burning neon

— Тебя трудно найти в последнее время. Ни капли отчаяния в медовых блестящих глазах, только застрявшая на лице улыбка со слегка вздёрнутыми кончиками. Руки Каминари в машинном масле, а его синий рабочий спецфартук служит полотенцем вот уже третий месяц. Не то чтобы Шото мечтал выяснить, когда он стирал его в последний раз, но въевшиеся жирные пятна уже больше похожи на грязные лужи. Излишки профессии, которой Каминари уделяет уж слишком много времени. Может, именно поэтому он так хорош. — Слишком многие ищут, — Шото сидит на пороге, положив локти на колени и покачивая пальцами от безделья. Каминари ненавидит, когда он садится именно там, а Шото ненавидит, когда его заставляют усесться в старый дряхлый диван, который Каминари называет «бежевый гранж», хотя он уже давно не бежевый, и уж точно не гранж. Из спинки торчат три массивные пружины, а сидушка настолько стёрта, что жёлтый поролон валяется повсюду мелкими крошками. Шото может набросать в уме то количество клопов, которое кроется внутри. Мастерская Каминари — гараж, обычный гараж с габаритами пять на три, и тойота Шото туда вполне вмещается, но не вмещается он сам, потому что остальное пространство завалено инструментами и деталями. На кой-то хер Каминари даже понавешал картин на стены, а в углу примостил диван с квадратным зеркалом над ним, и не дай Бог Шото когда-либо узнать, что Каминари хоть раз здесь ночевал. Он бы мог снять просторное помещение. Он мог бы арендовать склад, два склада, мог бы арендовать хоть целую сеть складов — у него были бабки, но Каминари никогда даже не заикался о том, чтобы уйти отсюда. Никогда не заикался о том, чтобы продать этот дряхлый домишко на самой окраине Южной Каролины, о том, чтобы переехать куда-то в центр, где полицейская сирена не визжит оглушающим воем каждую грёбаную ночь. Каминари оставался здесь. Завален работой, каждый день разбирая машины едва ли не по частям, словно хирург, работающий с внутренностями, вовлечён в самое жерло уличного криминала с кипой ненужных опасных знакомств и расплатой за любое неправильное действие. Каминари оставался здесь. Шото почти никогда не видел его без синей униформы. Менялась разве что его причёска, потому что иногда он распускал волосы, а иногда собирал их в небольшой хвост. Всё остальное — стабильно. Стабильно тёмная футболка под плотный фартук, старые кроссовки, чёрные джинсы. Стабильно огрубевшие потрескавшиеся ладони, но сильные накаченные руки. Каминари было всего девятнадцать лет, когда они познакомились, всего девятнадцать, когда он только встал во главе отцовского дела. Не верится, что за каких-то шесть лет он преуспел в этом настолько, что был правой рукой каждого стритрейсера в округе. — Так значит, Бакуго вышел из тюрьмы, — Каминари на мгновение перестаёт возиться с капотом и разворачивается. — Говорили, что на этот раз он попал по-серьёзному. Так как удалось увильнуть? Шото вскидывает брови, трёт большой и указательный пальцы друг о друга. Каминари понимает намёк — бабки решают всё на свете. — Там была какая-то путаница, не смогли решить, по законам какого штата его судить, и это сыграло на руку, — Шото достаёт пачку сигарет из кармана, быстро подкидывает одну и ловит губами, продолжая говорить: — Это его проблемы, что он попался именно в Небраске, где законом запрещено даже чихать во время церковной службы. Каминари застывает: — Небраска? — Полторы тысячи миль отсюда, да. Но ты и сам видел его в гневе — он никогда не останавливается. Каминари бросает взглядом молчаливое «ясно» и присаживается рядом. Шото подкуривает. Тёплый ветер разносит дым по всей округе, но Шото засматривается на розовые петуньи, которые растут неподалёку, и понимает, что фактически опыляет их табаком, хотя дым до них никогда и не долетит. — Собираешься встретиться с ним? — А у меня есть выбор? Ты же знаешь, чего он захочет, когда приедет на сборы сегодня, а если мы ещё хоть раз сыграем в «охоту на мышей» вместе с ним, то пострадает половина штата. Безбашенный. Безбашенный. Бакуго Кацуки — безбашенный, но об этом позже. — Какая-то шваль снова начнёт передразнивать его. Он ненавидит, когда его дразнят, это его только раззадоривает. У него отобрали права, отобрали их ещё пять лет назад, когда засудили впервые, но это ему помешало? Он с малых лет в этом, он никогда не отступится. И пока он будет в этой игре, вот увидишь, этот город не узнает покоя. Бакуго не гасает по пустым дорогам поздно вечером, когда в округе никого и можно скрыться из виду, особо не утруждаясь. Бакуго не гасает по окраине, не гасает где-то за пределами города, не выезжает в сельскую местность. Он здесь — он прямо в центре, может специально позволить полицейским зацепить себя взглядом, чтобы погонять, это всё — игра, одна сплошная игра длинною в жизнь. — Бывал в Чикаго? — спрашивает Шото, равнодушно затягиваясь едким дымом. — Не знаю, может, чинил там машину однажды или просто приехал посмотреть город. Нет? Тогда тебе блядски повезло. Был случай, когда один стритрейсер во время очередной гонки подсадил к себе ребёнка в машину, потому что тот хотел покататься. И он, не сбавляя скорости, петлял по центральным дорогам, обгонял тачки одну за одной, ускорялся на пустырях так, что шкала спидометра гудела от опасности. Ребёнок — маленький мальчик, может, лет шести, естественно не понимал, с чем столкнулся на самом деле. Он плакал и визжал в салоне, едва не обмочился от страха, но этот чёртов псих даже не думал останавливаться. Это, блять, был Бакуго. И я до сих пор понятия не имею, чей это был ребёнок. — Бакуго, Бакуго. Все знают Бакуго. Адреналиновый наркоман. Я чиню его тачки чаще, чем его сажают за решётку. Шото выкидывает бычок в алюминиевую пепельницу, он дымится тонкой струйкой дыма и медленно гаснет. Вместе с ним потихоньку угасает всё желание разговаривать об этом безумце. — Адреналин несовместим с гонками. Шансы есть только у тех, кто холоден и спокоен. Каминари кивает, что ему ещё остаётся? Он возвращается к тойоте, пока Шото возится с телефоном и набирает чей-то номер. В телефонной трубке гудки и ничего более. В голове у Шото жажда убивать и ничего более. — Ещё кое-что, — говорит Каминари прежде, чем залезть под тойоту. — Когда ты познакомишь меня со своей красавицей агерой? Я понимаю, что ты не хочешь забывать свою первую тачку, а оттого и привозишь мне её для реанимации каждые полгода, но всё же. Шото напрягает плечи, опускает голову вниз. Тёмные солнечные очки на его глазах слегка съезжают к кончику носа, но он не спешит их поправлять. — Привезли только сегодня. Собираюсь опробовать её вечером. — Вот как? — ухмыляется Каминари. — Обращайся с ней как надо. Хотя, я и не против повозиться с такой малышкой. Просто интересно… Что сказал Иида, когда продавал её тебе? Шото поворачивается, поджимает губы, придавая лицу «ты-и-так-знаешь-что» выражение. Каминари не перестаёт ухмыляться. — Сказал, что она убьёт меня. Он просто ещё не в курсе, что я оформил заказ на туатару. Если всё пройдёт хорошо, через месяц она уже будет здесь. — Туатара серьёзный болид. Поговаривают, что даже серьёзнее, чем агера. Разница, конечно, в тридцать километров в час, но это имеет огромное значение, когда цифры подходят к пятистам на спидометре. Уверен, что справишься с таким гиперкаром? — Блять, — ругается Шото. — Уверен, что этот гиперкар справится со мной?

***

Чёрная уайра выруливает в сторону пляжа, проезжает мимо близко посаженных пальм, прячется за разнобоем блёклых авто и устремляется вперёд, обгоняя остальные машины на мосту. Как только пейзаж утопающего в закате города остаётся где-то позади, уайра волнует стрелки спидометра сразу до ста шестидесяти. Шото не гоняет, когда в его голове разнобой эмоций, но всегда есть исключения из правил. Он зажимает кнопку на рулевом колесе, и амортизаторы опускают перед для низкого сопротивления воздуху, уайра рычит так мягко, что почти мурлычет. Пейзажи за окном превращаются в неясные кляксы, он вжимает овальную педаль газа в пол, зажимает пальцами руль и дышит — разгорячённо и сбито, сжимает челюсти, напрягает желваки. Весь холод остаётся во взгляде. Бакуго ждёт там, где обусловились. Не изменяет излюбленному бугатти, на который Шото никогда бы не позарился. Для него бугатти — что-то древнее, уже прошедшее свой путь. Бугатти тупит, потому что разгоняется до сотки за пять секунд, а не за обещанные две с половиной, бугатти — прошлый век, нагремевшее имя, изжившее себя ещё давным давно. Он мог бы придумать ещё миллион синонимов, потому что это то, чем они с Бакуго занимаются при встрече каждый раз — поливают дерьмом тачки друг друга. Шото глушит мотор. Бакуго ждёт его под деревом в нескольких метрах, зажатого с обеих сторон высокими песчаными склонами. На пустыре никого, кроме них и спёртого жаркого воздуха, волнами разбредающегося у асфальта. Лучи заката прощально отражаются в тёмном стекле солнечных очков, которые Бакуго приветственно снимает. Больше для того, чтобы Шото заметил, как презрительно он смотрит на его тачку. — С возвращением, — говорит Шото, откидывая дверцу вверх. Чёрное крыло уайры плавно уходит, открывая обзор на дорогущий кожаный салон и алюминиевую панель. Бакуго многозначительно выгибает бровь. — Купил тачку за три миллиона ради кожаных половых ковриков? Шото презрительно опускает веки, расслабляя взгляд и опуская подбородок. — Ага. И тебе бы не мешало. В твоей бугатти из нового — только царапины. Роботизированная коробка передач — круто, но на кой, если тормозит? Бакуго не спорит, и это не вписывается в привычные рамки их разговора. Через секунду Шото понимает, почему: — Я уже купил себе новую. Он захлопывает дверь уайры. Он встаёт и подходит ближе. Он спрашивает: — Что за машина? И Бакуго, конечно же, не отвечает. Шото понятливо кивает, он и не надеялся на ответ. Он не надеялся ни на что, а тем более на то, что Бакуго поймёт, что именно сейчас происходит. — Многое изменилось, пока тебя не было, — Шото присаживается на корточки, устало тянется к пачке сигарет, но воздух настолько пыльный и жаркий, что он быстро отказывается от идеи разбавить его дымом. — Есть много новеньких и много тех, кто ушёл. Но загвоздка в другом. Ни единого порыва ветра, ничего, что могло бы избавить от этого проклятого ощущения прилипшего к коже тепла. Бакуго закуривает вместо Шото, цепляя ушки солнечных очков за свою чёрную майку. Через несколько часов, когда темнота просочится сквозь многоэтажки, а поливальная машина пройдётся по асфальту, тогда и только тогда, наступит долгожданная пленительная прохлада. — Появились те, кто зарится на нашу территорию. Не просто на место проведения гонок, а на нас в целом. Бакуго недоумённо хмурится, словно решение этой проблемы — простое и пустяковое. — Так убей их, — говорит он. — Убери, избавься. Мне тебя учить этому нужно? Можешь по этикету устроить с ними гонку на спор, выиграть и сказать им проваливать отсюда ко всем ебеням. Сложно? Шото потирает переносицу двумя пальцами. Он знал, что не стоило начинать. — Их крышуют. Есть такая информация. Если полезть на рожон — велика вероятность, что прихлопнут самих. И я правда не хочу напоминать тебе, из-за кого у нас такие напряжённые отношения с копами. Более того, всё не так просто. Я не уверен, что это обычная банда, сформированная кем-то из местных. Бакуго давит окурок носком кроссовка. — В смысле? — В смысле — это китайцы. И вряд ли они приехали, чтобы погонять с нами на деньги. Год назад такое уже происходило. Португальцы, неизвестно каким чудом оказавшиеся здесь, возомнили себя королями дорог и полезли к Бакуго, поставив на кон всё, что имели. Он отправил их заново овладевать трассой Васко да Гама, но не факт, что они вообще вернулись в гонки после этого. Шото ковыряет носком песок, пока мелкие камушки катятся куда-то вниз, зарываясь в пыль. Бакуго обмозговывает информацию, сжимает пальцы в кулак и расжимает обратно. — И что это значит? Нам ждать благословения Божьего, чтобы поставить их на место? Я не собираюсь просто сидеть и ничего не делать. И тебя слушать я тоже не собираюсь. — Тебе придётся, — отрезает Шото, и в его тоне отчётливо слышится раздражённый рык. — Я руковожу тобой, я руковожу всем и всеми. Я здесь главный, Бакуго. И, пока ты снова не угодил в тюрьму, изволь подчиняться. Бакуго подходит ближе, алое зарево освещает его лицо, отражается в висящих на груди очках, плывёт ниже, прощаясь, чтобы превратиться в блёклые синие сумерки. Шото смотрит исподлобья — пронзительно и уверенно. Он понимает, к чему всё идёт, и Бакуго говорит: — Тогда докажи, что имеешь право приказывать мне. Они расходятся в противоположные стороны и садятся в машины. Бугатти выезжает на трассу и равняется с уайрой, приветственно рыча мотором. Впереди нет никакой грид-гёрлс, ничего, что могло бы подать знак сдвинуться с места, но это не мешает. Это никогда не мешает. Шото раскручивает двигатель и, словно по сигналу, оборачивается на Бакуго. Тот выставляет указательный палец вверх и говорит одними губами: «На три». Они одновременно отпускают тормоз и летят вперёд поразительной синхронностью. Шото знает Бакуго наизусть, знает, что даже медленная, по его меркам, бугатти может сделать его в два счёта, потому что это Бакуго, и непредсказуемость — спутница его удачи. На прямой вперёд с небольшим отрывом выходит уайра, и это уже проигрыш для Бакуго, потому что уайра — итальянская хрень, выжимающая из себя максимум триста восемьдесят километров в час. Проиграть уайре — означает проиграть вовсе: проиграть, как гонщику, как человеку, как брату Тодороки Шото. Бугатти быстро навёрстывает упущенное, выходит вперёд, виляет антикрылом, оглушает рёвом четырёх турбин. Десять радиаторов охлаждают разгорячённый двигатель. Шото с самого начала знал, что ему не тягаться с вейроном, но у него всё ещё есть смекалка, которая работает на отлично даже в самых непредсказуемых ситуациях. Финишная прямая — пустынный парк у въезда в город. Раз уж на то пошло, он позволит Бакуго немного повыпендриваться. Шото выжимает двести пятьдесят за одиннадцать секунд, триста — ещё за десять. Бугатти всё ещё виляет, не позволяет медленной уайре сравняться с собой. За десять секунд до столкновения с финишной прямой Шото нажимает кнопку на рулевом колесе и переходит в скоростной режим. Бакуго проделывает то же самое, регулируя подвеску и уменьшая клиренс, но поздно. Когда уайра вырывается вперёд, до финиша остаётся всего секунда. Уайра входит в дрифт на последнем куске асфальта, прерывающегося в цветущей зелени, и бугатти газует, проделывая то же самое, чтобы обогнать её. Не хватает всего секунды. Но секунда в этом деле — позорно много. Шото давит на тормоз, и уайра оглушающе останавливается, оставляя за собой чёрные следы от шин. Бакуго думал, что ему не надо будет даже выходить из обычного транспортного режима, чтобы обогнать Шото. Бакуго недооценил, Бакуго проебался. Бакуго мыслил слишком медленно. Когда облако дыма исчезает где-то за багажниками мощных механических демонов, Шото открывает окно и кидает на прощанье: — Я обогнал бы тебя даже на тесле. Впредь не забывай слушаться своего старшего братика. О, и позвони маме. Я сказал, что ты заедешь вечерком.

***

— Только, блять, не Майами, — кривится Сэро. Вокруг них расползаются влажные прохладные улицы, яркие блики неоновых вывесок отражаются в мелких лужах, в стёклах закрытых магазинов, ползут по асфальту, сливаясь с бензиновыми разводами. — Почему? — Киришима чешет затылок. Такой категоричный ответ вводит его в ступор. — Ты видел улицы в Майами? Да исполнительный директор Формулы 1 приехал туда, взглянул, и сказал, что ничего не выйдет, ребята, закрывайте лавочку. На это уйдёт либо невероятная куча денег, либо это в принципе будет невозможно. Там почти негде развернуться, — Сэро забрасывает руки за голову и равнодушно пожимает плечами. — Главное, не говорить об этом Бакуго. Он такое обожает. Музыка звучит как-то приглушённо, фоном окрашивая громкие разговоры. Попсовые треки делают сборы больше похожими на неудачную вечеринку, но и это — неотъемлемая часть каждого вечера. — Так значит, это правда. Он теперь на свободе, — Киришима сидит в своём жёлтом веноме и вертит банку колы в руках. Он подносит её к губам, но не отпивает, только задумчиво утыкается острой прорезью. — Помнится, ты всё хотел с ним познакомиться? На самом деле, ничего такого, чем можно было гордиться. Тебе, как новичку, вряд ли стоит на него равняться, — Сэро припадает плечом на жёлтый корпус. Киришима усмехается: — На кого ещё, как не на него? Телефон вибрирует входящим сообщением, Сэро быстро смотрит в загоревшийся экран и присвистывает уже через три секунды. Музыка выключается. — Выдвигаемся отсюда, как можно скорее. Шото только что написал, что на пути сюда три патрульные машины, — Сэро подкидывает телефон в руках и уходит к своей машине. — Собираемся через час возле заправки в Грин Эйкерс. Здания, утыканные многочисленными вывесками, возвышаются где-то неподалёку, но здесь — мрак. Заброшенная постройка торгового центра, освещаемая лишь тусклым светом фонарей и горящими фарами машин, окружена давно порванной сеткой и обмотана колючей проволокой сверху. Небольшая тропа, выходящая с парковки, плавно перетекает в широкую безлюдную трассу, идущую по прямой гладким асфальтом, и это делает её идеальным вариантом для места проведения сборов. Места, где толпами кучкуются все стритрейсеры — местные и просто те, кто здесь проездом. Шото не знает всех в лицо, Шото не особо разговорчивый и заинтересованный. Даже наоборот, если Шото вдруг начинает говорить — это явно плохой знак. — Какая-то сука сдала нас, — ядовито шепчет он. У него свои шпионы, контролирующие движение полицейских машин. В лучшем случае, полиции нет дела до их посиделок, потому что это, фактически, не нарушает закон. В худшем — полиция придумывает свои законы, если её об этом хорошенько просят. Шото догадывается, кто умеет просить, не догадывается только, на кой им всё это нужно. Если дело в территории, то это пустяк, если дело в чём-то другом, то пора бы уже выйти на переговоры. Шото кусает губу и неотрывно пялится в одну точку, зажимая мобильник в руках. Тысяча вариантов, но ни одного аргументированного. Если через час он обнаружит, что полиция последовала за ними, у него будут серьёзные причины подозревать своих. Выдыхая как-то разгорячённо-взбудораженно, он поправляет волосы, пятёрней зачёсывая назад лезущую в глаза чёлку. Платиново-красный сплит расползается по волосам двумя идеально очерченными половинами, спускается кончиками к ушам, одно из которых утыкано блестящими гвоздиками по всей дуге. Шото смотрит в большое зеркало, по привычке проходясь взглядом по массивному ожоговому шраму, окутывающему весь левый глаз. Прикасается к нему кончиками пальцев, но быстро одёргивает руку и хмурится. В голове роем проносится череда звуков. Перед выходом накидывает чёрную джинсовую куртку поверх рубашки и оставляет тонкую серебряную цепочку болтаться на шее. Новый парфюм расходится нотками кипариса и бурбонского ветивера. Вся прислуга давно разошлась по своим комнатам, оставляя за собой только мрачную тишину, разбавленную едва уловимым звучанием комнатного фонтана в гостиной. Шото спускается в гараж, прокручивая в руках ключ в форме щита от новенькой агеры, стоящей посреди четырёх остальных зачехлённых гиперкаров. Стоящие здесь машины общей стоимостью выходят почти на девятнадцать миллионов долларов. И он использует их, чтобы колесить по округе на нереальной скорости, рискуя разбиться насмерть всего за три с половиной секунды или испытать самый опьяняющий запал в своей жизни — за столько же. Потому что это то, чем они являются, это то, для чего они предназначены — будоражить и дурманить. Красавица агера открывает синхроспиральные двери, и это второй раз в жизни, когда Шото чувствует такой прилив восхищения, потому что первый был в салоне, когда он только знакомился с самой быстрой машиной в мире. Это, конечно, не «крылья чайки», потому что это лучше, это единственное в своём роде. Существует всего двадцать пять моделей агеры в мире, и восемь из них — в Штатах. Шото садится внутрь, и впервые за долгое время — не в кожаный салон. Внизу тут же загорается красная подсветка, освещая его белые кроссовки, плавно перетекая на панель и рулевое колесо светом салонных светильников. Он нажимает на экран, регулирует сидения и готовится выехать из гаража, расположенного на цокольном этаже. Изогнутое лобовое стекло заставляет ощущать себя необычно, словно внутри самолёта. Агера агрессивно рычит, будто злится, что едет на такой маленькой скорости, и Шото между делом поглаживает руль большим пальцем, утопая где-то глубоко в мыслях. Внутри салона шумно, он уже давно отвык от таких чётких звуков, но ему нравится ощущать себя частью этого опыта, и он постепенно набирает скорость, выезжая на опустевшую трассу. Обгоняя редко попадающиеся авто, Шото вдавливает педаль газа, и кённигсегг опускает перед для лучшей обтекаемости, лавируя антикрылом, автоматически подстраивающимся под скорость. Неоновые пейзажи ночного города сплетаются в неясные кляксы, но всё равно выглядят красиво и ярко, отображаясь в боковых зеркалах прощальными проблесками. Выезжая на семидесятую трассу, Шото, наконец, позволяет себе оторваться. Вжать педаль газа с такой силой, чтобы зазвенело в ушах от напряжения и дрожи, сотрясающей воздух. Он чувствует, как сбивается дыхание и немеют пальцы, чувствует колючий холод в груди и нежно разливающееся по телу наслаждение, тесно переплетающееся с едва ощутимой тревогой. Он продолжает набирать скорость, он неотрывно смотрит вперёд и почти не моргает. Агера двигается точно и плавно, её не бросает в сторону, она не сходит с ума от малейшего движения, она уверенная и быстрая. Она — то, что нужно. Когда стрелка спидометра доходит до двухсот двадцати, Шото отпускает газ и откидывается на сидение, продолжая держать плечи напряжёнными. Он возвращается на ведущую улицу, чтобы вырулить к продовольственным магазинам, а оттуда — на заправку. Через две минуты Шото понимает, что место, которое должно напоминать пустошь, выглядит неестественно оживлённым. Он сбавляет скорость, оглядывается по сторонам, недоумевая, откуда вокруг могло взяться так много людей. Люди в переулках, на дороге, на крыльце у закрытых магазинов, люди везде. Глазеют на кёнигсегг, расступаются, показывают пальцем и очарованно охают. Шото рычит мотором, потакая их желаниям, но всего один раз, чтобы не церемониться подолгу. Он проезжает дальше, где виднеются очертания знакомых машин и в блёклой темноте кучкуется народ, чуть меньший количеством, чем все те, кого он встретил. По обе стороны толочатся постройки, которых не было видно на карте, которых не было здесь в принципе. Раньше этот квартал был поприщем ремонтников — аварийные здания, заброшенные склады и пустующие дома, облепленные жёлтой лентой, тёрлись друг о друга, отпугивая от себя вообще какой-либо народ. Никто не хотел жить рядом с заправкой, выходящей аккурат на трассу, никто не хотел жить на окраине в разрушающемся доме и каждую ночь засыпать под рёв моторов. А теперь пустующие ранее переулки облепили неизвестные лица, организовали здесь своё пристанище, захватили складское помещение и обрисовали все дома баллончиками. И их было так много, что Шото не переставал удивляться, как раньше не заметил такой масштабный движ в таком месте. Они сидели на бордюрах, они разливали пиво на мокрый асфальт, танцевали посреди дороги и выкручивали громкость динамиков до максимума. До ближайшего жилого района совсем недалеко, но копы сюда не ездили, копы их не трогали. И Шото казалось, что они вообще первые, кто явился сюда без приглашения. Агера останавливается и подмигивает фарами. Шото не нужно открывать окно, чтобы услышать все грянувшие восхищённые возгласы. — Твою мать, — говорит Сэро. — Тачка за десять миллионов долларов. Это неважно, потому что Шото плевать. Он не считает деньги, он считает лошадиные силы. И пока Сэро с остальными зачарованно лапают бампер, Шото выходит из тачки и оборачивается. За его спиной, по противоположную сторону дороги, вибрирующими басами гудит музыка, заставляя некогда функционирующее производственное помещение исходить крупной дрожью. Тогда-то он и вспоминает свой вопрос: — Что за херня тут происходит? — У этих ребят тут что-то вроде тусовки, — Киришима подходит ближе. — Понятия не имею, кто это, но они не выглядят, как банда или что-то в этом роде. Он окидывает быстрым взглядом собравшиеся тачки, подмечает, что Бакуго до сих пор нет, и опирается спиной о капот, проверяя входящие сообщения на телефоне. Ноль. Ничего. Пусто. Шото раздражённо постукивает пальцами по экрану, пока Сэро любопытно шерудит взглядом по тёмно-синему салону. — Такой маленький бардачок, — говорит он, перегибаясь через водительское сидение. — А, здесь есть карман рядом. Что это в нём? Бутылка с водой? — Пистолет, — равнодушно чеканит Шото. Сэро молча вылезает. Две толпы, две массовки смешиваются между собой, всем интересно побродить и увидеть, во что превратилось это место. Шото и сам не прочь понаблюдать: он никогда не видел здесь такого количества света. Это место давно характеризуется, как «тот самый тёмный переулок», и никто, кроме них самих, раньше не посещал его, потому что копы по какой-то причине тщательно стерегли его вплоть до того, что выход на трассу был для них заказан. Теперь же эта территория оказалась свободной, и одновременно — нет. Но зрители — это всяко лучше, чем их друзья из полиции, так что можно и потерпеть. Шото ловит банку спрайта, которую Киришима подкидывает ему, открывает с характерным шипением, выплёскивая пену наружу, переводит взгляд на красный авентадор, возле которого Очако уже вовсю болтает с незнакомой ему девчонкой. Рассказывает про машину, даёт поглазеть на открывающиеся крыльями дверцы, показывает салон. Шото делает глоток, сам заинтересованно таращится на ламборгини, потому что она новенькая и показалась ему на глаза впервые — Очако даже не удосужилась подойти. — Я прогуляюсь, — говорит он, засовывая ключ от агеры в карман куртки. — Присмотри за тачкой и остальными. — Киришима кивает. Ночью влажно и сыро из-за мокрого асфальта, совсем не вяжется с облепляющей дневной жарой. Шото, наконец, может вздохнуть полной грудью, сделать глоток холодного спрайта и почувствовать приятную дрожь в плечах, которую дарит ему ощущение свежести. Светло-голубые огни фонарных столбов переплетаются с розовым свечением вывесок редких магазинов, отсвечивают на дорожных знаках, угасают в тени, темнея и мрачнея, пока не находят следующий источник света в паре метров от предыдущего, и так по кругу. Шото ступает по квадратной плитке, разбитой в некоторых местах, но вполне пригодной для перемещения, чего он вряд ли ожидал увидеть в такой глуши. От холодной банки начинают неметь кончики пальцев, и он перекладывает её в другую руку. Народ оборачивается на него, потому что он знает, кто хозяин агеры, кто рычал мотором и заискивающе проезжал мимо. Знает, кто выходил из салона и кто теперь ходит между ними, словно что-то высматривая. Они шепчутся, спрашивают друг у друга о гонках, спрашивают друг друга о парне, который проходит мимо. Шото гадает, действительно ли это просто место сбора молодёжи, или он имеет дело с чем-то масштабнее. Он смотрит по сторонам, теряется меж толпы, со временем перестающей обращать на него внимание, но не замечает ничего примечательного. В переулке удивительно пусто. Открытый проход на тот самый гудящий музыкой склад отсвечивает приглушённым фиолетовым, разбрызгивая зеленоватые оттенки на темень, когда сталкивается с ярким свечением уличной лампы. Шото ещё долго смотрит на вход — знает, что там куча народу, но всё равно заходит. Высокий потолок и отсутствие каких-либо дверей убивает ощущение замкнутого пространства, позволяет дышать глубоко и свободно. Внутри нет ничего, кроме обширного участка и пары ящиков у стены, но это не помогает, потому что все всё равно толпятся, прикасаются телами в танце, прыгают, извиваются под музыку. Шото никогда не думал, что музыка вообще может быть такой громкой. Он протискивается между разгорячёнными телами, чувствуя, как накаляется воздух посередине, растекаясь по лёгким обжигающей лавой, и даже его спрайт в мгновение перестаёт быть источником прохлады, становится тёплым и отвратным на вкус. Музыка ударяется о стены, ударяется о его барабанные перепонки, накрывает с головой, сплетается с голубым свечением ламп и гасит дуэтом. Шото чувствует, как происходящее начинает замедляться, темнеет вспышками, словно светомузыкой, но позволяет ему рассмотреть всё в деталях, воспроизвести знакомое ощущение в иной интерпретации, и ему ясно, что это — тоже свобода, такая же головокружительная и одуряющая. Это отличается от происходящего в ночных клубах, отличается от происходящего где-либо. Он любит всё, что в своём роде единственное, а оттого двигается дальше, рассматривает, окидывает взглядом кучкующихся под стенами, образовавших свой круг, внутри которого каждый поочерёдно разбрасывается танцевальными движениями. Не заученными, не отработанными, а новыми, навеянными атмосферой и этим неясным дрожащим ощущением где-то под рёбрами. Кто-то сидит на ящиках и чокается банками из-под пива. Шото видит либо бесконечные улыбки, либо одурманивающие взгляды, опьянённые свободой и страстью. Взгляды тех, кто не может остановиться, не хочет останавливаться. Он идёт дальше, выходит на прохладную улицу и выкидывает банку спрайта в переполненную мусорку. Шото кажется, будто по его лбу стекает пот, а его спина вся взмокла, но на деле это обжигающее ощущение где-то под кожей, а не на ней. Выходя из переулка, он засовывает руки в карманы, бредёт дальше, проходит мимо разделившегося по кучкам народу, и он бесконечен. Среди позакрывавшихся магазинов, ему встречается всего один работающий, и он почти полностью забит холодильниками с выпивкой. Неоновая вывеска светит прямо в глаза, и он уходит, потому что дальше звучит музыка, и она — с другого конца улицы. Прямо посреди дороги обзор заслоняет столпившийся народ, и его много, его так много, что внутри образовавшегося круга точно должно быть что-то интересное. Он приоткрывается сбоку, с этого ракурса больше напоминая две параллельные, но не круг. Шото останавливается у габаритного сабвуфера, который ревёт, дрожит от громкости и сотрясается вибрациями. Ему плевать, даже если так громко, и остальным плевать тоже. Посередине кто-то отплясывает брейк в такт битам, вращаясь на руках с помощью махов ногами, и это выглядит круто, это выглядит как то, что может заставить его остановиться и засмотреться. И остальные согласно хлопают, подтверждая его мысли, а затем танцующий меняется местами с кем-то из толпы, и всё происходит заново. Шото заново ощущает щекочущую дрожь в груди, заново подаётся моменту и воспроизводит увиденное медленными вспышками. На секунду он останавливается, пропускает момент смены, потому что пялится в телефон, вибрирующий входящим сообщением. Бакуго на месте, и Бакуго раздражён. Ничего нового. Шото разворачивается влево, чтобы вернуться обратно к своим, но замирает. Краем глаза он цепляется за что-то неясное, и останавливается, думая, что ему показалось. Через три секунды он теряет из виду всё. Через три секунды какой-то зеленоволосый пацан выходит в центр, начиная танцевать, и грудь Шото замирает на вдохе. Телефон вибрирует бесконечными звонками, грозится разорваться от ярости, которую Бакуго вкладывает в каждое сообщение, но Шото не двигается. Он смотрит. Привычно равнодушно, но он смотрит. Брови нахмурены, челюсти сжаты, он едва ли заботится о том, как устрашающе выглядит со стороны. Толпа, судя по всему, обожает этого парня. Она скандирует его имя, она взрывается каждый раз, когда он проводит рукой по волосам и двигает тазом, скользя взглядом снизу вверх. Он низкорослый и худой, Шото дал бы ему от силы лет девятнадцать, но он умелый, он блядски умелый. Он привлекает одним взглядом, потому что смотрит заискивающе страстно, словно ухмыляется одними глазами. Прикусывает губу, проводит по ней языком, его танец — секс в чистом виде. Майка поднимается кверху, когда он меняет руки, создаёт размах, отталкивается ногами и выгибается в спине, оголяя кубики сухого пресса, очерчивая мышцы груди. Шото задерживает взгляд на свободных штанах, слегка съехавших с бёдер, показывая линию резинки трусов. Чёрные вансы едва соприкасаются с асфальтом, скользят плавно и точно, поднимаясь вверх в прыжке, переворачиваясь в сальто, ради которого все расступаются на несколько шагов назад. Изуку. Изуку. Изуку. Отзвук гремящей мелодии находит своё отражение где-то в сознании Шото, которое теряется и путается, потому что он каким-то макаром оказывается посередине, но всё ещё стоит и не двигается. Толпа довольно присвистывает, ожидая намечающийся баттл, который невозможен, потому что Шото не танцует. Будто читая это в его выражении лица, Изуку интерпретирует всё в собственную задумку и подстраивается под ситуацию, подыгрывает. Длинные пальцы неуловимо скользят по рубашке Шото, Изуку прислоняется ближе и дышит ему в шею, выгибая спину, прижимаясь грудью к его груди и двигая бёдрами. Он разворачивается, очерчивает едва ощутимым прикосновением ключицу Шото, секундно трётся о его пах ягодицами, и позволяет толпе это заметить. Шото не выдаёт ни единой эмоции, и Изуку нравится, что он тот, кого не так уж и просто расколоть. Он отходит подальше, продолжает выплясывать грубый брейк, потому что Шото продолжает смотреть, и он заинтересован. Теперь он почти не подходит ближе и это похоже на обычное поддразнивание, но это не оно, потому что Изуку делится своими эмоциями через движения, показывает Шото целый мир в своих глазах, усыпанных изумрудами. И всё вокруг становится под цвет им, всё вокруг смыкается, затягивается, зеленеет холодными оттенками, перебегает от бледно-голубого к тёмно-зелёному, Шото вдруг невероятно хочется сделать ещё один глоток спрайта, будучи абсолютно уверенным, что он вдруг сможет опьянить его. Свобода, свежесть, прохлада путаются, скрепляются воедино, завиваются вокруг одного зеленоволосого мальчика, а у него в глазах — страсть, и отнюдь не блёкло-холодная, а жгучая, кипящая, переваливающая температурой за семьсот градусов Цельсия*, и Шото ощущает это иголками на своей коже — короткими и острыми, впивающимися так глубоко, что способны достать до нервных окончаний. Отзвуки его собственного имени растворяются в воздухе, доходят не сразу — не могут протиснуться сквозь толщу подсознания и вскоре замолкают. Сэро и ещё несколько ребят здесь, продвигаются сквозь толпу и замирают точно так же. Не от того, что Изуку так танцует, но оттого, что Шото так смотрит. Смахивает с себя опьянение, как сонливость, и глядит исподлобья, как привык. Смотрит в сторону, будто знает, что его там ждут и знаком показывает выкрутить громкость до минимума, чтобы музыка замолчала. Замечая это, Изуку тормозит на месте, и грудь его вздымается от быстрых вдохов. Он задерживает взгляд, не бегает зрачками — испуганно или вообще как-либо. И если бы Шото не видел того, что происходило секунду назад, он вполне мог бы подумать, что это походит на равнодушие. Когда музыка действительно останавливается, толпа начинает возмущённо озираться. Кем бы они ни были, но сейчас — это именно Шото тот, кто вторгся на их территорию. Пришёл, повеселился, а затем бессовестно обломал, когда понял, что наигрался. Единственное, что сдерживало всеобщее негодование в узде обычных вздохов — преобладающее любопытство. Шото не из тех, кто много говорит, кто начинает разговор в принципе или проявляет интерес. Шото отсиживается в углу непричастности и безразличия, потому что всё, что должно его коснуться — сделает это само. И теперь он считает это знаком, считает, что пришла его очередь действовать. И Изуку терпеливо ждёт. — Как твоё имя? Он знает его имя. Он знает о нём больше, чем кто-либо по одному только взгляду и потому что уверен — никто, на самом деле, не знает правды. Этот парень не из таких. По этикету — это первое, что Шото должен спросить, по логике — то же самое. Они могли скандировать его псевдоним, прозвище, ласковое сокращение полного имени — да что, блять, угодно. Они могли скандировать даже слово «Деку», выведенное на его майке крупными буквами. Шото хочет услышать это лично. Изуку не из тех людей, кто послушно отвечает на вопросы. Он из тех, кто ухмыляется в лицо и спрашивает: «а на кой тебе это нужно?». Шото хочет пройти эту стадию или избежать вовсе, он делает шаг вперёд и показывает, что заинтересован. Ему не нужно повторять дважды. — Изуку, — он засовывает руки в карманы штанов. — Тебе, по-видимому, что-то от меня нужно, если ты отважился выключить музыку перед такой разгорячённой толпой. Он всё ещё сбито дышит, но не силится привести дыхание в норму. Шото не может прочесть ни единой его эмоции. Изуку делает шаг навстречу, и Шото по инерции двигается к нему, словно вступает в молчаливую перепалку, где остаться в стороне означает позорно проиграть. — Понравилось, как я тёрся о тебя прямо здесь? — Изуку скользит взглядом по промежности Шото, скрытой краями длинной чёрной рубашки. Пытается вывести на эмоции, веселится или просто выпендривается — плевать. Шото это не торкает, он давно уже равнодушен к таким фразам. Толпа молчит, но ей только дай волю. Сэро с остальными молчат тоже, но им только дай знак. — Ты нравился мне больше, когда танцевал с закрытым ртом, — чеканит Шото. Изуку не перестаёт улыбаться. Он приводит дыхание в норму, теперь ничего не мешает ему неотрывно смотреть в чужие глаза, пытаясь выведать, что за неизвестный огонёк разгорается внутри радужки. У Шото — гетерохромия, красивая и необычная, разная вариация холодного голубого, одна из которых ледово-тонкая, почти прозрачная, а вторая — серая, выцветшая и блёклая. Завораживающе притягательные, окутывающие неизменным холодом, но не тем, который пробирает страхом до дрожи, а тем, к которому тянешься сам, потому что он красивый и загадочный, отблёскивающий на свету нежным отливом. — Так я тебе нравился? — выделяет Изуку. — Нравлюсь? Ты это хотел сказать? У Шото закрадывается подозрение, что ему не следовало говорить вообще ничего. Даже, если он ответит: «Нет, не это», это не возымеет никакого эффекта против такой кристальной проницательности. Не то чтобы Шото готов был сказать «нравишься», но Изуку сгрёб все его мысли в одно русло и охарактеризовал их именно так, хотя Шото ещё не сказал ровным счётом ничего. Да и не смог бы. Уж точно не смог бы объяснить, что увиденные им движения — очаровывающие, завлекательные, единственные в своём роде, и взгляд, которым Изуку одаривает всех счастливчиков из толпы тоже единственный в своём роде. Он проходил мимо многих танцоров этим вечером, наблюдал почти за каждым — зачарованно и опьянённо, но это не вязалось ни в какие рамки, потому что сумело создать мир всего для двоих человек. И Шото уж точно не знаток собственных чувств, не знает, как многие из них называются и с чем связаны, но одно он понимает точно: — Мне нравится смотреть на тебя. Только и всего. Изуку слегка вздёргивает подбородок, улыбка его — не улыбка вовсе, но Шото кажется, что так и должно быть, что так всё по-настоящему. Шёпот в толпе нарастает негодованием, давит фразами в пользу Изуку, словно ему действительно нужна их защита. Кто-то протискивается вперёд, говорит осуждающе громко, кладёт ладонь на плечо и слегка сжимает его пальцами. Шото не слышит слов, но видит действие. В его голове проносится чёткая мысль: если он сейчас протянет руку всего на двадцать сантиметров, то точно так же прикоснётся, точно так же сожмёт пальцы на чужом плече, и тогда Изуку уже не сможет отвлечься на кого-то другого. Из тишины пустынных переулков выныривает громкий гул мотора и оглушающие крики людей. Шото оборачивается, но уже понимает, в чём дело. По сравнительно узкой дороге несутся два гиперкара, несутся настолько быстро, что он едва успевает заметить, как отсвечивает жёлтым киришимовский веном и как сияет неподалёку любимым оранжевым цветом новая тачка Бакуго. Шото видит их только в пространстве между зданиями — они едут по другой улице, чтобы вырулить на трассу. Он кидает быстрый взгляд на Сэро, тот кивает в ответ, мол, да, вот поэтому мы и здесь. Киришима давно расспрашивал о Бакуго, а тот, в свою очередь, привык выражать заинтересованность другим способом. В конце концов, кидать вызовы кому попало — это далеко не его фишка. — Гляди, там ваши друзья уже начали веселиться без вас. Ничего, что вы всё пропускаете? — торчащие во все стороны волосы, выкрашенные в блёклый фиолетовый, большие круги под глазами и флегматичное выражение лица. Шото изначально не нравился этот парень, так крепко сжимающий плечо Изуку, но когда он заговорил, стало в разы хуже. — А что такое, тоже хочешь посмотреть? — Шото не хмурит брови, но играет желваками, и это уже заставляет напрячься. Толпа вот-вот готова не на шутку разозлиться, но это неважно. Ничего не важно, пока он стоит в центре и ведёт разговор. Сэро даёт понять, что они наготове, Шото лишь нужно подать знак в любую секунду. Воздух переполняется напряжением и едва не искрится. Вот, что называется холодной агрессией, и она намного страшнее необузданной ярости, горящей огнём и сжигающей всё вокруг. Она страшнее, потому что продуманнее и хитрее, потому что рациональнее — не сносит крышу эмоциями, не заставляет действовать наобум, но вынуждает обдумывать, косить взгляды, выжидать. И если сходить с ума от злости способны почти все, то держать себя в руках, уничтожая, — лишь единицы. Изуку переводит взгляд обратно, где Шото выжидающе потирает шею, не прерывая зрительного контакта. Ему не нравится, что в разговор лезут те, кого об этом не просят, поэтому он быстро переключает внимание, и зрачки его тут же перескакивают в сторону Изуку. — Если нравится смотреть — смотри. Если же тебе нужно что-то другое, тогда заслужи это. Изуку облизывает губы и дёргает бровью, изгибаясь в ухмылке. Он знает, что эти приёмы не работают, но не может удержаться от очередной попытки. Он думает, что когда-нибудь Шото всё-таки расколется. — Мне не нужно ничего другого. Мне нужно, чтобы ты станцевал, — говорит Шото и хочет добавить «ещё раз», но вместо этого добавляет: — Мне лично. Сегодня всё перетекает в иной контекст и обретает другой смысл. Рядом с этим парнем всё ещё получается оставаться беспристрастным, но не получается уклоняться от озорства, всё это — своеобразное веселье, игра, в которой они не стесняются говорить и делать всё, чтобы вывести из равновесия, ввести в ступор, дабы увидеть на лице хоть какие-нибудь эмоции, кроме холодного равнодушия или тягучий ехидной ухмылки. — А если я откажусь? — пожимает плечами Изуку. — Если я скажу, что мне это неинтересно, что тогда ты сделаешь? Последний выключатель выгорает мелкими искрами. Шото тянется рукой вперёд, но не потому, что хочет схватить или ударить, — просто дотронуться, оттолкнуться кончиками пальцев от чужой груди и дать почувствовать, что всё это — реально, а его слова — не шутки, не часть той развлекаловки, от которой позволено отказываться. Чужая рука перехватывает его ладонь в воздухе. Чужая — не рука Изуку, чужая — принадлежащая парню рядом, чужая — только мгновение назад сжимающее плечо тонкими пальцами. Шото переёбывает тошнотворно яркой вспышкой. Свободная рука на автомате сжимается в кулак и бьёт по лицу настолько сильно, насколько вообще способен ударить на мгновение потерявший рассудок человек. Парень падает на землю, фиолетовые волосы кончиками пролегают на мокрый асфальт, пока на щеке краснеет алое пятно, наливаясь и опухая. — Никогда, блять, не смей прикасаться ко мне. Прикосновения — табу. Дотрагиваться до остальных — можно, дотрагиваться до остальных — это легко и просто, не вызывает ненужных мыслей, не всплывает воспоминаниями и образами в голове. Мимолётно, свободно, ясно. Но чужие прикосновения к собственному телу — это всегда больно, физически и морально. Рой мурашек, боль под ложечкой, сбитое частое дыхание и бесконечные вспышки в голове. Прикосновения для Шото — табу, и все об этом знают. Последняя капля терпения исчезает где-то в лужах асфальта вместе с рукавом чужой толстовки, проезжающейся по земле, когда он отползает в сторону, держась за ноющую щеку. Толпа собирается наброситься на Шото чуть ли не одновременно, они порываются сделать скачок вперёд, чтобы, по крайней мере, припугнуть, но Шото здесь не один, и на пятерых человек из толпы Изуку приходится всего один из его собственной, но с выставленным в руке стволом, дулом смотрящим аккурат в чужой висок. Пространство так и замирает: противоположная сторона — с выставленными кулаками и вошедшими в стойки позициями, сторона Шото — с прицеленным оружием где-то за их спинами. И им блядски повезло, что здесь нет Бакуго. — Все уличные гонщики носят с собой пистолеты? — спрашивает Изуку, даже не шелохнувшись. — Мы выясняем отношения по-другому. Это — чтобы не церемониться подолгу, — Шото засовывает руки в карманы, его небрежный вид совсем не вяжется с серьёзным выражением лица. Изуку впервые издаёт смешок. Он выглядит уверенно и говорит ещё более язвительно: — Я тебя не боюсь. Все переглядываются, но никто не двигается. Сэро с остальными внимательно наблюдают за каждым, они сосредоточены и уверены, для них не бывает «невыгодного положения». Всем только и остаётся, что молча ждать дальнейшей развязки, чтобы предопределить последующие действия. Шото сжимает челюсти, взгляд его становится не на шутку раздражённым: — Ты не можешь не бояться. Ты не знаешь, на что я способен. Изуку принимает вызов: — Тогда проверь меня и убедись в этом. Правда тебе не понравится. У Шото есть возможность выбрать место пообширнее — они на хорошей территории, пустой со всех сторон, с гладкой идеальной дорогой и возможностью разогнаться. Но он о таком даже не думает. Притесняться, конечно, не собирается, но давать свободу действий — тоже. Именно поэтому спустя десять минут Изуку стоит в самом центре перекрёстка, ветвящиеся дороги которого завалены столпившимся народом, норовящим узнать, что сейчас будет происходить. Он неотрывно смотрит вперёд, где возле своей агеры Шото неторопливо болтает с кем-то из друзей. Все его знакомые затерялись среди толпы, утонули в любопытных лицах, но честно пытались остановить его поначалу, хотя никто и не верил, что правда получится. Агера — новенькая в коллекции Шото, он не успел даже толком погонять на ней, не успел приноровиться и познакомиться, как следует, но это не мешает ему поставить на кон жизнь какого-то мальчугана, который, к тому же, сам об этом попросил. Просто Шото уверен в своих силах, уверен в своей агере и в том, что достаточно всего лишь немного припугнуть. Он знает, что всё не закончится одним полным кругом, знает, что Изуку не сдаст так быстро, а возможно — не сдаст в принципе, и это будет сумасшедше, это будет по-настоящему тронуто, потому что довериться незнакомому человеку, использующему тебя как живой конус для безумного дрифта на тачке, выжимающей четыреста пятьдесят километров в час — это ёбанное безумие. Шото собирается дрифтовать вокруг Изуку. Шото собирается убить двух зайцев одним махом. Он садится в машину, вынуждая Изуку произнести одно короткое «о» при виде открывающейся двухстворчатой дверцы. Всего секунду глядя на него через лобовое стекло, Шото включает зажигание и выжимает сцепление. Агера приветственно рычит мотором, и Изуку видит, как зловеще на него глядят её фары. Шото демонстрирует, каким протяжным может быть её рык, демонстрирует, на что способен невероятно мощный двигатель, который звучит демонически опасно. Он не спешит двигаться вперёд, он наслаждается шоу, которое устраивает, и восхищённо-испуганными охами, которые слышит вслед за этим. Изуку не двигается с места и почти не меняется в лице. Не томится ожиданием, но внимательно наблюдает, не упуская из виду ни одну деталь. Агера новенькая, отполированная и блестящая, отражает неоновые огни корпусом, переплетается отблеском фар с уличными лампами. Она могла бы быть ярким светом даже в кромешной темноте, потому что она эффектная, она пугающая и невероятная. Шото успевает запечатлеть в своей голове образ худощавого парня, светящегося силуэтом в свете многочисленных вывесок, понавешанных за его спиной, успевает запечатлеть его едва уловимый взгляд, отсверкнувший изумрудной зарницей — знаком предстоящей перипетии. Он вдавливает газ в пол. Агера за считанные секунды набирает молниеносную скорость и подъезжает к точке, где Изуку стоит ровно и наблюдает за ней лишь одними глазами. Шото выворачивает руль вправо, выжимает сцепление, подгазовывает и бросает, выкручивая рулевое колесо обратно, чтобы начать дрифт. Сначала на расстоянии, чтобы показать и познакомить, затем подруливает ближе. Агера поднимает вокруг себя облака густого дыма, безжалостно стирает шины, но не останавливается, а приближается почти вплотную. Бакуго бы назвал это «облизыванием». Изуку тонет в поднявшемся дыме, не видит перед собой ничего, лишь выныривающие участки корпуса, но не двигается с места. Дыхание учащается, поднимая в груди тревожную дрожь, и он лишь слегка напрягает кончики пальцев, чтобы прийти в себя. Шото смотрит на него внимательным взглядом, Шото подбирается так близко, что не замечает, на каком расстоянии держится, не видит точку, в которой стоит Изуку, а это означает, что он не видит ничего ровным счётом, и лишь одному Изуку отсюда неясно, как блядски опасно полагаться на одно лишь чутьё, когда обзор загораживают клубы дыма, а дистанция перескакивает из метров в сантиметры. Шото не даёт агере распрямиться, выворачивает руль в сторону дрифта и продолжает. В ушах звенит протяжным визгом, температура шин взлетает к поднебесной. Ощущение сжимающей горло опасности усиливается с каждым новым поворотом руля в обе стороны, заставляющие агеру бросаться в больший угол. Когда Изуку едва ли не задыхается от снующего повсюду дыма, Шото жмёт на тормоз и останавливается — рукой подать. Воздух медленно приобретает былую прозрачность, и Изуку спешит отдышаться, потому что в лёгких неприятно печёт мерзкой горечью. Он выпрямляется и переводит взгляд на лобовое стекло, всматриваясь в него так, словно может разглядеть в нём очертания Шото. Асфальт натёртый чёрными следами, разгорячённый и всё ещё дымящийся. Проходит не меньше двух минут прежде, чем всё возвращается на круги своя. Шото открывает дверь, но не выходит. Странная мысль зарождается в его голове, гладит осознание неожиданными фактами. Изуку победил, и Шото на это чертовски надеялся. В ином случае, весь запал пропал бы мгновенно. Изуку внимательно смотрит на него, и он возвращает пристальный взгляд. — Я думал, будет что-то посерьёзнее. Сэро зажимает сигарету в зубах, подкуривая. Пока все восхищённо обмениваются снятыми на телефон видео, он говорит совершенно спокойно: — Ты вообще знаешь, сколько мастерства нужно, чтобы вот так дрифтовать? Если бы это был кто-то другой на такой скоростной тачке, от тебя бы уже давно ничего не осталось. Изуку хмыкает, проводит рукой по волосам, но даже не смотрит. Ему интересно, какого хрена Шото выглядит так, будто разрешил произошедшему случиться. — Да, но это был Шото, — улыбается Изуку. — И в этом — фишка. Сэро останавливается на выдохе, хмурит брови и косится в сторону агеры. Он не собирается лезть в происходящее, в конечном итоге, оно само настигнет его, если этому суждено случиться, так что замолкает и разворачивается на знакомый звук движка. Жёлтый веном въезжает обратно, и следом показывается новенький оранжевый аэро. Бакуго реально проиграл Киришиме? Шото оборачивается на гиперкары, и Сэро кивком указывает ему на кучкующиеся тачки, намекая, что пора начинать сборы, они и без того слишком затянулись. Он оставляет их наедине, чтобы дать возможность закончить этот разговор как можно скорее. Шото откидывается на сиденье, упираясь локтем о спинку. — Откуда ты знаешь моё имя? Изуку молчит. Потирает шею, давит ухмылку — настолько лёгкую, что, скорее, на автомате. Кто-то из толпы зовёт его, потому что они возвращаются, и он разворачивается. Шото задаёт последний вопрос: — Когда и где я могу найти тебя? Музыка ударяет по барабанным перепонкам новой волной, и обстановка снова приобретает прежний вид, заманивая его в совсем иные просторы, как можно дальше от этой наскучившей тишины. Изуку чеканит: — Всегда. Везде. И повсюду.