Тёмная радуга

Никогда не забуду тот момент, когда впервые услышал голос Алины. Две тысячи шестой год, линейка первого сентября. Мой «дебют» в новой школе — родители заставили перевестись из старой, в которой я проучился девять лет и которую очень любил, потому что в этой якобы лучше готовили к ЕГЭ. Сказать, что я был не в настроении — ничего не сказать. Но Алина всё изменила. Можно ли ожидать от школьной линейки концерта уровня Мэдисон-сквер-гарден? Конечно, нет, вот и я не ожидал, поэтому был поражён до глубины души. Алина вышла на сцену с двумя другими девчонками, но я сразу обратил внимание именно на неё, ведь настолько густо накрашенных чёрным глаз я ещё не встречал. Стройная и невысокая, с длинными светлыми волосами, в платье с пышной юбкой и в кедах, она напоминала Аврил Лавин. Не успел я подумать об этом, как из динамиков зазвучала не лучшего качества минусовка песни «Падает дождь» группы «Лицей». Не знаю, почему кто-то выбрал эту песню для первого сентября, могу только предположить, что из-за строк «Ищешь ответ, словно дважды два четыре». Алина вступила первой и я… пропал. Буквально. Сидел и слушал с открытым ртом. Настолько прекрасного голоса я никогда не слышал вживую. Чистый, звонкий, такой мягкий и бархатный… Я утонул в нём, и даже вздрогнул, когда второй куплет запела другая девочка. Исполнив песню, Алина отдала микрофон завучу и быстро затерялась в толпе. Всю оставшуюся линейку я пытался найти глазами её светлую макушку, но тщетно. Даже немного расстроился — уже думал, что придётся искать её по всей незнакомой школе. Но когда же я вошёл в свой новый класс и увидел Алину за последней партой, то невольно расплылся в мечтательной улыбке — мне не придётся бегать по лабиринтам коридоров, вот она, голосистая красавица, прямо передо мной. Недолго думая, я подошёл к ней и спросил: — Возле тебя не занято? Она оторвалась от блокнота, в котором что-то писала, прикрыла его рукой и пожала плечами: — Нет. Садись. Новенький? — Да… Да. Я — Максим, — неуверенно протянул я. — А я всё смотрела списки в коридоре и думала, что за Максим появился у нас в классе. Фамилия у тебя ещё такая забавная, да? — Лизоркин, — поморщился я, хотя и кивнул. — Вроде не самая ужасная фамилия, что с ней не так? — Да всё так, просто забавная, — повторила она. — А я — Алина. Алина Мазур. — Ну, тебе-то с фамилией повезло, — улыбнулся я. — Звучно. Будто какая-нибудь телеведущая. — Или заштатная певичка. Лада Дэнс. Алиса Мон. Как там еще этих давно забытых бездарностей звали? — хмыкнула Алина. — Я слышал, как ты пела сегодня. И Ладе Дэнс до тебя… как до Китая пешком, — честно сказал я. — Это было прекрасно. Светлые глаза Алины, которые из-за подводки были так похожи на глаза хаски, мгновенно загорелись: — Правда? Спасибо. Не думала, что за той песенкой кто-то расслышит мой голос. — Давно ты занимаешься? — Да, с четвертого класса. Руководительница хора, Галина Романовна, вела у нас музыку, заприметила мои задатки прямо на уроке. С тех пор тренируюсь у неё. — Вот прямо так и тренируешься? — усмехнулся я. — Конечно. Пение — спорт похлеще бокса, — гордо возвестила Алина. — И конкуренция выше. И моральных сил больше затрачиваешь. Это же чистые эмоции! Быть певицей — это честь, которую надо заслужить. Я поразился тому, насколько серьёзно она относится к этому занятию. Но, на самом деле, учитывая, как хорошо она пела, мне следовало бы догадаться, что за этим стоит не один лишь талант, но и усердие. За дверью послышались быстрые лёгкие шаги, и Алина легонько толкнула меня в бок, шепнув: — Анюта Вячеславовна идёт. Короче, Максим, послезавтра в Драмтеатре будет певческий конкурс. В двенадцать. Я там участвую. Если хочешь — приходи. Я вспомнил, что послезавтра понедельник, а в районе двенадцати намечается первый в учебном году урок физики, но кому сдалась законы какой-нибудь термодинамики, когда на горизонте маячит возможность насладиться ангельским голосом красивейшей девушки? Я украдкой глянул на Алину — она вновь принялась писать что-то в своём блокноте и на меня, казалось, не смотрела. Но мне было приятно хотя бы то, что она отнеслась ко мне дружелюбно. В понедельник я действительно прогулял уроки ради Алининого конкурса. Шмыгнул в зал, сел на один из последних рядов, и обратился в слух. Она выступала третьей, пела песню всё той же группы «Лицей», «Осень». Стыдно признаваться, но мне всегда нравилась эта песенка, в первую очередь, своей странно-тревожной мелодией. Она очень подходила Алине, которая во время вчерашнего разговора показалась мне мрачноватой и саркастичной. Алина не выиграла — победу отдали блёклой девчонке с жиденькой косой, которая пела какую-то ура-патриотическую муть. Я дождался Алину на выходе из зала и воскликнул: — Спела офигенно! Она, до сих пор смотревшая в пол, подняла свои намусоленные чёрным глаза: — Похоже, не очень-то. — Да ладно, брось. «Патриотка» взяла жюри темой, а не талантом. Но… Что с этой группой «Лицей»? Ты их фанатка, что ли? — Я выгляжу, как их фанатка? — весьма раздражённо спросила Алина. Я смутился и лишь развёл руками. Алина вздохнула: — Да нет, это всё Галина Романовна. Она говорит, что проходила кастинг в группу и почти попала туда, всё сорвалось в последний момент. Свежо придание, да верится с трудом, но их песни я пою из конкурса в конкурс, из концерта в концерт. Не пойму только, она им так мстит или наоборот, боготворит их? - она невесело рассмеялась и добавила. — А что ты здесь делаешь? Запал на меня, что ли? — Есть такое дело, — не стал притворяться я. Да и зачем? Алина мне так понравилась, что я готов был предложить ей встречаться прямо сейчас. — Ты забавный. Ладно, поживём-увидим, — уклончиво ответила она. — Ты сейчас куда? — Пока никуда. Есть предложения? — Типа того. И она, перебросив через плечо усыпанную значками сумку-почтальонку, жестом пригласила меня следовать за ней. Оказавшись на улице, Алина закурила. Я невольно округлил глаза: — Ты куришь? — Да. А что? Не нравятся курящие девушки? — хмыкнула она. — Да нет… Просто… Твой голос. — А, — махнула она рукой. — Пофиг. Я не нашел, чего бы возразить, поэтому мы покурили молча. И если вчера я смотрел на неё украдкой, то сейчас совсем не скрывал своего взгляда, можно сказать, пялился. Алина тоже открыто смотрела на меня, криво улыбаясь и выпуская в серое небо сигаретный дым. Докурив, она присела, с силой затолкнула бычок во влажную землю, после чего достала из сумки крупный флакон духов и пару раз брызнула ими… себе в рот. Я чуть не уронил недокуренную сигарету: — Что ты творишь? — А что такого? Если предки спалят — мало не покажется. Маман запретит ходить на занятия к Галине Романовне, она ненавидит моё увлечение и зацепится за любую херню, лишь бы меня его лишить. Говорит, что я ленивая и глупая вертихвостка. Кстати, эти говнодухи, — помахала она у меня перед носом крышечкой, — маман мне и подарила. Мои любимые кокосовые духи ей не нравятся, типа они для дешёвок, а мне надо быть леди. А я ненавижу эти, какой-то бабский запах, она, видать, под себя выбирала, — закатила Алина глаза. — Идут только как освежитель дыхания. — А ты не боишься отравиться? — следуя Алининому примеру, я воткнул бычок в землю. — Думала об этом, даже на «Майл Ответах» спрашивала, но там всякие ублюдки поржали и сказали, что только бездарям и бездельникам может прийти в голову пить духи. Все считают меня бездарностью, видишь, Макс? Даже аноны из интернета. — Но… — попытался подбодрить её я, но Алина жестом остановила меня. — Пойдём, покажу тебе место, где я своим бездельем и наслаждаюсь, — потянула она меня за рукав. Мы проехали несколько остановок — вернулись к школе, и пошли вглубь района, в сторону перелеска. Наконец, Алина вывела меня к весьма странному месту — перед нами возвышались два здоровенных резервуара непонятного назначения и наполнения, соединенные ржавой винтовой лестницей и огороженные сетчатым забором с огромными дырками. Мы пролезли в одну такую дырку, поднялись по лестнице и уселись на мостике между резервуарами, свесив ноги. Вид перед нами открывался чудесный — весь район, как на ладони, лесок, река… — Красиво, — честно сказал я. — Тут я и провожу всё свободное время. Плохо ли мне, хорошо, хочу поплакать, помечтать, написать что-то или просто послушать музыку — прихожу сюда. Кстати, о музыке. Что слушаешь? Я замялся: — Первые, кто приходят на ум — «Green Day». А так… Да всякое. — Хм, «Green Day»… И «My Chemical Romance» знаешь? — Нет, даже не слышал, — честно признался я. — Боже мой, как ты много упускаешь! В октябре у них выйдет новый альбом, это просто счастье — оба старых я заслушала до дыр. Гляди, — она вытащила из сумки блокнот, в котором писала вчера в классе, — тут все их тексты. Я воспроизвожу их по памяти, тренирую английский заодно. Спеть что-нибудь? Похоже, тебе единственному нравится мой голос. Давай «Хелену». И она, не дожидаясь ответа, запела, смотря не на меня, а ровно вперёд. Алина пела медленно, вдумчиво, чётко произнося каждое слово. Ближе к концу песни я заметил, как подрагивает её подбородок из-за еле сдерживаемых слёз. — Ты чего? — наблюдая, как у неё по щеке течёт окрашенная в чёрный слеза, встревожился я. Алина ничего не ответила, просто отвернулась. — Если ты так переживаешь из-за проигрыша, то, блин, забей! Это такая херня! Продолжая молчать и шмыгать носом, Алина положила голову мне на плечо. На секунду я испугался — просто не знал, что делать в такой ситуации, — а потом аккуратно погладил её по волосам. Этот простой жест и ознаменовал начало наших отношений. Мы проводили всё свободное время возле этих резервуаров — болтали, пили «Ред Булл», а иногда и эту чёртову вонючую «Ягу», курили, слушали музыку, Алина часто пела мне… Там же мы впервые поцеловались и прямо на мостике, подложив под спину куртки, впервые занялись сексом. Это была лучшая осень, лучшая зима и лучшая весна в моей жизни. Я чувствовал себя самым счастливым на свете, у меня было всё, о чём я только мог мечтать в том возрасте: красивая и талантливая девушка, свобода, эмоции, музыка… Никто нам не мешал — Алинины родители просто не знали о нас, моим же было не особо интересно, чем я занимаюсь после школы, если у меня в дневнике исправно появлялись четвёрки. Я думал, что так будет вечно, но потом наступило лето… Алинины родители узнали о наших отношениях самым поганым образом: они нашли у неё в кармане упаковку от презерватива. До сих пор не понимаю, как она там оказалась, и это злит меня до такой степени, что хочется орать. Родители устроили Алине такую выволочку, что она в слезах прибежала ко мне почти в двенадцать ночи. Помню, как испугались мои родители и я сам — мы подумали, что с ней случилось что-то ужасное. Она же, не прекращая рыдать, объяснила, что самое ужасное всё-таки произошло — ей запретили заниматься пением. А ещё выбросили все её блокноты с песнями, диски, наушники, плеер… — Я не знаю, что мне делать! Они просто взяли и перекрыли мне кислород. Вспороли глотку! Моя мама пыталась успокоить Алину, но она плакала до тех пор, пока не уснула от бессилия. После этого вечера Алина изменилась навсегда. Она стала ещё более мрачной — шутки про смерть проскакивали у неё чуть ли не в каждом предложении, и раздражительной настолько, что с ней невозможно было разговаривать. Она постоянно нарывалась на скандал, материлась, злобно шутила и подкалывала. К резервуарам Алина всё чаще ходила одна — я смотрел из-за кустов, как она лежит, задрав ноги в грязных, исписанных маркером кедах «Конверс», и напевает любимые мелодии. Но больше не поёт по-настоящему, а просто мычит. У моей певицы забрали её музыку. Когда мы пришли учиться в одиннадцатый класс, я попытался наладить отношения с Алиной, ведь мы просто не могли избегать встреч. Временами мне казалось, что всё возвращается на круги своя: мы снова гуляли по округе, держась за руки, «зависали» у резервуаров или, надвинув капюшоны, «маскируясь», целовались на переменах в коридорах и под лестницей. В эти моменты я снова был счастлив, а вот Алина выглядела недовольной и даже зажатой. Да, она никогда не отличалась излишней весёлостью, но и настолько понурой не была. Снег в том году выпал рано, в конце октября. И прямо в день первого снега мы с Алиной жутко поссорились из-за ерунды: я нечаянно перекрутил провод её наушников и они перестали работать. Алина орала на меня так, что мне казалось, будто я совершил самый страшных грех в своей жизни. Решив, что просто надо дать ей время «остыть», я оставил её в покое. Надеялся, что скоро её настроение улучшится, и всё встанет на свои места. Так было всегда. Всегда, но не в тот раз. Этот странный праздник, четвёртое ноября, мы провели порознь, даже не созванивались. Шестого числа я пришёл в школу и не увидел Алину за её привычной последней партой в среднем ряду. Она не пришла ни к первому уроку, ни ко второму, ни к шестому. Я написал ей пару СМС-ок, но она не ответила, хотя отчёт о доставке пришёл. Не знаю, наверное, это было какое-то предчувствие, но меня весь день тошнило от волнения. Желудок сжимался в ледяной комок, да ещё и прилипал к позвоночнику. Когда уроки закончились, я привычно зашёл за школу, закурил и задумался — где бы могла быть Алина? Логично предположил, что возле «наших» резервуаров, и пошёл туда. Чем ближе я был к ним, тем хуже мне становилось. Сердце билось уже где-то в глотке. Это был страх, настоящий, дикий. Сосредоточенный на своих переживаниях, я вздрогнул, когда услышал высокий, раздражённый голос: — Лизоркин! Думал, не увижу, как ты смолил прямо на школьном дворе? Мне пора побеседовать с твоими родителями, так? Я закатил глаза. Анюта Вячеславовна. Есть ли классухи более бесячие? Вряд ли. Я ускорил шаг — подумал, что она может решить, что я в наушниках и не слышу её. Не тут-то было — Анюта Вячеславовна не была бы Анютой Вячеславовной, если бы так легко отставала от «хулиганов». — Лизоркин! — она почти схватила меня за руку, и я резко обернулся. — Ты оглох? — О, Анна Вячеславовна, — решил изобразить я дурачка. — Что такое? — Я видела, как ты смолил за школой, — тряхнула она мелкими, «кукольными» кудрями. — Завтра в восемь утра ко мне с родителями! Мне надо обсудить с ними не только курение, но и твой внешний вид, и твои обжимания с Мазур. Мне всё это не нравится. Ещё бы. Несмотря на то, что ей было всего тридцать или около того, и она не была страшной или толстой, Анна Вячеславовна давно превратилась в гадкую стереотипную «совдеповскую» училку. — Хорошо, — пожал я плечами. Мне нечего было возразить. — Кстати, Мазур. Где она? — не успокоилась та. — Я не знаю, — честно признался я, чувствуя, как лёд в желудке жжёт с новой силой. — Сам иду её искать. — Куда? — Туда, где она может быть, — училка всё сильнее утомляла меня навязчивостью. — Я вам ещё нужен? Нет? Тогда до завтра. — Думаешь, вне школы можешь дерзить? Нет, Лизоркин, только не мне! — рявкнула Анюта Вячеславовна. — Я иду с тобой. Заодно узнаю, где ваш притон. — Нет! — воскликнул я. Это реально было слишком. Я не мог позволить ей разрушить магию нашего места. — Я тебя не спрашиваю. Веди, иначе родители во всех подробностях узнают, как ты слюнявишься с Мазур под лестницей и о том, как мазюкаешь глаза чёрным карандашом в туалете, только ради того, чтобы позлить учителей, а после уроков трусливо смываешь свой «макияж», — показала она кавычки пальцами. Тон её был предельно серьёзным, даже злым, поэтому я согласился. В первую очередь, я делал это ради Алины — не хотел, чтобы её родители снова причинили ей боль. Весь путь до резервуаров мы проделали молча, но по ухмылочке Анюты Вячеславовны я понимал, что она очень меня хочет подколоть. Когда же мы дошли до нужного места, её лицо внезапно вытянулось, а губы задрожали: — Максим, — севшим голосом произнесла она. — Не смотри… После этого она закатила глаза, тихо охнула и упала, словно подкошенная. Я поймал её в полуметре от земли, думаю, если бы не успел, то она могла бы и повредить себе что-нибудь. Оставив её на дорожке, я посмотрел в сторону резервуаров и увидел Алину. То, что я испытал тогда, невозможно описать. Наверное, это и есть шок. Она лежала на спине, широко раскинув руки. Рядом с ней валялись осколки флакона из-под духов — капли парфюма разлетелись вокруг, смешались с первым снегом и застыли золотистыми шариками. И это были единственные краски в её смерти. Впервые за долгое время Алина не накрасилась — на её ресницах застыли лишь снежинки, а одета она была во всё белое — такие неуместные на снегу кеды, джинсы и футболку. Я сел рядом с ней на колени, взял её за холодную руку, да так и сидел, пока меня не отвели в сторону милиционеры или медики, я не запомнил. Я вообще мало что помню из тех дней, всё было как в тумане. Судмедэксперты сказали, что она выпила чёртовы духи, точнее, запила ими пачку таблеток снотворного. Я не представляю, как она это сделала, но они сказали, что в желудке не было больше ничего. Хотя духи были большими, стомиллилитровыми… В общем, я не знаю. Как и не знаю, почему Алина убила себя. Она не оставила ни записки, ни диктофонной записи, ни заметки в телефоне, ничего. Говорят, тем утром она сильно поругалась с родителями. Учитывая, что она убила себя теми духами, что ей подарила мать, предполагаю, что она захотела сыграть на извечном «Вот умру, тогда поплачете!» И они поплакали — на похоронах у матери Алины случилась такая истерика, что её увезли на скорой. А уж как плакал я… Моя жизнь разделилась на до и после шестого ноября две тысячи седьмого года. Я никогда не забуду, как бледна была Алина, лежащая в гробу в нежно-голубом платье и «Конверсах» того же оттенка. В тот момент мне хотелось поменяться с ней местами. Да и, если честно, до сих пор хочется. Я не могу прожить ни дня, не вспомнив её. Её светлые глаза. Её мягкие волосы. Её тихий смех. И её прелестный голос. С тех пор прошло десять лет. Прямо сейчас я стою у могилы Алины, смотрю на цифры «1990-2007» и сжимаю в руках флакон тех самых духов, вульгарных и старомодных «Chanel N°5». Не знаю, выпить ли мне их, как Алина тогда, аккуратно поставить среди искусственных цветов или выкинуть к чёртовой матери. Опыт подсказывает мне, что пить не стоит. Что я кому докажу или покажу, если убью себя на могиле своей первой и единственной любви? Я давно уже не драматичный Макс, подводящий глаза чёрным карандашом, а понурый Максим Леонидович, педагог-психолог. Отучившись в вузе, я вернулся в родную школу, и теперь, надеюсь, помогаю таким детям, как Алина. Ученики знают мою историю и поэтому, как мне кажется, доверяют мне и не боятся подойти и попросить совета. Такое принятие даёт мне стимул просыпаться по утрам, жить дальше. Но… Я всё равно отдал бы что угодно, лишь бы вновь услышать хоть одну строчку, спетую моей певицей.