Поверишь мне, Сяо Цзю?

Шэнь Цзю наивно полагал, что все вынесет. Никакая пытка этого выродка не сможет его заставить и звук издать. Тешить самолюбие звереныша не прельщает. Пусть хоть руки-ноги оторвёт, а перед этим каждую косточку медленно переломает. Пусть своих треклятых паразитов в крови пробудит. Пусть что угодно. Стерпит. Не стерпел. Он снова — снова, чёрт вас всех дери! — недооценил ублюдка. Знает же, что сам взрастил монстра. С особым рвением, жестокостью и немыслимым энтузиазмом выдёргивал нежные лепестки белого лотоса. А потом разбил коробочку, ни секунды не медля. Как оказалось, созрели в ней не семена, а демоническое наследие. И не только созрело, но и окрепло, усилилось благодаря гневу Шэнь Цинцю и Бесконечной Бездне. Монстр ничем не гнушался. И не гнушается доселе. Ни коварными планами, ни сокрушительными победами прямо в лоб. Наивно было надеяться, что он не попробует сломать учителя другим способом. Самым отвратным из всех возможных. Шэнь Цинцю до первых порванных одежд не представлял, что можно так громко кричать. Что животный ужас пополам с безысходностью, сковывает так сильно. Теперь зато знает. Знает и помнит впившиеся в запястья кандалы, грубые пальцы на боках и бёдрах, сжимающие до боли. Почти до хруста. Унизительно. Настолько унизительно, что хочется разрыдаться, заслышав скрип засова снаружи. По телу скользят мурашки от сырости и сквозняка, от призраков недавних касаний и боли. Щеки горят от напряжения, стыда, тлеющей в груди где-то ненависти и скатившихся-таки слёз. Глаза жжёт, а держаться сил уже нет. К чёрту. Последние крупицы достоинства развеяны в прах. Тело осквернено с давних пор, а сейчас еще и по новой. Душа истерзана, того и гляди разобьется в оковах страха. Такого же сильного, как перед ублюдком Цю когда-то. Когда он был никчёмышем Сяо Цзю, у которого ничего, кроме как упрямства и ненависти, не было. И быть-то не могло, единственный друг и то предал. Шэнь Цинцю плачет. Не сдерживается, не пытается подавить хрипящие всхлипы и стоны боли. Хоронит в себе горного лорда Цинцзин Шэнь Цинцю и присыпает могилу пеплом достоинства. Как был ты, Шэнь Цзю, никчёмной швалью, так и остался. Не замечает он ни слуг, ни стражей. Не слышит ни раздражённые крики, ни отвращения в голосах тех, кто его одевает. Плевать. На всё плевать. Уже нет смысла ни в чем. Ничего больше нет, ничего не осталось у Шэнь Цзю. Не осталось Цинцзина и статуса. Не осталось учеников и собратьев. Не осталось даже Ци-гэ. Все сожжено, залито кровью и растерзано в клочья его порождением. Этот полукровка-звереныш всё уничтожил. Хоть кто-то добился чего хотел. Шэнь Цзю знать не хочет, сколько так пролежал, одетый в одно нижнее. Кажется, пока рыдал, с него даже кандалы сняли, чтобы поддержать и одеть в какие-то верхние тряпки. Идиот. Это был прекрасный шанс сдохнуть. Мог же вырваться, выхватить у стражника меч да резануть по горлу! Вместо боли теперь пустота. Это не то, что было раньше в доме Цю. Иначе совсем. Будто бы и в душе, и в теле пусто. Только оболочка осталась, да такая, что ткни пальцем — сдуется. Мысли одна за другой исчезают. Голова пуста изнутри, но тяжела снаружи. Она падает на грудь, и сил поднять нет. И смысла нет. Ничего нет. Господина пика Цинцзин больше нет. Гордость растоптана, все страхи и грязь наизнанку звереныш вывернул. Больше нечем жить. Больше у Шэнь Цзю ничего нет. Даже не больно уже. И не грустно, что многое не сказал-не успел. Не грустно, что никогда никого из братьев не встретит, пик Цинцзин не увидит. Слезы даже по Ци-гэ не хочется лить. Ничего не хочется. Не видеть бы, не слышать теперь. Пусть звереныш-бог измывается, пусть, Шэнь Цзю и слова против не скажет. Зачем? Зачем чувствовать? Зачем видеть, слышать, дышать? Зачем жить? Зачем умирать? Нет на эти вопросы ответов. И незачем искать, Шэнь Цзю они не нужны. Не нужно знать, для чего из темницы в покои перевели. Не нужно знать, зачем здесь обставлено как на пике Цинцзин. Опять звереныш играется, какое ему должно быть до этого дело? Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не… Да делай ты все что хочешь. Какие тут могут быть «не». Незачем Шэнь Цзю поучать тебя, царя и бога. Каяться не в чем, плакать — только тряпки слезами все заливать. Незачем больше на что-то надеяться. Чуда не будет. Чудес и без того не было никогда. А ведь одного бы хватило. Маленького, слабого, незаметного. Но чтобы все-таки чуда. Чтобы Ци-гэ пришел за Сяо Цзю. Чтобы У Янцзы Сяо Цзю не нашел. Чтобы в школе Цанцюн Шэнь Цзю никто задирать не посмел. Чтобы лорд Шэнь Цинцю Ло Бинхэ не выбрал. Чтобы глава Юэ все начистоту рассказал. Чтобы Шэнь Цинцю зависть свою решил на корню задушить. Чтобы хоть оступился и не смог звереныша в Бездну скинуть. Но не бывает такого. Нет в этом мире чудес. Сяо Цзю давно в них перестал верить.В детстве только бывали сны. Про что-то светлое, чисто-яркое. Как Сяо Цзю к этому чему-то руки тянет, и на них нет больше царапин и синяков. Где-то за пазухой вдруг появляется сочное, сладкое наверняка яблоко, а за спиной его зовет Ци-гэ. И подходит потом, берет за руку, ведет за собой к этому светлому-яркому. И Сяо Цзю первый раз улыбается, не думая ни секунды, идти ли за ним. Улыбается лишь затем, чтобы проснуться в следующий миг. Проснуться, сесть на полу и заплакать. Дать, конечно, потом себе пощечину, что ревет как маленький, еще Цю Хайтан услышит, ему потом прилетит. Какие мечты о чуде, тут бы хлеба без побоев себе достать. Звереныш-то, надо сказать, такой же. Такой же мальчишка почти что с улиц, всеми гонимый, никому в этом мире не нужный. Будь у него только хороший учитель, иначе было бы все. Хотя бы за окнами не разверзся б Диюй. Миры бы так, как были, остались, Цанцюн бы остался цел. И небо было бы синее. И, может быть, случилось бы чудо. Не с ним и не с Шэнь Цзю, но с кем-то еще бы случилось. Что ему, что зверенышу только лишь одного не досталось. Мелочь, ну честно, ерунда какая… Что тому, что другому всего-то и не хватило, что чуда. И в чем ему, Шэнь Цзю, каяться? О чем плакать теперь, когда ничего больше нет? Когда все, кто был близок, давно уже в лучшем из миров. А ему никогда туда не попасть, слишком уж многим дорожку не так перешел. Души его больше нет. Так много сломано, что нечего сказать. Шэнь Цзю и на постели сидит неподвижно, как каменное изваяние. Поза покорная, безупречно ровная спина и руки на коленях. Как у многих учеников — покорность учителю. А он даже в бытность ученичества так не сидел. Показывал превосходство и надменность в одной лишь напряжённой осанке. Всё строил вокруг себя стену, нерушимую, крепкую и высокую — до самых небес. Никогда не принимал раболепной позы, как бы учитель ни смотрел недовольно и ни цыкал языком. Зато сейчас всё равно. Стена разрушена. Нет надменности, нет превосходства, нет высокомерия. Лишь пожирающая изнутри пустота, липкое чувство страха, оседающее в груди, да полное безразличие. Ни мыслей, ни желаний, ни целей. Шэнь Цзю, наверное, не человек теперь. Кукла. Красивая лицом кукла в тонких нижних одеяниях, с раскрошенными в кашу кистями рук и синяками по всему телу. С пустыми серыми глазами, в которые глянешь — и самого себя видно. Не презрение, не холод. Кристальная чистота. Ни чувств, ни эмоций. — Учитель? Шэнь Цзю не оборачивается. Смотрит только перед собой на стену и даже не замечает, как ненавистное, будто насмешливое «учитель» снова и снова раздаётся за спиной. С каждым окликом всё ближе, всё громче. Это уже не человеческий голос, а животное, собачье рычание. — Шэнь Цинцю! Шэнь Цзю! Горло сжимают тонкие пальцы. Воздух не может попасть в лёгкие. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, да и не хочется. К чему? Портить властителю миров развлечение? И зачем? Какой смысл уже… Упираться? Смешно. Прежние инстинкты почти срабатывают, но тут же трескаются, как фарфор, и падают осколками. Теперь нет и их, теперь точно нет ничего. Ничто не помешает зверёнышу — нет, господину — убить. Пальцы разжимаются, и Шэнь Цзю вновь принимает покорную позу. И смотрит вперёд, но ничего не видит. Перед глазами пляшут яркие пятна, голова кружится, всё вокруг расплывается блеклыми красками. — Посмотри на меня, — приказ тихий, подобен предостережению. Как же не повиноваться, если сам Ло Бинхэ сказал? Поднимает взгляд и смотрит в алые глаза, полыхающие подобно двум яростным кострам. Так же полыхало поместье Цю, так же горел Цинцзин и вся школа Цанцюн. Так же горел весь мир, погруженный в беспросветный хаос и мрак. И это пламя отражается в паре демонических глаз, которые когда-то давно, кажется, в другой жизни, смотрели на него с обожанием, а на мир весь — с надеждой. Верно, это было в другой жизни. Которая обращена в пепел и подана осколками Сюаньсу в тряпице. — Я сказал, посмотри на меня! — снова Ло Бинхэ рычит. Дикий зверь, сорвавшийся с цепи. Шэнь Цзю покорно смотрит. Но он не видит повелителя-зверёныша-ученика. Не видит ни человека, ни демона.Только лишь удушающее и яростное пламя в глубинах зрачков, распаляющееся молчанием. Он видит собственную смерть и растерзанную душу, разбросанную повсюду. Ее осколки того и гляди предадут линчи. — Так и будешь молчать, учитель? — губы расползаются в медовой улыбке, и Шэнь Цзю даже не кривится. Голову за волосы назад оттягивают. Ло Бинхэ улыбается шире, весёлым-довольным хочет казаться. Но Шэнь Цзю видит, как ненависть в глазах у него полыхает. Видит и молчит. Не больно. Не отвратно. Не унизительно. Развлекайся, демон, на здоровье, давай же. Не за волосы, за руки потяни, вырви их из плеч, чтобы плоть от резкого разрыва трещала, чтобы ткани порвались, всю комнату кровью залило. Что же ты медлишь? Пытку сладкую растягиваешь? Когда за волосы поднимают уже над полом, заставляя повиснуть, голову начинает щипать. Не так уж больно, но достаточно неприятно, чтобы чуть повернуть вбок. Кажется, демон этим доволен. Вон как улыбается, почти счастлив, что учитель что-то хоть сделал. Значит, живой. Невдомек ему, что ничерта Шэнь Цзю живым не назвать. Живой — значит, чувствует, понимает, готов за жизнь бороться свою. У живого есть она, эта жизнь, прежде всего. А у Шэнь Цзю нет. О какой жизни речь, когда он больше света белого не увидит? Звереныш, может, и позволил в приличных покоях пожить, но свободы уж точно ему не видать. Какая свобода, когда столько сделал ему, Императору Трех Миров? Как думать он смеет о синем небе и ясном солнце? Как еще смеет здесь оставаться, видом своим пятнать чистоту? Чистоту ли? Или ту грязь, что ты, звереныш, аж в трех мирах развел? Так ее не запятнать ничем уже, пусть даже его грязной кровью. — Что ты молчишь, учитель? — а что он говорить должен? Что говорить тому, кто все на свете разрушил? Богатство, власть и женщины все уже за него сказали. Что господин Ло хорош, что красив, что умен. А что он ублюдок — он и так знает.И повторять ему не нужно, только взбесится лишний раз. Бесить его уже даже не хочется, все равно смысла нет. Все равно звереныш способ найдет отплатить. Так отплатит, что Шэнь Цзю сам себя потом забудет. Но так ли уж это плохо, если потом не вспомнить? Шэнь Цзю не узнает. Не так звереныш добр, чтобы таким подарком его удостоить. Забыть о боли — да разве ж позволит? Забыть грехи и страхи — как можно-то? Зачем тогда это все, если Шэнь Цзю не вспомнит, что сделал Шэнь Цинцю? Шэнь Цинцю старался не быть больше Шэнь Цзю. Непросто было, когда в твоем имени «Цю». Но Шэнь Цинцю все равно было. Шэнь Цинцю не хотел больше, чтоб было больно. И решил причинять боль сам. За что и поплатился. Так просто. Так сложно. — Шэнь Цинцю! — да что ты орешь-то? Думаешь, так чего добьешься? Размечтался ты, император Ло Бинхэ, есть все-таки то, что Владыке не получить. Шэнь Цзю не нужно ничего забывать. Шэнь Цзю уже сам не верит, что то была его жизнь. Его-то ничем не приметная, простая жизнь раба Сяо Цзю. Глупого мальчика, сменившего, наконец, хозяина. Только вот новый хуже Цзянло оказался. Не повезло Сяо Цзю. Сяо Цзю никогда не везет. А Сяо Цзю, может, и не хотел, чтоб ему повезло. Может, он и не знал, что бывает такое. Не могут раба купить хорошие люди, но хуже Цзянло немногие. Да-да, император Ло из таких. Из тех, кто не просто бьет, а поизвращаться любит сначала. Чтоб жертве весело стало, чтоб доверять ему начала. Сяо Цзю не начнет. Сяо Цзю знает, что потом только сильнее побьют. Промолчишь — ударят. Ответишь — ударят дважды. И что тут поменяешь, когда давно все сделано-сказано? И что здесь поможет, когда ни боги, ни демоны не смогли? Мир ломается под ногами. Неба и солнца отныне нет. Демоны и люди воюют открыто теперь. Сяо Цзю все равно. Много слишком ран. Много слишком боли, чтоб что-то еще понимать. Сяо Цзю не нужно ничего забывать. Это другим его точно не сделает. Изнутри все болью разъело, нет смысла больше ни в чем. Сяо Цзю — безвольный раб. Рабы не плачут. Ло Бинхэ смотрит с дотошным вниманием на куклу в своих руках. Он хотел добиться подчинения. Он желал увидеть полные безысходности и отчаяния глаза. Он это получил. Сполна получил. Тело учителя висит безвольно в его руках, взгляд пустой, будто глазные яблоки выкололи и вставили стёклышки. А ещё Ло Бинхэ желал услышать вопль боли. И этого он так и не добился. Вопли он слышал, да. Истеричные, панические, насмешливые. Но не от боли. А сейчас он смотрит на этот ничтожный шматок мяса и кожи, и внутри всё заворачивается в комок отвращения. Не только к ублюдку-учителю. Но и к себе. Он стал такой же тварью. Даже хуже. Откидывает Шэнь Цзю в стену и смотрит. Ничего. Даже защитный рефлекс не сработал. Шэнь Цзю стукается затылком об пол и безжизненно смотрит в потолок. Можно подумать, что он действительно сдох. Мало ли, вдруг Священный Правитель немного силу не рассчитал? Бывает. Он так не одного слугу разбил до кровавого пятна на стене. Но Шэнь Цзю дышит. Грудная клетка поднимается и опускается, а паразиты Ло Бинхэ чувствуют спокойное биение его прогнившего сердца. Он стоит и смотрит на ненавистную шваль минуту. Две. Час. Ничего не происходит. Учитель как лежал, так и лежит, даже почти не моргает. Будто нет здесь его смерти на расстоянии меньше чжана. Будто руки не у него в кашу раздроблены, а от былой красоты почти и следа не оставлено. Ло Бинхэ смотрит на неестественно бледное лицо и кривится. Кожа так истончилась, что все голубые венки видны. Под глазами проступили почти чёрные круги от усталости и жизни без света. Черты лица заострились ещё больше: острые скулы выпирают уродливо, линия челюсти проступила чуть сильнее. Только красивое — что тут греха таить, иначе не скажешь — тело не изменилось. Хотя шея скоро на спичку походить будет. Интересный видок у тебя, учитель. Где же твоё былое высокомерие? Что же ты не заботишься о своём внешнем виде как раньше, м? — Учитель такого высокого мнения о себе, что даже не смотрит на меня, — насмешливо выплёвывает он и наклоняется, закрывая Шэнь Цзю обзор на полоток. — Скажи же что-нибудь, мерзость. Или язык проглотил?! Шэнь Цзю молчит и смотрит также беспристрастно. Мерзость. А Шэнь Цзю почти хочется губы растянуть в кривой улыбке. Но желание пропадает так же быстро, как появилось. Впрочем, кто Сяо Цзю такой, чтобы судить? Мерзость так мерзость, господин, называй как хочешь. Никто не против. А он — тем более. Ему вообще плевать. Хоть сыном шлюхи назовите, хоть собакой семейства Цю, хоть старым развратником. Кто такой Сяо Цзю, чтобы решать, кем становиться? У него для этого есть господин, который определённо придумает что-то такое, до чего презренный раб никогда не додумался бы. — Говори! — Ло Бинхэ срывается на крик. Он бесится. Отходит к другой стене и бьёт её так, что дыра огромная остаётся. Один раз, второй… В третий уже бить нечего — там выход во двор, свобода и свежий воздух, пахнущий серой. А звереныш все успокоиться не может. Опрокидывает стол с чернильницей и, громко стуча каблуками, выходит — нет, вылетает — из комнаты. Шэнь Цзю безмолвно остаётся лежать. Желание Правителя — закон. А Сяо Цзю — весь его, хочет того или нет. Ло Бинхэ хочет иного. Ло Бинхэ давно уже так не гневался. Придушить бы эту мразь, да поскорее. Прижать к стене, чтоб не вырвался, сжать пальцы на тонкой белой шее, без того уже синяками покрытой, сдавить так сильно, что хрустнет позвоночник. Слышать хрипы и слизывать языком горько-соленые слезы, выступившие от боли и ярости. Пусть будет яростным, пусть ненавидит столько, сколько душа попросит. Будто бы есть у Шэнь Цинцю душа. Была бы, не издевался бы над Ло Бинхэ. Не скинул бы в Бездну. Не был бы сейчас на изваяние каменное похож. Все равно ему будет, если Ло Бинхэ придушит. И не пикнет, если сожмут пальцы горло. Что ему до этого, он всю волю свою растерял. А воля была у него загляденье. Сильная, крепкая, несгибаемая. Будто бы камень — согнуть сложней, чем сломать. Ло Бинхэ и сломал. Разбил на кусочки. Думал, будет учитель держаться до конца дней своих на одной только воле. Но и тут удивили его. Обломись, Священный Правитель. Не получишь. А с какого хрена, скажи-ка мне?! От комнаты вот-вот места мокрого не останется. Стол, стул, простыня и покрывало с кровати, кровать, светильник, ваза… Чтоб тебе пусто было, Шэнь Цинцю! Чтоб ты снова чувствовать начал! Чтоб слушался Ло Бинхэ через слезы, а не как раб покорно! Ты когда-то рабом уже был, хватит с тебя! Стань тем же лживым гордецом, каким был на пике Цинцзин! Стань! Оживи! Вернись! — Вернись! — вопит Ло Бинхэ. — Вернись-вернись-вернись! — Господин звал? — кто-то из жен вошел. — О, эта госпожа счастлива вернуться, чтобы сладостно ублажить господина Ло! Не до баб сейчас. Но он подходит, обманчиво-нежно ведет по ее лицу пальцами. Мягко сжимает бока, прижимает к себе, якобы чтоб быть ближе.А в следующую же секунду прижимает к стене, думая об одном. Придушить. Заставить орать. Заставить молить и плакать. Не игнорировать. — Господин! — она же не учитель, ему этого будет мало. — Господин, прекра…кх…не душите эту госпожу! — Что хочу, то и делаю, — и вправду. Ло Бинхэ сам себе хозяин, захочет — задушит на месте. — Не смей указывать мне! — Н-не смею… — правильно, шепчи. Шепчи, блести влажными глазами, кричи оттого, что господин тебя коснулся. — М-молю, господин! Да, так! Да, сучка, умоляй его! Хоть так, быть может, что-то и выйдет. Умоляй отпустить и скорее трахнуть, умоляй не душить больше, моли о пощаде! Делай все то, чего никогда учитель не сделал бы. Господин Ло оценит. Хватает жену за тряпки другой рукой и затыкает влажным поцелуем. Бросает на пол, сам сверху. Тело под ним извивается, в судорогах корчится то ли от боли, то ли от желания переспать уже наконец. И Ло Бинхэ не заставил ждать. Рывком срывает все тряпки, вовсю лапая груди. Трахнуть бы ее так, чтоб потом встала не сразу, чтоб потом господину Ло отсосала еще в благодарность, чтоб всем телом дергалась, когда кончит. Так и вышло все. Ло Бинхэ в слове своем даже самому себе верен. Орала девчонка громко, целовалась вполне неплохо. Трогать себя давала, волком не смотрела на каждый шаг. На касание каждое стонала, а дальше и речи не шло о том, чтоб молчать. Вопли, стоны, плач почти что…этого же хотелось ему? Этого? Этого! Да! Нет. Ему хотелось, чтобы орал учитель. Но не от боли пусть, а от оргазма. И боли тоже, но это потом. Вот только тронуть себя он не даст. А силой неинтересно. Интересно будет, если учитель сам будет просить, умолять, стоять на коленях и касаться-касаться-касаться. Станет податливым только в постели, гордецом в жизни, чтобы трахать было приятнее. Чтобы триумф был. Победа. А сейчас этого нет. Сейчас есть только рабская покорность, и от этого хочется только сильнее беситься. Что ж, Шэнь Цзю, не хочешь сам возвращаться, этот ученик поможет. Этот ученик хочет своего учителя во всех смыслах. Прежнего учителя, у которого ненависть светится в глазах. И Ло Бинхэ любой ценой вернёт этот свет. Ему нужна кукла, да. Но не безвольная — скучно.