Дневник покаяния и одно ножевое ранение

Четыре набранные килограмма пошли мне на пользу. В груди появилась небольшая, но приятная полнота. Ноги стали, кажется, более сильными. Я покрасила волосы в светлый оттенок. Пшеничный такой – всегда мне нравился. Стоя перед зеркалом в небольшой комнате, я любуюсь своим отражением. Синоптики, как обычно, нам наврали, и в середине октября случилось потепление. Да такое сильное, что даже сегодня, 29 ноября, не ощущается зимы. Сегодня особенный день – мне исполняется двадцать. И, как и любой из дней за последние почти три месяца, он пройдет восхитительно – так я себя настроила. В честь этого дня я надела черные колготы и платье. Темно-синее, летящее, оно подчеркивает обрисовавшийся силуэт и оттеняет глаза. Я не удержалась купить ботинки с невысоким каблуком – изящно и удобно. С черными колготками ноги кажутся очень длинными. Даже макияж сделала – нанесла тональный крем и тушь. Накрасила губы. Я смотрела на себя в зеркало и знала – эта новая я совсем не то же самое, что бежало через полстраны от него. Почти весь сентябрь я провела, слоняясь по северной столице страны. Спала в незнакомых местах, иногда снимала хостелы, иногда искала сожителей через специализированные сайты. Купила себе самый простой телефон с доступом в интернет. Еще на вокзале разбила старый. Удалила все свои социальные сети и профили. Никаких приложений и мемов, картинок и электронных книг. Никогда бы не подумала, что способна на все это. Настало время жить. Я познакомилась с кучей людей – и куча людей меня не запомнили. Я называлась разными именами, доставала паспорт только при крайней необходимости. А однажды – в одном подвале, который больше походил на подпольный пансионат, где я провела целых три ночи в компании приветливых женщин, спасающихся от миграционки, мне пришло очереденое предложение. Узбечка лет тридцати с большими щеками спросила, нужен ли мне паспорт. Я ничего в этом не понимала – если схватят с поддельным паспортом, считай – пропал. «Посмотри вокруг. Разве ты уже не пропала? Тебя окружают беженки из Узбекистана. У них дети и долги. Они, по-твоему, могут назваться «Марией Ивановой»? Кто поверит их узким глазам, когда они скажут, что их зовут «Маша»? А тебе – тебе поверят». Она сказала, что если не пересекать границу и пользоваться паспортом только в проходящих ситуациях – ничего страшного. Что такое «проходящая» ситуация я узнала тоже от нее. Паспортом можно было пользоваться, например, для путешествий по стране, если покупаешь алкоголь, если устраиваешься на мелкую работенку. Она не советовала ездить за рулем, пробоваться на большие должности в крупные компании и попадать в полицию. И тогда – выйдешь сухой из воды. Так я стала некой Инной. Паспортный день рождения сместился на лето. И официально мне внезапно оказалось двадцать четыре года. Она покрасила мне волосы. Сказала, что будет читать за меня молитвы. И покуда со мной все хорошо – кажется, она читает. Изо дня в день я топила в себе тревожность. Читала новости. Искала те самые заметки. В начале октября Лавра приговорили к тринадцати годам лишения свободы – самой высшей мере наказания за такое преступление. А от обвинения о взятке его все-таки откупила мать. Но Роман, впрочем, так и не сел. Его адвокаты подали апелляцию, и пока шло разбирательство в европейском суде, ему позволили уехать в Европу. Там он принял роль дискриминируемого обвиняемого с ложным приговором. Он утверждал – его прессуют только потому, что он гей. Конечно, с другой стороны мира к нему отнеслись с понимаем. Мама Лавра получила уголовную статью за нецелевое расходование бюджетных средств. Уплатила огромный штраф и была лишена возможности дальше продолжать работать в Министерстве финансов. Ироничные журналистские заметки, мол, она слилась за сыном, как мне кажется, были правдой. Но что она будет делать или уже делает – ума не приложу. Мой отчим получил пятнадцать лет строго режима. Странно, но интернет меня убеждал в том, что он признался в изнасиловании несовершеннолетней, и факт чистосердечного смягчил ему приговор. Несмотря на то, что ему дали максимум по статье об изнасиловании, ему смягчили наказание за пособничество в хищении бюджетных средств. Я знаю – молюсь – чтобы он не вышел из тюрьмы. И, конечно, Миша. Длинные, чудовищно эмоциональные электронные письма, из которых я узнала, что Лавр умоляет его уехать с ним в Европу и все забыть. Пережить эту боль и начать все заново. А еще – что Миша пошел в отказ и последовал моему примеру – просто сбежал. Но, видимо, он не был настолько осмотрительным, как я, и попался Лавру в пригороде. Они договорились, что будет «год перерыва», когда Миша может делать все, что захочет, но после этого – он приедет к Лавру, и они начнут жить вместе. Единственное условие, выставленное Романом, – чтобы Миша вернулся. И, конечно, было достигнуто согласие. В том письме Миша писал: «За год я тебя найду». Зачем? – задавалась вопросом я, думая, куда мне бежать. Сидя в середине октября среди непостижимо необъятных лесов Карелии, я вдруг осознала, что суть не в закрытии этого круга, а в его продолжении. Мише нужна погоня, мне – бродяжничество. Если он меня найдет, то будет вынужден прекратить метания – будет должен забрать меня с собой или закрыть вопрос нашей дружбы (читай – прихлопнуть, чтобы никому ничего не рассказала). Ни того, ни другого ему не хотелось, но, с другой стороны, ломать Нелли ногу он тоже не хотел. Кстати, она пришла в себя уже через неделю. Странно, но на волне феминистического движения в ее инстаграме значительно прибавилось подписчиков, и я видела, как из текста в текст она все активнее отстаивает право женщины на неприкосновенность. Удивительно, насколько это неполезное действие в подвале дома Лавра стало полезным для ее мироощущения. В своей комнатке я все убрала. Еще вчера вымыла полы, протерла пыль и собрала вещи. Теперь они хранились в маленьком чемоданчике. Несмотря на то, что у меня было достаточно денег для более-менее приличной жизни на несколько месяцев, я сразу выбрала путь аскета. Тратила тот минимум, до какого могла дожать. Никогда не отказывалась, если какой-то турист решит угостить меня едой. Я проехала полстраны за месяц, пока к концу октября не оказалась здесь. Небольшое поселение на берегу отвоеванного клочка земли. Сезон закончился, даже несмотря на потепление. Здесь был очень влажный холодный воздух и средняя температура +17. Когда я приехала сюда – мне показалось, что места лучше не найти. Из окна гостевого дома видно море – холодное и безжизненное, в котором необязательно купаться. Можно просто смотреть. Дышать им. И не прикасаться. Вместо предложения об оплате номера мне поступило предложение о работе. Мужчина, близившийся к семидесяти годам, передал мне в ведомство бар. Это своеобразное кафе находилось на первом этаже гостевого дома. Не больше десяти столиков, маленькая стойка, холодильник да плита. В это время людей почти не было. Он предложил мне гроши за эту работу, но сказал, что я могу поселиться на чердаке, переделанном под однушку. Там было не пыльно. Одна старая кровать, казавшаяся мне самой удобной в мире. Окно, в которое каждое утро заглядывало солнце и морской воздух. Из кладовки я притащила зеркало в полный рост. Затем – купила небольшой чемодан и не удержалась от платья и ботинок. В таком виде – красивая и непоколебимая – я спускаюсь в бар сегодня. Сажусь на место посетителя. Еще вчера я сообщила дедушке, что вынуждена буду уехать. «Почему?» – негодовал он. «Обстоятельства вынуждают». Не спрашивая у меня паспорта и только иногда мельком намекая на то, что понимает мою ситуацию, он сказал: «Если еще потребуется передержка, приезжай». Что именно он понимал обо мне – я так и не узнала. Сегодняшнее утро первое, когда на баре работает местная школьница. Усердно натирает тарелки и пивные бокалы, заправив черные прямые волосы за свои немного торчащие уши. Пока у них объявили карантин из-за гриппа, она взялась за работу. Пытливый взгляд, цепкие пальцы, готовность к труду. Такая юная, но такая сознательная. Глядя на ее забитую заботами голову, я диву давалась – насколько же осознанными людьми могут быть эти подростки. Будь я с ее силами и мужеством – стала бы свободной значительно раньше. Но, может быть, не будь у меня всех этих трудностей – обретение свободы было бы не столь необходимо. Я заказываю блинчики с шоколадным топпингом и большой капучино. В баре я одна. Знаю, что девчонка смотрит на меня, как на взрослую суровую даму, может быть, даже восхищается или завидует, – так подолгу и внимательно рассматривает мои коленки и шарф. Но, в общем-то, за эти три месяца мое лицо приобрело столь нейтральный оттенок, что так оно, пожалуй, и было – я действительно утратила неспособность к решениям и приобрела некоторую страсть к жизни. Теплое пальто покоится на вешалке. Рядом с моим столиком стоит чемодан. В нем зимние ботинки, джинсы, очень теплая куртка, несколько комплектов белья, свитер и кофта полегче, футболка, банные принадлежности, носки. Самое необходимое при мне. В маленькой сумке лежит бальзам для губ, ножик, паспорт, часть денег (остальные – в разных карманах чемодана), дневник. Пора от него избавляться. Подали блинчики. Сразу чувствуется – покупные, но кофемашина здесь хорошая. Вкус кофе не портит сахар, а я – едва ли не до слез удивленная – с диким восторгом ощущаю потрясающий вкус шоколада. Я перечитывала дневник несколько раз. Пока не устала ментально избивать себя на предмет – а была ли я права, сбежав. Правильного ответа на это нет. Единственное, что я понимаю сейчас, что выбора не существует покуда не существует возможности прожить альтернативу. Это привело меня к тому, что все мои действия были неизбежны, а потому – единственно верны. Когда я это поняла, ночами стала зачеркивать строчку за строчкой дневника, пока вся тетрадка не превратилась в сплошной черный сгусток. Ни слова не разобрать. Ни под лампой, ни вблизи – хоть глаз выколи – я зарисовала каждую буковку. Больше этого всего не существует. Есть еще одна вещь, которую мне, пожалуй, следовало бы завершить. На покетбуке, лежавшем на моем столе, который я впервые начала читать еще в поезде в Питер, значилось «Золотой Храм». Я вычитала его трижды – от корки до корки. Изобличая в каждом действии героя Мишу, я – страница за страницей – убегала от него еще дальше. Он сказал: «Это – ключ к моему сердцу» – и, признаться честно, сердце у тебя отвратительное, Миша. Понять лучшего бывшего друга оказалось сложно, но когда я это сделала – все стало предельно ясным. Сдавшийся и потерянный, недолюбленный и брошенный – а потом озлобленный и готовый причинять боль каждому, кто его полюбит, чтобы встать на одну ступень способности чувствовать. Я даже не уверена, что он умеет любить. Только разрушать. Где-то в начале месяца его длинные письма прекратились. Я не хотела задумываться – случилось с ним что-то или нет. Уж лучше бы случилось. Но позавчера на почту пришла одна строчка: «Скоро увидимся». В тот же час я собрала свои вещи и попросила уволить меня так же неофициально, как приняли. С дедушкой я попрощалась еще вчера. Он видел мое платье на вешалке и оценил. Сказал: «В нем в тебя каждый прохожий будет влюбляться». Я посмеялась. Сидя в баре, с удовольствием поедая свои блины, находясь в этой прекрасной одежде и будучи ни к чему абсолютно не привязанной, я ощущаю себя не столько в опасности, сколько счастливой. Через полчаса из поселка отбывает автомобиль. Он едет сквозь весь полуостров, пересекая границу с материком, чтобы прибыть в ближайший крупный город. Там я и сойду, а затем – кто знает? Может, поеду куда подальше, а может – останусь в нем. Я сэкономила денег, целый месяц работая и живя у дедушки, и теперь – могу взяться за любую работу. В бар заходит водитель минивена. Говорит: «Какая красотка! Ну и повезло же мне с попутчицей!» Я улыбаюсь – да, ему повезло. Это внук дедушки – ему лет тридцать, или, может чуть меньше. Обросший щетиной работяга. Наверное, я бы к любому села в машину – больше меня ничего не пугает. А в случае опасности я всегда могу всадить маленький нож, лежащий в сумке, обидчику прямо в горло. Отчего-то я не сомневаюсь, что единожды научившись отстаивать себя – физически не можешь этого забыть. Он берет чемодан вместо меня, как типичный джентльмен. Я кладу на стол несколько купюр. Оставляю немного чаевых – так, чтобы этой девчонке жизнь не казалась пропащей, может быть, на блокнотик или сигареты – кто знает, чем она увлекается. Я сажусь на переднее пассажирское, внимательно разглядывая море. Такое спокойное и мирное, что нет оснований полагать, что случится нечто нехорошее. Когда дверь водителя хлопает, мужчина показывает пальцем на большое окно бара и обращается ко мне: – Новенькая показывает в окно, что вы книги забыли. – Ой, нет, – быстро отзываюсь я. – Пусть оставит себе. Мужчина показывает новой барменше знак отбоя. И я краем глаза замечаю, как девчонка заглядывает внутрь. Под книгой также остается дневник. Испещренный черными полосами, он будет воспринят, как чья-то затяжная истерика, и выбросится в ближайшую урну еще до того, как девчонка решит подумать, что это было. Прощай. Наверное, мое бродяжничество однажды закончится. Но даже если нет – есть ли в целом мире человек свободнее, чем я? А если Миша заявится в это прекрасное тихое место, работящая девчонка ответит: «Ну, может кто-то такой здесь и был, не исключено. Тут, знаете ли, путешественников хватает». И только если Миша найдет «Золотой Храм», оставленный мной, как я однажды нашла Дневник, то сможет найти доказательство моего счастливого существования и увидеть надпись на последней странице: «Я больше никогда не буду читать». Что, конечно же, будет отсылкой, но нисколько – правдой.