений и воспоминаний. Его глаза, настоящие глаза, блестели, ловя солнечные блики. В них она видела свое отражение. — Я искал тебя, — сообщил Хяккимару. Она угадала нотки сожаления в его голосе. — Зачем? — хрипло выдохнула она. — Потому что ты — моя жена. Я должен был защищать тебя, но не смог… Я сожалел об этом все это время…       Длинная речь была непривычна, слышать от него столько слов было чем-то странным. За столько лет люди становятся чужими друг другу, но Микки не чувствовала, что человек перед ней был чужаком. Она тянулась к нему, тянулась тогда, как к своему защитнику, и сейчас — потому что они стали равными.       Что такое десять лет? Для истории — ничтожная цифра. Через каких-то двадцать лет, пришедшие к власти Токугава выгонят всех европейцев из страны и запретят христианство, забудется прогресс, победят традиции. Но сейчас, здесь в Нагасаки, Хяккимару — названный брат Лорда Дайго Тахомару, приехал за мушкетами для армии своего даймё, и встретил здесь католичку Рену — переводчицу японского происхождения. Десять лет в жизни людей — огромный срок, за десять лет может произойти, что угодно. Эта — стать самураем, крестьянка — богатой дамой. Но пройдя через столько вместе, преодолев все препятствия, десять лет — всего лишь одно из них.       Идти вот так рядом вместе по залитой солнцем шумной улице — привычно. Все еще хочется взять под руку, и в Нагасаки — можно, здесь этим никого не удивишь. Но она сдерживается — ее муж самурай высокого ранга, с ним не дозволены такие вольности. Она лишь улыбается своим мыслям и держится поближе. Для полного счастья не хватает только маленькой ладошки разбойницы в ее руке. Рядом идущая девушка с такими знакомыми чертами, хоть и родная, но какая-то незнакомая. Они все, наконец, снова вместе — так странно и очень волнительно. Но она к этому привыкнет, впереди у них много времени, чтобы узнать друг друга, познакомиться заново. Ведь они — семья. И это ничто и никогда не сможет изменить.