Двадцать пятый

Москва двадцать пятого года была светлой, цвета желтоватой шпатлевки, покрывающей здания, красовалась белой, немного пыльной лепниной и неплохими тротуарами. Однако даже в элитном районе, в домах с многокомнатными квартирами и высокими потолками – чувствовалось, что нечто изменилось совсем недавно, буквально несколько лет назад. По меркам пары неизвестных, стоявших посреди бульвара – это было до смешного коротким промежутком времени. Один из них был высоким, статным, в идеально сидящем дорогом сером костюме, с лихо заломленным на ухо беретом. Второй – в несуразном картузике, клетчатых коротких брючках, тощий, как жердь. – Полагаю, мы угодили не совсем туда или не совсем _тогда_, мессир! – сказал второй, качаясь с пятки на носок и с интересом оглядываясь. – Верно, мой дорогой Фагот, – отозвался первый, который в этой паре явно имел больше власти и полномочий, глядя на наручные часы, – Каких-то три года до нужных нам людей и событий. Тот печальный мастер со своей возлюбленной еще даже не встретились. – Но это вы, мессир, изволили, так сказать, пойти проветриться, пройтись, как вы выразились – на разведку! – Да, Москва изменилась, – неторопливо согласился мессир, отвечая на визгливые реплики товарища по прогулке, – Нам с тобой не помешает получше здесь осмотреться, прежде чем мы выполним положенное. Ведь наша задача… – Нелегка! Важна! И комплексна! Как всякая задача по спасению душ и наказанию нечестивцев! Мужчина в берете вздохнул и, подняв голову, нашел глазами какие-то совершенно определенные окна в одной из красивых пятиэтажек с лепниной. – Пойдем, Фагот. Я слышу одно сердце, которому требуется определённого рода спасение. В конце концов, мастера своего дела… это моя компетенция. Профессор Преображенский открыл дверь самостоятельно, с выражением лица сосредоточенным и не слишком приветливым. Он был погружен в свои мысли, поэтому на странность парочки мало обратил внимания. – Здравствуйте, господа, проходите и присаживайтесь. Горничная моя Груня некстати уехала, посему пациентов встречаем мы самостоятельно. Вы по записи? – Ничего-ничего! – подпрыгнул тощий в клетчатом костюме. – Я и сам прекрасно выполняю обязанности прислуги. Коровьев моя фамилия. А вы, должно быть, мастер Филипп Филиппович Преображенский! – ловкие мельтешащие руки извлекли будто бы из воздуха старую газету и встряхнул ее, – Тот самый, знаменитый ученый, сделавший из собаки человека. – Вы журналисты? – спросил профессор с усталостью, – То, что вышло в результате эксперимента, человеком в полном смысле слова не являлось. Я уже устал отвечать на эти вопросы. – Что вы, – вступил в разговор второй человек, голосом спокойным, низким, с явным западным акцентом, – Мы вовсе не журналисты. Возьмите мою визитную карточку, и вот, прошу, письмо для вас. Из глубины квартиры, вытирая руки полотенцем, выглянул молодой человек с внимательным и умным лицом, но прерывать разговор из вежливости не стал. Преображенский мельком глянул на карточку с надписью «Т. Воланд», а затем развернул письмо. Выражение его лица менялось постепенно, став сначала недоуменным, потом удивленным, потом еще каким-то, нечитаемым, он отложил бумагу на столик. – Что такое, Филипп Филиппович? – спросил молодой доктор, глядя обеспокоенно. Он задал этот вопрос прежде, чем поздороваться и представиться, что наводило на мысль о том, что он беспокоится о своем наставнике. – Тот самый наш клиент, Иван Арнольдович, который избавил нас от разбирательства по делу… с собакой… Просит приютить ненадолго своего друга, господина Воланда, приехавшего по делам в Москву. – Всё верно, – подтвердил тот, кого звали Воланд, снимая с рук тонкие замшевые перчатки, – Заграничным гостям в Москве сейчас не слишком рады. Поэтому я попросил поселить меня у благонадежного человека, а не в гостинице… – Где всякие смутные личности, – включился, подпрыгнув на месте, Коровьев, – Станут допрашивать, откуда мессир приехали и для чего! Станут надоедать своими бесконечными вопросами и недоверием к нашим намерениям! Подозревать в международном шпионаже, в том, что мы желаем посеять в умы неокрепшего общества самые смутные мысли! – Я всего лишь хочу посмотреть Москву, – прервал Коровьева Воланд своим гулким голосом, – Я давно здесь не был. – Не сочтите за наглость, – произнес молодой врач, протягивая руку, – Иван Арнольдович Борменталь моё имя. Но могли бы вы посвятить нас немного в свои планы, господин… Воланд? Или род деятельности? В связи с последними событиями, – он покосился на Коровьева, машущего газетой, – Мы стали мнительны. – О, здесь нет никакого повода для страха, милейший Иван Арнольдович, – Воланд ласково рыкнул его именем, – Я приехал разведать обстановку в Москве для своего будущего визита с сеансом черной магии. Я профессор. Профессор черной магии. Более он ничего не добавил, улыбаясь немного кривым ртом и глядя на Борменталя своими разными глазами. Преображенский открыл рот, и как раз в этот момент зазвонил в прихожей телефонный аппарат. Профессор – медицины, а не магии, – снял трубку и не слишком приветливо ответил, затем поджал губы под бородой, закивал и, подозвав Борменталя, что-то написал коротким карандашом в лежащем тут же блокноте. Оказалось, что двум хирургам срочно нужно поехать на вызов, и ситуация предполагается непростая. Мужчины засобирались и, поколебавшись, все-таки оставили новому знакомому ключи. Коровьев стал громко и витиевато благодарить, но Воланд тронул его за плечо и по-немецки сказал, что им требуется забрать свой багаж. Когда заграничный профессор и его помощник удалились, Преображенский, краснея от неловкости, позвонил своему дорогому клиенту и уточнил – действительно ли посылал он к нему господина Воланда. И получил положительный ответ. Вызов оказался мучительным. После операции Филипп Филиппович до ночи просидел около больного, выслушивая пульс и измеряя температуру. Когда состояние немного выровнялось, Преображенский тяжело поднялся, дремавший на стуле Борменталь встрепенулся, заморгал. Потом был дребезжащий автомобиль, усталость и почти полное безразличие к тому, с каким шиком устроился господин Воланд прямо у них в гостиной. Действительно, гостевой спальни в квартире не было, как бы не набрасывались на Преображенского представители пролетарского самоуправления – комнаты использовались под кабинет, смотровую и столовую. Коровьев затарахтел, что поспит на топчане Груни, мол, горничная точно не вернется, у нее-де сплошная череда семейных вопросов, две свадьбы и переезд матушки из деревни в город (и откуда только было ему это знать?), а Воланд, лежащий на софе в шелковой пижаме и читающий свежий журнал, вежливо поздоровался с докторами и пригласил к столу. На столе блестел хрусталь, стояла охлажденная водка, блестело тоненько нарезанное мясо, лежали соленья и свежие (и вновь – откуда раннею весною?) овощи. Хлеб выглядел бесподобно, и в глазах Борменталя появилась живость. – Садитесь к столу, Иван Арнольдович, – вздохнул Преображенский, снимая халат, – А я пойду спать. Такие тяжелые операции и ночные посиделки мне уже не по возрасту. Благодарю вас, господин Воланд, но давайте в следующий раз. – Не извольте беспокоиться, – отозвался с немецким акцентом темный маг, – Ложитесь спать. Через неполный час, когда весенняя темнота за окнами стала густо-синей, Иван Арнольдович Борменталь тряхнул повинно головой, а Коровьев, сидящий напротив, доверительно положил голову на руки. Воланд сидел монументальной фигурой, и будто бы не слушал. Хотя на самом деле с интересом впитал весь рассказ пьяного молодого доктора о злоключениях, пришедшихся на их с профессором долю, о Шарике, о Шарикове, о Швондере, и о том, что природу силами науки не переломить. К концу рассказа необычно притих Коровьев, Борменталь, кажется, был на грани слез, выпив на голодный желудок и уставший организм почти полный графинчик дорогого алкоголя, тогда Воланд встал и очень мягко коснулся плеч доктора крупными горячими ладонями. – Всё в прошлом, Иван Арнольдович. Не позволяйте одной неудаче заставить вас считать себя проигравшим. Гораздо более достоин тот человек, который не боится своих исканий и не боится своих ошибок. Вы очень смелый человек, Иван Арнольдович. Идите спать, не думайте более об этом. Ломота в теле встретила Филиппа Филипповича утром нового дня. А, начав выполнять утренний туалет, он вспомнил, что в квартире у них с Борменталем – новоприбывшие. Пришлось приводить себя в порядок еще тщательнее, хотя в последнее время Преображенскому казалось, что он начинает относиться по-стариковски небрежно и к мытью, и к одежде. Однако себя он в очередной раз превозмог, вышел из спальни в домашнем халате, надетом на рубашку без галстука и брюки, с аккуратно причесанными вокруг залысины седыми волосами и бородой. Сделав самостоятельно кофе, Филипп Филиппыч почувствовал чье-то присутствие и обернулся: Коровьев стоял за его спиной и улыбался от уха до уха. – Ступайте, дорогой профессор, я с удовольствием приготовлю завтрак вам и мессиру, а вы составьте ему компанию. Мессир тяжело встают и на меня могут рассердиться, на вас же не станут! Идите-идите. Преображенский послушался: он прошел в гостиную с маленькой белой чашечкой в руке и негромко позвал: – Поднимайтесь, голубчик, всё на свете проспите. Поглядите, солнце какое ласковое! Воланд, занявший софу, медленно разогнул длинное тело, разложил ноги и ответил сипло: – Там заморозки, любезный. Ноль по Цельсию. Преображенский глянул за окно, словно проверить решил: – Там конец апреля, голубчик. А вы вроде как не рассада. Штаны потеплее наденьте, да пальто – и можете выходить, смотреть Москву смело. Воланд сел, поморщившись, поставил длинные белые ступни на пол и принялся тереть рукой колено. – Тапочки, тапочки, мессир! Вы же не терпите сквозняков! – Коровьев не обманул, он ворвался в гостиную, грохоча подносом с чашками кофе. – Что такое, голубчик? – спросил Преображенский обеспокоенно, без лукавства. Воланд ответил нехотя, вталкивая ноги в подставленные Коровьевым тапочки: – Больное колено. – Вы бы носки тёплые надели. Климат у нас все же не европейский. Колено свое поберегли, – посоветовал доктор участливо, поставив чашку, подошел на шаг, – Могу осмотреть вас, как хирург, не дело мириться с болями, – глаза его блеснули, он припомнил вчерашние яства и водку, – Или без завтрака вы недееспособны? Воланд страшно глянул на профессора и, накинув халат поистине театральным движением, словно плащ, сел за стол. Преображенский покачал головой. – Ну как знаете. Что смотрите, не буду я на вас нападать с экзекуцией. Отпив черного кофе, Воланд заметно разгладился в лице, будто этот напиток обладал обезболивающим эффектом, дернул ртом в улыбке: – Я наивно полагал, что мое колено ничем не отличается от других, а поэтому и подождет... В общей очереди. А я жду майских гроз, – добавил он, блеснув зеленым глазом на Филипп Филиппыча, а потом поглядел в окно. – Прием пациентов у меня еще не начался, но вскоре начнется, вы правы. Я жду сегодня изрядный поток по записи. А гроз не жду, не смогу разделить с вами эту радость. У меня от них всегда сердце болит. – Вы напряжены, дражайший Филипп Филиппович, – Воланд старательно выговорил все русские слоги, – Я вас стесняю? Преображенский кашлянул, и кашель этот подавил глотком кофе. – Я нечасто принимаю гостей. Мне несколько… непривычно видеть человека в пижаме в своей гостиной. – Я искренне постараюсь вас не стеснять, тем более не в своей же постели вы меня видите, верно? – он глядел уже обоими глазами, притягивая ответный взгляд профессора, – И не волнуйтесь, мы найдем способ облегчить вашу сердечную боль, а возможно даже – найдем и ее причину. Преображенский смутился, с трудом отведя взгляд от разноцветных глаза Воланда. – Ещё не хватало, если бы в своей. Я сплю на жёстком, вам бы не пришлась по вкусу моя постель, – Филипп Филиппыч посмотрел на часы, – Это возраст и излишняя чувствительность к переменам, боюсь, здесь вы будете бессильны, но я благодарен вам за предложение. – Возраст? – Воланд медленно кивнул, – Верно. Но и на него есть управа. Вошедший Борменталь выглядел повинно, и диалог этот пронаблюдал молча. Удивительно, но голова у него не болела, зато прошедший вечер виделся как в тумане. К тому же из комнаты он вышел уже в халате и шапочке, чем заслужил повышенный интерес Коровьева. – Ба! Да вы всегда готовы к бою, господин хирург! Скорее, подкрепитесь и приступайте к обязанностям, – напутствовал он, выставляя на стол отварные яйца, белый хлеб и немецкие колбаски. Никто не произнес этого вслух, но казалось, что еда в присутствии Воланда – особенно вкусна. А в конце завтрака Преображенский пообещал осмотреть больное колено гостя, а также его глаза, сказав, что это «положительно интересная аномалия». Вечером Преображенский снял туфли, надел разношенные теплые тапочки, распустил галстук, прошел в гостиную и спросил у Воланда, вернувшегося с прогулки по Москве: – Самочувствие ваше как? – Профессиональная привычка, профессор? – ласково ответил Воланд, и акцент из его речи внезапно куда-то пропал. – Что-то вы бледноваты, – повел седыми бровями Филипп Филиппыч, – Чаю, может? Мне хорошего прислали, индийского. – Бледноват? Что ж, я с удовольствием выпью с вами чаю. Свистопляска Коровьева началась вновь. – Господа, все устали? – он притащил с кухни большой чайник, который невесть кто и когда поставил кипятить, и ловко налил кипятку в заварочный чайничек, – У меня от прогулок отваливаются ноги, а глаза свербит от столичный красот! Филипп Филипыч, хотите тост с джемом? – Коровьев загремел в кухне разделочной доской и баночками, и принес невероятно быстро – стопку тостов с маслом, медом и джемом, – Мессир, прошу. Воланд поглотил нехитрое лакомство с изяществом, а под конец задумчиво слизнул с пальца немного джема. – Я хотел сказать вам кое-что Филипп Филиппович. Преображенский всё же перехватил инициативу и разлил чай по чашкам. – Что же? – Я восхищаюсь хирургией и хирургами. То, что вы делаете, потрясающе. Преображенский, смутившись нежданной похвалой, протянул Воланду чашечку на блюдце. – Не ожидал, что вы интересуетесь хирургией. Вы весьма любезны, голубчик, право, мне очень приятно. Воланд в ответ подался вперед совсем немного, но сразу заполняя собой пространство, и улыбнулся Преображенскому своим кривым ртом: – ...Я интересуюсь людьми выдающимися, Филипп Филиппыч – часто отважными в своих свершениях, – отклонившись назад, он добавил с внезапной простотой, – А про хирургию я мало что знаю. Профессор, не дрогнув, отпил чаю. – Вы смущаете меня, голубчик. Не вполне пойму, к чему вы клоните. Отвага нужна в любом деле, отвага и упорный труд, бессонные ночи... Я с удовольствием посвящу вас в свои труды, коли у вас будет желание. В наше время наука уступает место иным приоритетам, и я рад, что молодой человек, подобный вам, интересуется хирургией. Все выразительное лицо Воланда вытянулось, он не совладал с губами – улыбнулся широко, хищно. Этот симпатичный седеющий мужчина был для него мальчиком, и мальчиком совершенно определенного типа. Молодым душой, упрямым смельчаком, который бросит вызов даже высшим силам. – Каким же приоритетам уступает место наука? – повторил он, поднимая чашечку с блюдца, – Что может быть более захватывающим, чем борьба со смертью, дорогой Филипп Филиппович? От улыбки этого красивого по-своему, яркого человека мурашки пробежали вдоль позвоночника, веяло от нее чем-то опасным, потусторонним. Филипп Филиппович повел головой, расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, отгоняя нелепую мысль. – Смерть невозможно победить, голубчик. Я борюсь не с ней, а с людским невежеством. Кое, к моему глубокому сожалению, решительно овладевает умами, – он скорбно покачал головой, – Все эти социалистические теории, вооруженная борьба за всеобщее счастье... Поймите меня правильно – я был бы несказанно рад, если бы идеи эти были воплотимы. Сам бы в первых рядах пошел, с алым флагом – но сколько же крови льется, как же все это... несбыточно, бог ты мой! – А как же, ммм… – Воланд повел в воздухе пальцами, делая вид, что вспоминает газетные заголовки, – Операции по омоложению, в которых вы достигли успеха? Попытки естественную смерть отсрочить? Вы никогда…– он многозначительно распахнул глаза, – не чувствуете взгляда в спину, когда стоите в операционной? Моргнув, Воланд ответил также и на политические соображения профессора: – Верно. Логичная мысль образованного человека: как можно добиться счастья несчастьем? Преображенский допил чай и отставил чашечку на блюдце, откинулся на стуле, взгляд его был внимательный, сосредоточенный и чуть печальный. – Вы знаете легенду об Эос и Титоне? Я нахожу вас человеком образованным, и всё же позвольте напомнить. Эос, богиня утренней зари, влюбилась в смертного юношу, и попросила у Зевса для него бессмертия, да забыла упомянуть о вечной юности. И вот, спустя положенный срок, Титон состарился и одряхлел, и Эос заперла его в одиночную комнату, откуда порой раздавался его старческий голос, – Преображенский сплел пальцы на коленях, – Ощущение чужого взгляда мне незнакомо. Но, коли угодно, я постоянно слышу голос этого несчастного старика, запертого в собственном теле. Воланд медленно моргал, внимательно разглядывая Филиппа Филиппыча без всякого пиетета. – В вашем... теле? Или в теле оперируемого? Я имел в виду совсем иное. Я имел в виду смерть, приглядывающую за всем происходящим. Преображенский покачал головой. – Кажется, мы не вполне поняли друг друга. Я пытался объяснить вам метафорически, что подтолкнуло меня на опыты с омоложением. Молодость, пусть не вечная, без страха старости и немощи, – достаточно благая цель, как вы полагаете? Воланд не кивнул и никак не подтвердил слова профессора, а вместо этого проговорил: – Вот меня интересует мысль... Если человеку суждено умереть, ну, скажем, от пули, защищая на баррикадах товарища, то он умрет. Постарается завершить свое дело, но рок, коли так запланировано судьбой, заберет его прежде, чем он увидит плоды своей работы, той же… революции. Однако смерть его будет своевременной и важной. Но даже не такая красочная смерть, а всего лишь проигранная битва с болезнью среди нитей ткани мироздания – сплетается в свой рисунок. Однако – не является ли попытка ее отсрочить медициной – посягательством на дела божьи? Преображенский бросил взгляд на пустующий красный угол. – О делах божьих вам, боюсь, говорить лучше не со мной, а с батюшкой. Я в делах этих некомпетентен. Я лишь врач, и призвание мое – спасать чужие жизни, хоть порой у меня и выходит врачевать души. Воланд округлил рот и некоторое время размышлял, потом хлопнул себя по бедрам руками. – У меня вот совершенно не выходит принимать облик юноши! Ну никак! – он покачал головой, словно под музыку, – М-м-м, да, пожалуй, пожалуй... Продлевать жизнь, так сказать, приятное бытие, с его радостями ума, сердца и плоти – отчего же нет, цель благая. А если под ваши волшебные руки ляжет человек порядка низшего, плут и грешник – так ему даже с пересаженным сердцем не удастся прожить дольше отмерянного. Так что же... Филипп Филиппович? Преображенский был озадачен немного словами про принятие облика юноши, но тактично не переспросил, решив, что гость его просто так прихотливо выражается. – Нет в моих руках никакого волшебства, голубчик. И человека мне жаль, будь он хоть трижды плут и грешник – живое все-таки существо, мыслящее...Так что коли желаете знать мое мнение – если на что я посягаю, так только на несовершенство природы, – он глянул на старинные настенные часы с маятником, – Но что-то мы с вами зачаёвичали, а колено ваше так и осталось без осмотра! Воланд поднялся во весь свой внушительный рост. – Пройдемте в кабинет? А природа... Филипп Филиппович, природа-то совершенна. Несовершенен, к моей очевидной вине – человек, – немного нависая над профессором, он живо поинтересовался, – Вы еще глаза мои осмотреть хотели. Или для того требуется дневной свет? Преображенский от близости господина Воланда ощутил странное беспокойство, словно сердце пропустило удар. – Идёмте, идёмте. Мои собственные глаза, к сожалению, не столь зорко видят при свете ламп, как бы мне того хотелось. Так что осмотр ваших глаз – оставим до утра, – приглашающим жестом попросил следовать за собой и зажег в кабинете лампу, – На кушетку садитесь, будьте любезны. Филипп Филиппыч надел очки. Уже достаточно поздно, ему бы переодеться в домашний халат, да перед гостем неловко. А так-то к нему и среди ночи, бывало, пациенты захаживали, так что потерпит, не сахарный. Воланд в кабинете весь обратился в зрение, осязание и... Восхищение. – ... Как мне нравится, профессор, какое все новое, невероятное, – обведя взглядом помещение, он махнул крупной рукой с длинными белыми пальцами, – Вы идите! Переоденьтесь, пока я тут посмотрю. Можно? И улыбка у него совершенно искренняя. Преображенский обычно никому не позволял оставаться одному в кабинете ( из опасения, как бы не повредили что ненароком – ему самому неловко от подобной чопорности, но публика к нему попадает зачастую необразованная, а в кабинете этом – вся его жизнь), но сейчас слишком опешил от того, что, видимо, вслух сказал что-то про домашний халат. Жесты у господина Воланда вышел столь царственным, что не подчиниться было невозможно, Филипп Филиппович благодарно кивнул. – Конечно, конечно, смотрите. Я на минутку. Он вышел, пользуясь передышкой, чтобы очистить голову и перестать чувствовать себя неприлично рассеянным, вернулся спустя несколько минут в уютном домашнем халате с поддетыми под низ панталонами. Воланд к возвращению Преображенского восседал на койке. Внезапно тоже в халате – Коровьев что ли притащил? Точнее даже – длиннющем стеганом шлафроке, будто из прошлого столетья. И трусах. Трусов было не видно, зато одна сильная длинная нога лежала на другой, а на колене – сцепленные руки. У Филиппа Филиппыча при взгляде на небрежное изящество этой позы в груди что-то ёкнуло, сердце забилось сильнее. Грозы приближаются, должно быть, надо не забыть принять сердечных капель. – Осмотрелись? Если вопросы какие возникли, задавайте, не стесняйтесь, – он потер теплые ладони одну о другую, – Ну, голубчик, показывайте свое колено. Воланд задрал подбородок и отчеканил: – Я решительно ничего не понял, слова очень современные на корешках, всех и не запомнишь. А инструменты ваши весьма интересны, привлекательны даже. Испытаете на мне один из тех – прохладных и блестящих? – он разомкнул пальцы, – Вот оно. Проклятое колено. Вполне обыкновенное. – Очень надеюсь, что до этого не дойдет, голубчик, – ответил Преображенский мягко, – Меньше всего мне хотелось бы вас резать. Пододвинув стул, он пальпировал больное колено чуткими пальцами. – Правда? – Воланд наклоняет голову, как большой хищник, – Отчего же вам не нравится использовать скальпель? – он выдохнул, расслабляясь, добавил бархатно, – У вас руки врача. – Я использую скальпель только по необходимости. Вскрытие – крайняя мера. Вам должно быть странно слышать это от хирурга, но куда больше радости мне доставляет, когда пациент идет на поправку без хирургического вмешательства, – Филипп Филиппович отвечал честно, стараясь привыкнуть к странной манере гостя изъясняться и похвале, его пальцы двигаются ласково, потом оставляют колено в покое, – Ну что я могу сказать. Ревматизм, причем запущенный. Сустав опух, нужна разогревающая мазь и фиксирующая повязка. А лучше бы вам уехать к морю, на воды. Воланд рассмеялся мягким басом. – О не говорите, душа моя, Филипп Филиппович, эта дрянь болит уже вечность, с тех самых пор, как из колыбели цивилизации потянула меня нелегкая в ваши сырые Европы! – он немного откинулся на кушетке, – Позвать что ли Фагота... Хотя постойте. Преображенский поймал себя на ощущении, что находиться в компании этого странного и притягательного во всех отношениях человека, касаться его – очень приятно. – Оставьте мальчика вашего отдыхать, право слово. Колено я вам сам смажу, и выпишу рецепт. Воланд: секунду сидел и улыбался, так, что на лице залегали частые морщинки, а черный глаз был сощурен до щелочки, а потом повернулся – и посмотрел внимательным, прожигающим зеленым. – ...А стетоскоп есть у вас? Преображенский вздрогнул – ему показалось, что Воланд читает его мысли. Не далее как сегодня утром он размышлял о том, что стоит послушать ему сердце и легкие. – ...есть. Неужто вас беспокоит сердце? – Иные считают, что у меня его нет, – поделился Воланд с добродушной улыбкой, – Хочу знать ваше мнение. Он немного ослабил пояс халата и придвинулся к краю кушетки. Преображенский как во сне снял с крючка стетоскоп и надел его на шею. – Те, кто говорил вам так, либо дурные шутники, либо попросту невежи. У каждого живого человека есть сердце, поверьте, я видел не одно, – он вставил дужки в уши и, подавшись вперед, раздвинул аккуратно полочки халата и прижал мембрану к коже. Стетоскоп был прохладным, от его прикосновения угольно-черные ресницы Воланда вздрогнули. Стука сердца не раздается. В ушах Преображенского только шорох дыхания, похожий на шум прибоя. Преображенский хмурит полуседые брови, отняв стетоскоп от груди, стучит по нему пальцем, прижимает вновь – прямо напротив сердца. Тишина. Только дыхание. Губы у профессора бледнеют, он откидывается на спинку кресла, чувствуя, как нарастает шум в ушах. – Невозможно... И правда какая-то дурная шутка, – он прижимает ладонь к собственной груди, дышит со свистом, – Прошу прощения, голубчик, что-то мне плохо... – Ш-ш-ш, тихо, Филипп Филиппович, вы же отважный ученый, – раздается чуть сверху низкий голос Воланда, – Сейчас вам станет лучше. Сдвинувшись вперед всем телом, Воланд ставит ногу на пол, полой халата накрывая ногу Преображенского, наклоняется, обеими ладонями берет его за лицо, и руки у него горячие. Очень горячие для человека, у которого не бьется сердце. И, сблизив лица – он целует доктора в губы – без смущения, тесно прижимаясь. У Филиппа Филиппыча кружится голова, он не понимает толком, на каком он свете, беспомощно вцепляется в плечи Воланда, так что воротник халата распахивается еще больше. У его гостя сильные, живые, горячие руки, и дыхание, теплое и влажное, как же... как же так вышло? Смятенный, подчинившийся незаметно чужой ласковой силе, он несмело приоткрывает губы, к побледневшим щекам приливает кровь. Воланд: улыбается в поцелуй, вплетая руку в волосы Преображенского на затылке, не давая ему возможности отстраниться, плавно входит языком в рот, касаясь кромки зубов – и двигается, делая поцелуй настоящим, напирает, заставляя откидываться и глотать его ласку. Борода у Преображенского приятно щекочет лицо, и Воланд не останавливает себя от короткого поцелуя поперек губ, уже после того, как отрывается. Преображенский запрокидывает голову под этим напором, бессильный противостоять – и не желающий оказывать сопротивления. Слишком уж приятно, приятно и безумно стыдно касания чужого языка внутри его рта, так, что, кажется, панталоны становятся тесноваты, и, осознав это, профессор приходит в ужас. – Попробуйте еще раз. Без этой вашей блестящей штуки, – лаская кожу головы пальцами, он прижимает голову Филиппа Филиппыча к своей груди, к бледной коже между распахнувшихся полочек, под которой гулко и горячо бьется теперь сердце. Пав на чужую грудь и слыша отчетливое сердцебиение, Преображенский произносит жалобно: – Что же вы... Играете так со мной, право, это жестоко, – и, не отпуская чужих плеч, прижимается к груди губами, целует благодарно. Воланд мурлычет басом, так, что голос вибрирует, лаская Преображенского. – Простите меня, Филипп Филиппович, я не смогу удержаться, – он поддевает доктора ладонью за подбородок, заставляя посмотреть себе в глаза, любуясь, как румянец омолодил лицо мужчины, наклонился снова – и поцеловал настойчиво, проводя языком по губам и вновь ворвавшись им между зубов. Рука ложится на бедро и гладит снизу вверх, – Пожалуйста, скажите, что вы на меня не сердитесь... – на самое ухо, лаская его губами. От голоса Воланда по телу бегут мурашки, пробирая до самого нутра, плоть неумолимо тяжелеет, он пытается свести ноги, чтобы это скрыть, но лишь плотнее прижимается к чужому бедру своим. – Я...я не сержусь на вас. Прошу только, не делайте так больше, вы очень меня напугали, – губы саднят от поцелуя, от неудовлетворенности, ему хочется ответить, тоже ласкать чужой рот, он пугается собственных желаний, сжимается весь, а еще эта горячая ладонь на бедре, боже, это слишком. – Не волнуетесь так, Филипп Филиппович, все, что происходит – вполне естественно и научно обосновано, – Воланд шепчет эти слова прямо в рот, потирая чужую ногу вверх и вниз, едва не урча горлом от того, как близко допустил его Преображенский до себя. – Ну же, расслабьте плечи, – он надавливает двумя руками на мышцы возле шеи, мнет пальцами, а потом поднимается на ноги – и наваливается на мужчину. Вопреки словам про науку – происходит какая-то чертовщина. Они падают, но не на пол и не на драгоценный профессорский стол – а на профессорскую же кровать в полутемной комнате. Преображенский верит – верит безоговорочно в эту удобную правду, и, кажется, сам припоминает что-то насчет того, что можно скрыть пульс, зажав под мышкой теннисный мячик, так должно быть есть способ обмануть стетоскоп... Но от того, как пальцы Воланда мнут его шею, все мысли улетучиваются вовсе. Он не удивляется уже, в нем слишком много чувств, чтобы оставить место для удивления. Но, кажется, едва он понимает, где и в каком положении очутился, в нем просыпается иррациональная сердитость. – Да что вы...что вы себе позволяете! – с невесть откуда взявшейся силой он толкает Воланда в грудь, скидывая с себя, оказывается сверху – колено между ногами, ладони давят на обнаженные плечи – халат окончательно сполз, – Говорили же, что не покуситесь на мою кровать! И думает про себя с внезапным же стыдом, что звучит как старый дед, но слова сказаны уже. Воланд рокочуще смеется под Преображенским, устраивая свое длинное тело, подкидывая сильные бедра навстречу. – Но позвольте, Филипп Филиппович, я не собираюсь здесь спать! – он, массируя коротко стриженные волосы на затылке и разминая мышцы в шее, пригибает голову доктора к себе, прикусывает за нижнюю губу, а второй рукой с напряженными пальцами царапает по груди и животу – и сжимается на ткани кальсон, принимаясь и здесь массировать, будто довольный кот перебирает лапами. Возмущенный, красный весь, Преображенский неизвестно как вновь оказывается зажат, и может только выстонать: – Колено... колено берегите, – не позволяя себя кусать, сминает губы своими, просовывает внутрь язык, ища ответной ласки, изо всех сил сводит бедра, но от того становится только хуже, напряженная плоть явственно выпирает из-под ткани, ужасающе-быстро поднимаясь от касаний рук. Воланд целуется развратно, отвечая Филиппу с удовольствием, потираясь горячим гладким языком о чужой, так, что хлюпает слюна. Преображенский седлает его, и длинная рука Воланда с легким хлопком приземляется ему на бедро, сжимая напряженные ягодицы, будто взвешивая их в руке. – Я поберегу колено, дорогой доктор... Тогда, возможно, вы все сделаете за меня? – ладонь скользит под пояс белья и как влитая ложится под горячий вставший член мужчины, и, взвесив и его на руке, Воланд прижимает его к животу, а кончиками пальцев лезет под мошонку, слегка ее похлопывая. Всё происходит так быстро и так естественно, что Преображенский даже не знает, что сказать. Все возможные слова застревают в горле, в поцелуй вырывается один только стон, член дергается, настойчиво требуя ласки. – Так что же... вы предлагаете мне... – наконец выдавливает он из себя, прерывисто дыша, губы влажные, из уголка тянется ниточка слюны, – Но нельзя же так... так просто. Подготовиться надо, – Филипп Филиппыч почти умоляет, – Скажите, прошу вас, чего вы хотите от меня? – Верно-верно, всё не так просто, – соглашается Воланд, не слушая мольбы, – Но вы же человек прогрессивного ума, Филипп Филиппович, не помните что ли, забегались совсем – как еще днем подготовились... к процессу? – говорит ласково, снимая с носа профессора очки, и целует в удивленно приоткрывшиеся губы. Ложь во спасение правде равносильна. Да, профессор темной магии спланировал всё. Слишком уж Филипп Филиппыч оказался вожделенной добычей. Комфортный домашний халат Преображенского ползет с плеч, пижамная куртка расстегивается пуговка за пуговкой, аристократичные пальцы ласкают кожу, бесстыдно царапая соски, находят пуговицу в петле – уже на кальсонах. – Ложитесь, Филипп Филиппыч, ложитесь, – словно древний царь в тоге, Воланд в своем шлафроке полусадится, опираясь на руку, достает из кармана плоскую круглую баночку и смешливо морщит длинный нос, – Крем – чудо. Ну же, – голос его падает до интимного, – Снимайте белье. Узловатые пальцы, выкинув крышечку, лезут внутрь, и выглядит это слишком порочно для такого простого действия. Жирная субстанция на пальцах блестит, и, оттянув собственное белье, Воланд смазывает крупный, слегка изогнутый член, сдвигая единым движением крайнюю плоть и обнажая темную головку. Преображенский, теряя контроль над событиями и над своим собственным телом, как в трансе стягивает кальсоны и ложится на спину. Грудь и лицо его красные совершенно, в висках глухо стучит. Очень хочется свести ноги, но он упрямо раздвигает их пошире, щурится подслеповато, тихо радуясь, что в комнате полутемно... И сглатывает, не в силах отвести взгляда от обнажившейся плоти Воланда, не осознавая толком, что сейчас должно произойти – но отчего-то не испытывая ни малейшего страха. Рука Воланда скользит между ног и горячие, будто нагретые на солнце камни, пальцы буквально оплавляют крем. Он касается ими промежности под упруго поднявшимися яйцами, гладит, смазывая и кожу, и сжатое отверстие. – Простите мне этот небольшой обман, Филипп Филиппович... Вы не помните, – Воланд говорит ласково, почти с любовью, сочувственно, – Считайте, что это был гипноз. Своими способностями я могу забросить человека хоть на Байкал, хоть в Ялту. Но с вами хочу se faire baiser, традиционно. – Я... не верю в гипноз, – отрезал Преображенский хрипло, – Впрочем, верю в то, что вы могли понравиться мне настолько, что я согласился на...это добровольно. Длинные пальцы Воланда скользят внутрь, туго, но неумолимо, подушечки находят и ласково потирают бугорок внутри разгоряченного тела. Наклонившись, он целует своими изогнутыми губами головку чужого члена, прихватывает с довольным мычанием – не давая отвлечься на боль. – Вот так... А теперь на бок. А я – поберегу колено. Уложив Филиппа Филиппыча, он обнимает его со спины, так, что больная нога оказывается сверху, и никакого упора на нее не происходит, он лишь направляет себя, придерживая член, и, обхватив мужчину второй рукой поперек тела – прижимается бедрам, немного наваливается – и надавливает на скользкие мышцы. Преображенский не понимает по-французски, но интонация Воланда вполне красноречива, равно как и реакция его тела, упруго качнувшегося под прикосновениями члена, алых щек, влажно поблескивающего взгляда. Ох, господи... – Вы мне тоже понравились мне, отважный ученый. Такой гордый – и такой добрый, – гулкий голос прямо на ухо, дыхание влажное, будто прибой, – ...Так приятно вас трахать. Всё происходит слишком быстро, острая, сладкая боль пронзает его изнутри, он стонет приглушенно, некстати вспомнив, что Борменталь ночует в соседней комнате. – Давайте...уже, – ему так стыдно и так хорошо, он хочет, искренне хочет этого – ощутить внутри чужую твердость и жар, о, эти горячие руки – ничьи прикосновения еще никогда не были ему столь приятны. Воланд благосклонно не мучает больше – он подается бедрами вперед – входит до половины – и короткими рывками – почти до конца. Рука перемещается на низ живота, пальцы перебирают волосы в паху, а потом он прижимает Филиппа Филиппыча к себе – и начинает двигаться. – Да... – короткие рывки бедрами, упругие мышцы расходятся под давлением, он не выходит, просто раскачивается, тараня чужое горячее нутро. Мгновенно становится жарко и, покрывая напряженную шею Преображенского поцелуями, Воланд показывает клыки и шепчет, – ...Филенька... какой хороший. Приласкать тебя? Лежащая сверху рука обхватывает член у основания. "Какой я вам Филенька, я же... в отцы вам гожусь" – профессор сжимается, так что становится больно, тихо стонет, заставляя себя расслабиться, член дергается в чужих пальцах. Преображенский выдыхает долгое «а-ах!» – запрокидывает голову, отершись затылком о плечо Воланда, беспомощно елозит ногами и просит со всхлипом: – Рот... рот мне зажмите. – Никто ничего не услышит, – низкий голос над ухом, – Я выключу звук. Как сердце выключил, – Воланд выдыхает в такт движениям, Хотя если вам это по нраву... – узловатая ладонь зажимает Филиппу Филиппычу рот. И движения бедрами становятся очень напористыми. Преображенский – как рыба на берегу, может только беззвучно разевать рот, ищет и не находит опору ногам, и тогда просто выгибается, дернув бедрами назад, так что чужая плоть входит до конца с влажным шлепком. В данный момент Воланду не нужно читать мыслей, чтобы управлять любовником. Он сжимает и трет чужой член в неумолимом равномерном ритме, не забывая скрутить у чувствительной головки, распределяя влагу. – Вот так, Филенька. Хороший мой, – его бедра толкаются сзади, единым движением вгоняя чужой член в ласкающий кулак. Для человека, который так переживал из-за своего возраста, Преображенский имел отличную готовность. Найдя руку Филипп Филиппыча, Воланд, взяв за запястье, тянет вперед, заставляя его лечь на живот – и, не убирая ласкающей руки и не щадя колена – входит сверху-вниз. Преображенский утыкается носом в кровать, мычит чуть слышно, чувствуя, как слюна стекает по нижней губе на твердые пальцы Воланда, легонько подмахивая бедрами – да, да, сейчас, почти... Воланд двигается, чувствуя, что в горячей глубине толкается изгибом своего естества – прямо в простату, немного соскальзывая при каждом движении. И, чтобы усилить давление, подкидывает бедра ловко, без стеснения и до шлепков о приятную на ощупь задницу доктора Преображенского, которые – слава богу – гасит распахнутый халат. – Я кончу в тебя, Филенька, – не предупреждает, а констатирует он, скаля белые зубы. Преображенский слышит обещание сквозь шум крови в ушах, сквозь вспышки удовольствия, с каждым толчком пробегающие по телу, лбом утыкается в простыни, сжимая ступни до судорог, и наконец – словно спущенная пружина, крупно сотрясается всем телом, кончает мучительно, бурно, не способный толком вдохнуть. Фактически накрыв собой, Воланд всем телом впитывает чужие судороги, толкается лениво – в расслабленное уже тело и наполняет семенем долго, без стонов, только выдыхая рвано, да жмуря от удовольствия глаза. Валится на здоровую ногу, волшебный образом оставив Филиппа Филиппыча под собственным нагретым от близости тел халатом – и гладит по мокрой пояснице. – Вы такая умница, профессор, – мурлычет низким голосом, лежит рядом и баюкает прикосновениями, не торопясь уходить… или исчезать. Дыхание Преображенского выравнивается, он разлепляет губы и спрашивает хрипло, осторожно: – Скажите, голубчик...вы мне ведь привиделись? Не мог же я, почтенный профессор, человек уже немолодой... – внезапно Филипп Филиппыч притих, сонно опустив веки, расслабился под прикосновениями, голос его стал неразборчив, – Впрочем, мог. Мог, с таким человеком как вы – мог. Только не уверен я уже, что вы обычный человек. Воланд повторил задумчиво: – Немолодой, – уголками губ, один выше другого, дернул, сказал еще раз, со вздохом, – Немолодой? Каких-то особенностей я не заметил, вы весьма гибки... – горячая рука легла на самый низ спины, – В области крестца. И мы извели столько крема, что утром… Уголки губ опустились в выражении нежном и одновременно серьезном. Филипп Филиппович спал, тихо дыша. И если бы не седая борода, выглядел бы как довольный мальчишка. В глубине квартиры послышался приглушенный звон посуды. В коридор из своей спальни выглянул встревоженный Иван Арнольдович. Коровьев, выпрыгнувший из кухни в фартуке, за плечи развернул его обратно к себе. – Мессир желает сыру, теплого пирога и чаю с сахаром, а вы ступайте, не случилось ничего. – Мне снилось что в окно кухни, представляете… Стучит женщина. Обнаженная и на метле. То ли на щетке? – Борменталь зевнул, – А это вы копошитесь, Коровьев. Он не заметил, из какой двери появился внезапно господин Воланд в его царственном халате, только по позвоночнику доктора прошлись мурашки от его глубокого голоса. – На щетке. Надо же. Спал Иван Арнольдович непозволительно долго. Но, когда, наскоро причесавшись, вышел из своей комнаты, Преображенского не обнаружил и приветствия с ласковой издевкой в голосе не услышал тоже. Профессор встал много позже его, почти в полдень, когда в квартиру уже перестало бить сияющее утреннее солнце. Выглядел Филипп Филиппович отдохнувшим и весьма расслабленным. Неторопливо он завязал халат поясом, огляделся вокруг себя, но в квартире было очень тихо. Борменталь опустил на колени выпуск заграничного научного журнала и поздоровался, улыбаясь отчего-то несмело. – А где же… гости? – рассеяно спросил Преображенский. – Вы не поверите, профессор, но около часа назад – позвонили мне по межгороду. И Коровьев протараторил (я едва понял его, на заднем плане что-то шумело и, кажется, птицы кричали), что они с господином Воландом изволили вылететь в Ялту. И отдыхают там с великим комфортом. И за приют жарко нас благодарят. Выражение лица Филипп Филиппыча стало каким-то незнакомым, растерянным и даже грустным, как показалось Борменталю. – Что такое? – привстал он со своего места, – Вы не заболели? Встали позже обычного. Преображенский не слушал. Глаза его смотрели куда-то в пол, зрачки бегали: он мучительно что-то вспоминал, но вспомнить не мог. Внезапно в шею и в щеки ему ударила краска, он прижал руку к губам, а потом к лицу, отворачиваясь. – Филипп Филиппыч… – позвал еще раз Борменталь, но осекся, стараясь понять, куда исчезли привычные глазу пигментные пятнышки на тыльной стороне рук профессора, которые ассистент его так часто видел. – Как в Ялту? Зачем? – вполголоса вопросил Филипп Филиппыч, пройдя в прихожую и тронув телефон, – Мы же не пообщались толком, не поговорили. А Воланд… он. Он такой человек. …Иван, да не сказали ли, где они остановились? – Да я не расслышал… То ли «Интурист», то ли «Адмирал». – Иван Арнольдович! – разозлился внезапно Преображенский, – да как можно Интуриста с Адмиралом перепутать?! Голос повысил и осекся – увидел себя в зеркале. Света в прихожей не было, Филипп Филиппыч прищурился и ближе подошел к трюмо. …На вчерашней лысине красовались гладкие, и более того – светло-русые волосы. А борода была теперь соль с перцем, щеки над ней – розовые, и привычные глазу треугольные складки под глазами заметно видоизменились, став не такими глубокими. – Что… что за чертовщина? – не своим голосом пробормотал Филипп Филиппыч, – Иван… Арнольдович. В аэропорт звоните. Я должен, решительно должен его найти.