It's just a wish

Крейг хорошо знал, что значит бояться идти домой. Вот его одноклассники прибегают из школы. Дома их ждет сытный обед из двух блюд и компота и любимая передача по телевизору. Уютная болтовня с предками. Пара часов за скучными уроками, после которых так здорово вылезти из комнаты через окно и спрыгнуть в сад, чтобы полюбоваться на вечереющее небо. Удрать на улицу, сиганув через забор, и, свистнув приятелям, затеять игру в футбол звонкой пивной банкой. Пробраться на чей-нибудь двор, бросить камнем в соседского пса и сбежать прежде, чем рассерженная хозяйка высунется в окно. Шататься по улицам до позднего вечера, зная, что по приходу домой мать, разве что, пожурит и пойдет разогревать ужин. У Крейга никогда такого не было. Он привык ходить на цыпочках, крадучись и оглядываясь, словно вор. Вздрагивать от каждого шума и шороха. Прятаться в кустах с бешено бьющимся сердцем всякий раз, когда в отдалении показывалась чужая компания. Он уже не помнил, сколько раз был бит, зато прекрасно помнил, как это больно. На родной улице (как, впрочем, и на любой другой), он никогда не чувствовал себя в безопасности. Даже когда несколько дней проходили относительно спокойно (что бывало редко), он не переставал бояться — даже наоборот, его тревога только усиливалась. Это было как попасть в капкан посреди лесной чащи: пусть сейчас вокруг тихо, но спустя время обязательно кто-то придет и проткнет копьем твою шкуру. Тощий долговязый подросток возвращался домой, дрожа от сырой прохлады весеннего вечера. Его старая джинсовая куртка представляла собой жалкое зрелище: один рукав был почти оторван, спереди все в грязи и крови. С той стороны, где рукав был целым, куртка была только наброшена на плечо, так как сама рука была загипсована и висела на привязи. Крейг нес ее перед собой, думая не о боли, которая стала уже привычной, а о том, каковы теперь его шансы в драке. Сможет ли он этим гипсом выбить кому-то из них зубы в следующий раз или пробить череп?.. Где-то на краю сознания копошилась мысль, что теперь он окончательно беззащитен, но паренек старательно гнал ее прочь. Фонарь рядом с их домом не горел, как и всегда: с тех пор, как местная шпана несколько раз выбила из рогатки лампочку, родители Крейга просто решили ее не менять. Он на ощупь открыл калитку, стараясь проскользнуть в образовавшуюся щель так, чтобы она не заскрипела. В гостиной горел свет, сквозь занавески виднелись мигающие вспышки — отец смотрел телевизор. Отлично, это его шанс… Крейг бесшумной тенью прошмыгнул на крыльцо, медленно-медленно повернул ручку входной двери, почти не дыша просочился в прихожую и прикрыл дверь, чудом не издав ни звука. Перед ним, всего в паре метров, начиналась спасительная лестница наверх. Всего какие-то жалкие два метра — и он в безопасности! Но это расстояние освещалось открытым проемом в гостиную. Раньше на этом месте была дверь, но ее сняли, когда отец однажды зацепился за нее ногой и уронил ящик пива (Крейг до сих пор помнит, как тот орал и топал ногами). Подросток глубоко вздохнул и по старой привычке представил себя невидимкой. Просто не думать об этом зияющем проеме, мимо которого идешь, как по сцене. Он сделал несколько неторопливых шагов на цыпочках, почти не касаясь пола. Если двигаться слишком быстро, сидящие в комнате могут заметить движение, но и медлить нельзя. А вот и лестница! Крейг обрадованно взлетел на пять ступенек… и тут раздался предательский скрип. — Ах ты, паршивец! — тут же раздался громовой голос из гостиной, и парня пригвоздило к месту словно раскаленной спицей, выросшей из потолка и вошедшей в пол аккурат через его тело. Ему хотелось бежать, орать, крушить все на своем пути, удрать на край света и никогда больше не слышать этот голос, не подчиняться ему, не чувствовать, как он выжигает изнутри все хорошее, лишая чего-то самого важного… На ватных ногах Крейг спустился вниз и показался в проеме, позволяя режущему свету от пятирожковой немецкой люстры лишить его невидимости и защиты, которую давал полумрак. Отец сидел в кресле напротив телевизора. Мать была чуть в стороне, на вытертом диване. Она вязала свитер, и весь ее вид говорил о том, что она полностью отдается этому занятию — настолько, что не замечает ничего вокруг. Ее крашенные хной волосы были накручены на бигуди, как у типичных домохозяек с журнальных обложек. Все то время, пока отец будет распинаться, мать не скажет ни слова в защиту сына, будто его и нет вовсе. Крейг ненавидел ее. — Ну и где ты шлялся, позволь спросить? — отец обернулся к нему, неудобно изогнув шею и поясницу. Это неудобство тоже было виной Крейга, как и все плохое, что происходило в этом доме — мистер Голди каждый раз ясно давал это понять. — Я был в больнице… — пробормотал подросток. Снова заболела рука, горячие иголочки впивались в кость, вызывая сероватую рябь в глазах. — Ты что, опять подрался? — отец изобразил крайнее удивление. Крейг только хмыкнул: эта комедия повторялась из раза в раз, он уже знал ее наизусть. — Он еще ухмыляется! А ну, быстро подошел сюда, щенок недоделанный! Экран телевизора быстро мелькал, меняя цвета: голубой, зеленый, фиолетовый… Там показывали какое-то ток-шоу: три толстые женщины сидели на нестерпимо розовом диване, все вокруг было таким ярким, как в фильмах Кубрика. С каждой новой вспышкой в голове нарастал гул. — Ты что, еще и руку умудрился сломать, придурок? Хочешь остаться на второй год в школе? Странно, Крейг об этом даже не подумал. Он, конечно, не любил писать сочинения и алгебраические задачи — но не настолько же, чтобы кости ломать! Но у отца, конечно, имелись свои выводы насчет всего. —…никчемный, ленивый, наглый, тупой, самодовольный мерзавец! Мы все делаем для тебя — и что мы получаем? То, что ты плюешь нам в лицо и продолжаешь сидеть на нашей шее, свесив ноги! Вспышка. Вспышка. Вспышка. Бом. Бомм. Бомммммм… — Нужно было сразу отдать тебя в военное училище, там бы из тебя человека сделали. Сделали бы мужчину, а не невесть что! Да-да, я с тобой говорю! Ты хуже девчонки, даже сдачи дать не можешь… Крейг остекленевшим взглядом смотрел в стену позади телевизора. Если бы отец действительно отдал его в военную школу, то Крейг пристрелил бы его сразу же после выпуска — и наплевать, что это прямая дорога в тюрьму. Но за военную школу нужно платить, а Голди-старший никогда не пойдет на такое. — Все, убирайся, не желаю тебя видеть! И только попробуй выкинуть еще какой-нибудь фокус — сразу отправишься в колонию! Крейг развернулся и деревянным шагом отправился к себе, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не побежать. Тихо закрыв дверь своей маленькой пыльной комнаты, он наконец-то перевел дух. Сегодняшняя головомойка оказалась легче, чем обычно — видимо, отца всё-таки сдержала его сломанная рука. Прибегни он к побоям — тогда даже у непрошибаемых школьных учителей возникли бы вопросы. Парень рухнул на незастеленную кровать. Он был почти спокоен — сильное внутреннее напряжение притупило его чувства, заставляя мыслить холодно. Остался всего лишь год. Какой-то жалкий год — и он уедет отсюда навсегда, поминай как звали! Поедет в Техас. Нет, лучше в Европу! Спрячется, сольется с толпой, станет мыть машины и сторожить склады — лишь бы не здесь, не рядом с этим долбаным психом, с этим больным ублюдком, который по непонятной причине является его отцом! Нужно будет получить водительские права, найти какую-нибудь старую колымагу, которая сможет быстро ездить — и он будет свободен… Обдумывая свою давнюю мечту, подросток нашарил под кроватью магнитофон. Забравшись под одеяло, Крейг устроил прибор на подушке рядом с собой и нажал на кнопку. Тихо заурчало колесико перемотки, затем после щелчка раздались первые аккорды «Man on the silver mountain». Он купил кассету группы «Rainbow» в прошлом году на собственные деньги, которые заработал, подстригая соседские газоны. Его просто заворожила обложка с таинственным замком, упиравшимся в небо, и яркой радугой над ним. На витрине музыкального магазина стояла пластинка с тем же альбомом, но у Крейга не было винилового проигрывателя, который он мог бы слушать, не боясь быть услышанным (отцовский проигрыватель стоял в гостиной). А вот старенький японский магнитофон, найденный на чердаке, вполне годился для таких целей. Крейг любил эту кассету больше других, что были в его немногочисленной подборке. Особенно парня поражал голос певца — мощный и одновременно такой пронзительный, он будто бы взламывал границы привычного мира, раздвигая их до бесконечности. Лежа в темноте своей каморки, Крейг снова и снова прокручивал альбом, представляя себе, каким мог быть обладатель такого голоса. Наверняка этот человек никого на свете не боялся. Он был свободным и мог делать все, что хотел, и никто бы никогда не осмелился издеваться над ним. В небольшом буклете на внутренней части кассеты были написаны имена участников группы, и имя вокалиста Крейгу запомнилось сразу: Ронни Джеймс Дио. Имя было каким-то необычным, будто бы тоже из другого мира, где нет серой городской пыли и унылых типовых построек, а есть лихие погони на автомобилях по извилистым дорогам среди фруктовых деревьев и живописных скал. Крейг мечтал однажды встретить Ронни. Почему-то парню казалось, что такой человек, как Дио, никогда не стал бы смеяться над ним, даже будь он хоть десять раз бит. Не стал бы называть его педрилой из-за отросших волос. Не стал бы смотреть на него как на идиота, если Крейг решится поговорить с ним о музыке и о тайных смыслах слов, когда, вроде бы, говорится одно, а подразумевается другое. Да, им было бы о чем поговорить, и Крейг тогда рассказал бы ему, что в тайне от всех осваивает гитару и уже выучил почти все партии из того альбома. Рассказал бы, что их музыка помогает ему не чувствовать себя таким одиноким, таким бессмысленным дерьмом… Голди-младший вытер навернувшиеся слезы, поплотнее укрылся одеялом, пристроив поудобнее больную руку, и вновь нажал на перемотку.