Поверишь мне, Сяо Цзю?

Жизнь Шэнь Цинцю никогда сахаром не казалась. Жизнь — это другое совсем. Жизнь — это борьба за каждый вдох, за кусок нормальной еды и место под солнцем. За собственный дом, за статус и положение. Борьба не всегда кулаками, как эти варвары с Байчжань думают, но все-таки борьба. Каждый день — битва. Битва, в которой и на минуту нельзя расслабиться, потому что каждый раз не одно, так другое. И защитить себя нужно первостепенно. От всего. Вся жизнь Шэнь Цинцю — война. Война, которую всегда найдется повод продолжить. И никогда-никогда не заканчивать, потому что никогда тебе не выиграть. Выиграть — никогда. А проиграть — запросто. Шэнь Цинцю и проиграл. С треском проиграл, без возможности реванш взять. Зверенышу сильнее всех теперь, да и не звереныш он уже. Он настоящий дикий зверь без капли совести, готовый направо и налево неугодных убивать. Голову кому-нибудь снести все равно что моргнуть. И в том вина Шэнь Цинцю. Объясни вот ему, что иначе не мог. Хотя смысл врать, прекрасно же знает, что мог. Мог, если не возвысить, то из остальных его не выделять. Мог не подстрекать детей над ним издеваться, мог не позорить перед всем пиком. Мог, в конце концов, просто забыть… Не мог. Вот забыть-то как раз и не мог. Попробуй забудь, когда он на тебя в точности похож. Даже землю с таким же старанием пытался рыть. И такой же ведь в точности — тоже сирота, тоже поначалу на улице рос. Одинаковые их судьбы, как ни взгляни. Но тогда почему? Почему зверенышу повезло? Почему на него чуть ли не с неба блага сыпались? Почему у него было все, о чем Шэнь Цинцю и мечтать-то не смел? Почему у него была мать? Почему у него потенциал от рождения больше обычного? Почему он, простой уличный звереныш, сыном Священного Правителя демонов оказался? За какие заслуги ему это все досталось, если Шэнь Цинцю, совсем такой же, и крохи не получил? Звереныша причесывала мать. Шэнь Цинцю и причесывать нечего было — все Цю Цзянло выдирал, три волоса оставалось на пучок. Звереныш в десять лет на Цанцюн оказался. Шэнь Цинцю в шестнадцать из-за подонков Цю. Звереныш с первого удара показал, что в будущем ему не будет равных. Шэнь Цинцю половину потенциала растерял из-за возраста. Хотя это только говорили так, чтоб не обижать лишний раз. Дело не в возрасте было совсем. Дело было в годах рабства, в постоянных побоях от Цю Цзянло, в темных техниках У Янцзы, которому попался наивный Шэнь Цинцю, тогда еще Шэнь Цзю. Все там и начинается, в детстве. Все начинается с веры, что и тебе солнце свет свой подарит. Что и ты однажды будешь богатый господин, как люди вон в том поместье. Что ты вырастешь — и будешь потом счастлив. Женат, богат, одет и сыт, велик и грозен — чем не счастье? Только Шэнь Цинцю его по крупицам выбивал, да так и не выбил ни одной. А зверенышу как боги даровали. Звереныш темным заклинателям не попадался. Звереныша не били все детство ни за что. Звереныш не ждал Ци-гэ так долго только чтобы понять, что предали. Жестоко предали, бросили и забыли. Он же Юэ Ци, у него же такие возможности, такое будущее великое. Что уж тут до Сяо Цзю, пусть себе в доме Цю загибается. Пусть его там до смерти забьют, что до этого Юэ Ци. У звереныша не было Юэ Ци. Но был ужасающий учитель Шэнь Цинцю. И звереныш это заслуживал. Заслуживал каждым чихом, каждым наивно-детским воплем «Учитель!», каждым ударом, пусть неумелым, но исполненным силы. Заслуживал тем, что такой же был, как Шэнь Цинцю, но столько имел, что не завидовать грех. Шэнь Цинцю и завидовал. Завидовал до того, что почти кусал собственные локти. Завидовал всему, что делал звереныш, потому что сам раньше такого не мог. Завидовал новым приемам, которые сам только что не вчера изучил. Подсовывал поддельные руководства, детей подговаривал подраться, всеми силами зверенышу мешал. И не помогало ничего — совершенствовался. В шестнадцать мечом непонятно как овладел, и все не прекращал. Все рос, рос и старался, становился красавцем писанным, через все преграды проходил. Шэнь Цинцю был порой готов веер собственный съесть, авось бы и помогло. Но веер было жалко — красивый, с нарисованным бамбуком. И что, что глава школы подарил. Глава школы. Давно разучился называть его Ци-гэ даже про себя. Какой это Ци-гэ, скажите на милость? Это Юэ Цинъюань, глава хребта Цанцюн, предатель и клятвопреступник. Как побитый пес за Шэнь Цинцю повадился бегать, да поздно. Где Ци-гэ был, когда Цю Цзянло в очередной раз пинал до крови? Где был, когда У Янцзы звал с собой? Где ты был тогда, Юэ Ци? Не было. Не было и все тут, и не нужен уже ты больше. А звереныш в семнадцать демоном оказался. Семнадцать лет — и великий демон. Семнадцать лет — и сын Священного Правителя Тяньлан Цзюня. Семнадцать лет — и Бесконечная Бездна. Потому что Шэнь Цинцю больше не мог. Больше сил не осталось смотреть, как он наверх взбирается. Побоялся, что зависть через край перельется. Ему кто угодно теперь нипочем, хоть демон, хоть человек. Он всех одолеет махом одним. И как смотреть на это Шэнь Цинцю, который в семнадцать подначки Лю Цингэ терпел? Думал, все. В Бездне точно сгинет, нет больше звереныша. Его и нет. Звереныш стал зверем безудержным, диким и злобным. Без сердца — как сам Шэнь Цинцю. Конечно, он хотел мести. Конечно, хотел учителя до смерти пытать. Но только до — труп неинтересно тыкать. Больно. А иначе и быть не могло. До того больно, что внутренности выплюнуть хочется, потому что кровь его треклятая по венам растекается. Зверь пальцем двинет, и Шэнь Цинцю в агонии корчится. Пытался уже в водах Тюрьмы погибнуть, так не дали. Живи, учитель, куда собрался, я твоих криков еще не слышал. И не услышит. Не услышит, Шэнь Цинцю забыл, как от боли кричать. Давным-давно забыл, когда тряпку в рот запихали. Не ори, сестра услышит. Он и не орал. Он молчал, пока дух вышибали. И сейчас промолчит. Что с того, что зверенышу хочется большего? Что с того, что рваный вдох дается тяжело. Ещё тяжелее резкий выдох сквозь зубы. Паразиты легкие сдавливают, будто разорвать хотят. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Только тихий хрип, скрипящий и жалкий, вырывается из глотки. Звереныш улыбается притворно. На секунду вдруг кажется, что как когда-то, когда ребенком Шэнь Цинцю звал. Голос этот детский вспоминается, до того робкий, что раздражал всякий раз. До сих пор это чёртово «Учитель!» вспоминалось, да так, что блевать тянуло. Шэнь Цинцю поднимает голову и в глаза зверенышу смотрит. Мол, нет, не боюсь, пуще прежнего ненавижу. Чтобы знал — не сломает. Чтобы не расплывались губы в самодовольном оскале, чтобы глаза ярко-ярко в полумраке красным не горели. Не получается. Раньше тоже не получалось, только раззадоривал Цю Цзянло. А потом подальше в глотку пихали тряпку до злых слёз потоком и снова били. Сильнее, резче, снова издеваясь и насмехаясь, чтоб из ублюдка мелкого все что можно вытрясти. И, конечно, потом свысока посмеяться. А сейчас разве не того же хотят? Боль все сильнее, паразиты в крови быстрее. Не то что внутренности выплюнуть хочется, наизнанку вывернуться и сломать себе все кости в порошок. Лучше бы тело само себя уничтожило, и смерть пришла наконец. Плевать, насколько болезненная, лишь бы поскорее. Лишь бы не мучиться сейчас под пронзительным взглядом. Как угодно, но не так. Шэнь Цинцю даже не прочь на колени встать, чтоб сдохнуть уже. Да только последняя гордость не даст. Потому что бесполезно всё это. Никто не спасет, никто не услышит. А зверёныш только посмеётся, павлин самодовольный, и заново начнет. Сломать, подчинить, заставить на собственном месте оказаться. Услышать крики, слёзы увидеть — вот ему наслаждение, вот ему счастье. Не дождётся. Пусть надеется, пусть старается — не получит. Шэнь Цинцю не привыкать. Стерпит. С достоинством, с гордостью. До последнего будет держаться, лишь бы забыли потом. Лишь бы звереныш бесился, что никак не сломать. Осталось сдержаться. И дать себе слово, что не сломается, и тогда… Пальцы нежно, почти невесомо по ладони скользят. От вида его — улыбка медовая, а взгляд леденящий душу — по спине мурашки. Так мерзко. От себя, от подонка этого, от своей слабости. От всего. Звереныш за руку держит, ведет по ладони, по кончикам пальцев. А хуже не можешь сыграть? На людях к нему не придраться, а с Шэнь Цинцю не церемониться можно. Сам не лучше — рука только что не дрожит. Одернуть бы. Одернуть руку, запахнуть ханьфу и скорее сбежать. Но нет, извини, никак. Кандалы крепко-накрепко, до крови запястья сжимают. Попытался рукой двинуть — больно стало чуть не до слез. — У учителя очень красивые и длинные пальцы. Но они тебе уже не нужны, верно? Схватился жёстче. Все, игры кончились. Один раз надавил, и палец Шэнь Цинцю хрустнул. Звонко так, по всей темнице эхо. Больно и противно. Кричать хочется, но нельзя. А губы всё равно кривятся, несмотря на боль, в насмешливой ухмылке: продолжай дальше, не выйдет у тебя ничего. По глазам видно — точно взбесится вот-вот. Но в ответ лишь улыбка притворная. И хруст опять, только мизинца. В этот раз больнее. — Я умею ждать, учитель, — «и однажды дождусь». Не дождешься. Ни за что и никогда не дождешься, даже если от Шэнь Цинцю одна душа останется. Не получишь и слезинки, Шэнь Цинцю не намерен сдаваться. Продолжай. Да-да, давай, сломай еще что-нибудь. Давай, веди нежно по пальцам, сожми ладонь посильнее. Чего ждешь, тебе все что хочешь дозволено. Звереныш и впрямь сжимает со всей силы. Хрустит еще звонче, чем когда пальцы ломал. Шэнь Цинцю закусывает губу посильнее, но молчит. Молчит, хотя больно до того, что перед глазами темнеет. Хочется на помощь позвать, чтоб быстрее все это кончилось. Не получится. Не закончится. Не услышат, а если и услышат, то не придут. Никому ты, Шэнь Цинцю, не сдался даром, кому такой подонок нужен. Ци-гэ. Ци-гэ был нужен, но не подонок, а Сяо Цзю. Ни того нет теперь, ни другого. Шэнь Цинцю ведь даже простил. Простил и оттолкнул подальше, чтобы не вздумал во тьму за ним идти. Еще Юэ Ци сгинуть вот так же не хватало, честное слово. О себе и думать не надо, так хоть о нем вспомнить. Юэ Ци был всегда, когда не нужно. Но Юэ Ци был. Где-то в душе захотелось снова вернуться к Ци-гэ. Но Шэнь Цинцю сильный. Шэнь Цинцю — не Сяо Цзю. Пусть и хочет им снова стать. — Я и забыл, — говорит звереныш на другой день. Или всего час прошел? — Полюбуйся, что я принес. Откуда-то из рукава обломки меча достает. Под ноги Шэнь Цинцю бросает, будто подачку. На, взгляни, посмотри-ка, красиво как. — Приглядись. Шэнь Цинцю нехотя в руки обломок берет. Очень нужно ему в ерунду всякую вглядываться, но звереныш просто так не делает ничего. «Сюань» — на одном обломке отчеканено. Быть не может того, нет, нет-нет-нет, бред собачий! Невозможно, нереально, неправда!.. «Су». «Сюаньсу». Шэнь Цинцю трясет. Шэнь Цинцю сейчас бы накричать на кого-то, оплевать ядом с ног до головы да уйти, хлопнув дверью. В хижине закрыться, год не выходить. Смысл, если Ци-гэ уже действительно нет? Но Шэнь Цинцю смеется. Смеется зверенышу прямо в лицо, только что пальцем не тычет. Смеется над собой, над Ци-гэ, над миром и судьбой, которые помириться им так и не дали. Хотя нет, это сами они мириться не захотели. Так и не сказал ему Ци-гэ, зачем предал и почему. — Он примчался спасать тебя, — звереныш лыбится весело. — Я его тысячей стрел проткнул. Тысяча стрел. Дурень ты, Юэ Ци, кто просил?! Кто просил лезть за Сяо Цзю? Кто просил спасать и помогать? Кто просил держаться до последнего, Юэ Ци? Больше никому ведь до Шэнь Цинцю дела не было. И не будет. Холодно без Ци-гэ, оказывается. И Сюаньсу обломки холодные. А смех все раздается, и прекратить не получается. Юэ Цинъюань. Юэ Ци. Ци-гэ. Не узнать уже, один ли это был человек. Вернее, уже не спросить, потому что без этого ясно — один. Все то время глава школы Ци-гэ в душе оставался, первым же делом за Сяо Цзю побежал. Совсем-совсем как тогда, давно-давно, первым пускался защищать. Юэ Ци… — Сяо Цзю! Больно. Больнее, чем все пытки звереныша. Больнее пинков Цю Цзянло, больнее любых ударов и ран. Всего на свете больнее. Из-за него ведь все, сам виноват. А Юэ Ци не вернуть. Больно. Все тело переполняет боль, душу разрывает в клочья. А есть ли душа? Осталась ли после всего, чего натерпелся, вынес и проглотил? После долгих лет унижений и обид, зависти и коварных подначек за спиной? После крови на руках и скрытой, но пылающей в сердце ненависти? Была. И прямо сейчас ее стерли в порошок. Ци-гэ нет. Первый и последний человек, который давал надежду. Первый и последний, кого любил. Он умер. Просто умер. От тысячи стрел, пущенных зверёнышем, пытаясь спасти лживого гада Шэнь Цинцю. Как же… смешно. Смешно до боли в животе и хрипа, вырывающегося вместо смеха. Шэнь Цинцю закатывает глаза и откидывается к стене. Руки сжимают осколок Сюаньсу, тело от хохота содрогается. Впервые в жизни от чьей-то смерти так больно. Перед глазами сам по себе появляется Юэ Ци. Измученный, с мутным взглядом, он стоял и смотрел куда-то вдаль. Изо рта стекала к подбородку капелька алой-алой крови. Такого красивого цвета, всю жизнь окружавшего Шэнь Цинцю. — Сяо Цзю! — нечеловеческий крик. И в этом крике столько всего, что впору заплакать. Боль, сожаления и так и не высказанное «Прости!». А потом грузная фигура Ци-гэ падает, и, кажется, стрелы только дальше в плоть проникают. — Прости, Сяо Цзю, — еле слышный шепот отдается в ушах. Ещё больнее. И смешнее. И он смеется так громко, что уже в ушах раздаётся набатом. И пусть. Пусть раздаётся. Пусть Шэнь Цинцю от собственного смеха оглохнет, пусть из ушей кровь польется. Главное — не слышать. Не слышать звереныша, зачем-то отчаянно зовущего, не слышать и не вспоминать ласковый голос Ци-гэ. Не вспоминать, не слышать… Больше никогда и ни за что. Сил смеяться больше нет. Рука болит — порезал-таки осколком. Не беда. Сущий пустяк по сравнению с болью в груди и желанием сдохнуть уже поскорее. Для чего жить теперь, для чего, зачем?.. Переводит взгляд. Звереныш стоит и, кажется, впервые настолько изумлен. Шэнь Цинцю такое до этого не видел. И видеть не хотел. Вообще этого ублюдка не видеть бы. Досадить — с радостью. Взбесить — охотно. Но не видеть. Молчит. Смотрит пристально-пристально, будто видит впервые. Всматривается в каждую черту и даже не улыбается почему-то. А потом хмыкает и уходит. Уходит под истеричное хихиканье. Совсем тихое, но зловещее. Осколки, кажется, зазвенели, будто их сгребли в одну кучу. — Сволочь, — еле как произносит Шэнь Цинцю. И сам не замечает, как опять засмеялся. А Ло Бинхэ всё слышал. Даже когда вышел из камеры. Слышал эти надрывные нотки в его смехе, слышал проклятия. Слышал все. И первый раз в жизни не знал, праздновать свой триумф или волноваться из-за столь скорого безумия, настигшего учителя. Его и пытать-то бессмысленно будет, если сейчас с ума сойдет. О, да, он желал уничтожить Шэнь Цинцю. Страстно желал воздать за каждое унижение, что претерпел. Хотел увидеть, как теперь на него посмотрят снизу вверх. Хотел увидеть слёзы, поглумиться, сломать, уничтожить, услышать вопли. Еще в Бездне он лелеял эту мечту, каждый день представляя жестокие пытки. Он хотел стереть с лица земли этого человека. И, кажется, получил желанное. Ему это никаких усилий не стоило. Он даже не развлёкся по-настоящему, одной пятой силы демона не использовал. Ещё и половины замыслов не удалось воплотить в жизнь. Но он чувствовал удовлетворение. Все эти несколько дней клокотавшая в груди ярость только разгоралась. Он упивался мучением учителя, хотел услышать голос. Хотел услышать крик. Не услышал. Лишь увидел пустые глаза и растерянность. Честно, чуть не рассмеялся, больно уж занятное было зрелище. Горный лорд Цинцзин, Шэнь Цинцю — и сжимает осколки Сюаньсу до крови, что-то пытаясь сказать под нос. Как приятно-то было! Очень хотелось смеяться, глядя на это. Но Шэнь Цинцю опередил. Смех. Надрывный, истеричный, почти безумный. Ло Бинхэ ожидал чего угодно. Слёз, криков, проклятий и насмешек, в которых увидел бы ничем не скрытое отвращение. Всего на свете ждал, но только не смеха. Не от этого человека Он его звал. Он вопил на всю тюрьму «Шэнь Цинцю!», но бесполезно. Припомнил потом и прежнее имя, но смех с новой силой только начался. И Ло Бинхэ оцепенел. От непонимания, шока и осознания, что это — неправильно. Эй, священный демон, ты собирался его пытать. Жестоко, как никто и никогда не пытал. Чтобы он прочувствовал все унижения и обиды, перенесённые тобой в детстве. Что же тогда ты сейчас стоишь? Он, разбитый и почти уничтоженный, стоит на коленях подле тебя и безумно смеётся. Ты ещё не наигрался вдоволь, а уже позволяешь ему сходить с ума? Не наигрался. Верно. Ло Бинхэ ещё поиграет с этой игрушкой. И будет играть, пока совсем не испортит. Он не увидел слёз и не услышал хотя бы жалкой мольбы о пощаде. Он не даст сгинуть этой гниде. Ну, пока не наиграется.