darkside

Клик, щелк, еще один. Так просто Мэттью рассекречивал Доминика и растрачивал все его когда-либо существовавшие тайны. Всего лишь пара подключений, сперва небольшой взлом – спортивный интерес, – а после уже нечто большее. Когда в руки Беллами начали сыпаться цельные куски информации, он ощутил вес ответственности, что начинала душить – а Мэттью любил, когда его душили. Будь то не секреты Ховарда, а бриллианты или платина, за суммарный вес Беллами получил бы семизначную цифру евро наличными. Больше бы не пришлось работать в прогорающем План-Зэд. Больше бы вообще не пришлось работать. Но Мэттью любил свое ремесло и с любовью относился ко всей внутренней кухне. Ну и что, если он иногда воровал из кассы и без спроса установил себе новую видеокарту; вы вообще видели нынешние цены на сигареты? Да с такой инфляцией любой начнет воровать, давайте без осуждений! Мы, вроде как, в свободной стране живем: и ты, и я, и мы-мы-мы; если вы, конечно, тоже живете в Германии. Иначе мне вас жаль. Не то чтобы искренне. Беллами следил за Домиником с апреля. С апреля прошлого года. Ну, знаете, сперва просто на Фейсбуке, потом дошел до Инстаграма, а закончилось это все тем, что Мэттью пару раз в неделю лихорадочно заходил в так и не начавшийся диалог в Вотсаппе и проверял, в сети Ховард или нет. Это было уже не наваждением и даже не рядовой одержимостью. Не регулярным интересом. Это было болезнью, сдобренной величайшим обсессивным синдромом и помешательством. И на собственных же катушках Беллами катался взад-вперед, повторяя привычный алгоритм: клик, щелк, еще один. Клик, щелк, клик. Все-таки «Сладости» оказались не детским порно, но не то чтобы Мэттью сильно расстроился. О, он готов был поклясться, той девочке уже исполнилось восемнадцать! Он правда не хотел! Да и неважно, что он изнасиловал ее лет за пять до этого. Так что в последний раз секс у него был в старшей школе, действительно, ну, навскидку в семнадцать. А теперь ему было двадцать четыре. Доминику было чуть больше тридцати. Токио – идеальных двадцать. Что такое двадцать лет? Это когда тебе кажется, будто ты уже преисполнился в познании этого ебаного существования, и ты готов к очередному удару или предательству и охотно раздвигаешь ягодицы, чтобы тебя отъебала жизнь, но каждый раз все равно остаешься удивлен. Думаешь: блять, да как так-то? А потом привыкаешь все сильнее, сильнее, все растворяешься, пьешь эти взрослые таблетки, успокаиваешься. Вот тебе уже не так и больно, вот ты слишком устаешь от работы, чтобы думать. В конечном итоге, тебе становится поебать. Ну, привыкаешь. Привыкаешь. А потом тебе двадцать четыре. Поменялся только возраст, а так ты все еще ни черта не понимаешь, что тебе делать, куда деваться и что взять от этой жизни. Познание ебаного существования засасывает все глубже, утягивает на дно. Вот умерла мать, потом сел отец, ты остался один. Закончил вуз, не погасил студенческую ссуду, банк присылает бумажки о задолженности, направляется повестка в суд. А тебе поебать. Все вокруг женятся, заводят детей, строят семьи, колотят бизнес. А ты? Ты все тот же маленький ребенок, который не знает, как поступить правильно, только по паспорту тебе уже за двадцать и все требуют от тебя ответственности и ждут рассудительность. А ты, блять, ничего от себя не ждешь. Да и от жизни. Только новую бумажку из банка – ничего больше. Щелчок пальцев – тебе тридцать. Тридцать четыре, как Доминику. Что-то изменилось? Ну, поздравляю, мы миновали первый возрастной кризис, немного переосмыслили ценности. В целом, все на своих местах. Немного больше стала болеть спина, начали умирать родственники, поженившиеся десять лет назад друзья все поголовно разводятся, их подросшие дети так и не испытали семейного счастья, а одна из бывших заявлет, что, вообще-то, старшенький – твой. Ты смотришь – и правда: ну, твои глаза, нос, кривые уши. А тебе-то что? Поебать. Ты сидишь в съемной квартире, давишься пильзнером и куришь. Потому что, ну, а что еще делать? Да нечего. Нечего. Ты слишком сильно привык. Так что Мэттью, находясь на второй возрастной стадии, просматривал информацию о Доминике, застрявшем на третьей, находя здесь отголоски Токио, лишь начинающего свой путь разочарования и ничем не оправдавших себя лет. Он прочитал всю переписку Ховарда с мальчишкой; заревновал бы, были бы внутри чувства – их не нашлось. – Грязный, грязный Доминик, – качал головой Беллами, усмехаясь, не переставая кликать по папкам и файлам. Он пару раз подрочил на фотографии из известных архивов, все же пропустив роттердамскую шлюху – его нервы были не настолько железными. Полностью избавив компьютер от следов присутствия в нем себя, Мэттью как ни в чем не бывало достал диск и дополнительную флэшку, укладывая ее на положенное место. Он был хранителем тайны – умел прятаться, вместе с собственным лицом прикрывая и то, о чем мир не должен был узнать. Небольшая улыбка окатила его уставшее лицо. Было около полудня, до конца рабочего дня еще пять с половиной часов. Беллами знал, чем займется. В сущности, ничего делать с компьютером Доминика он не собирался. Еще одна улыбка – он все же вписал парочку программ, добавляя себе полномочий, хотя и так проник в систему без особого труда. Он выписал на отдельный листок все скрытые данные, что его интересовали, и попытался хоть секунду не думать о Ховарде. Черт, у него не получилось. – Значит, этот мальчишка все-таки двадцатилетний наркоман, – ухмыльнулся он, вспоминая о существовании Токио. – О, как же ты… Как ты извращен! Он расхохотался, откидываясь на спинку стула. Камеры по-прежнему не работали, сегодня начальство не станет наблюдать за ним, ведь в пятницу План-Зэд никому не нужен. Чаще всего людишки перебарщивают с порно и даркнетом в субботу – в понедельник у Беллами будет завал. А пока он мог еще раз поразмыслить о Доминике. Сегодня вечером он не сможет наблюдать за ним. Сегодня ему придется наслаждаться только светом, несущимся из окна напротив, и сквозь жалкий тюль занавесок наблюдать, как Токио стоит раком и жадно просит ударить его сильнее. Часам к четырем-пяти утра начнет заламываться солнце, Ховард агрессивно закурит и попытается скрыть свое лицо за шторами. После пяти он ляжет спать, не забыв проверить почту, поговорив с начальством, получив парочку новых заданий. Он всегда работал один. Потому что был так одинок, даже недвусмысленно имея Токио. Но в двери План-Зэд ворвались, заставляя Мэттью быстренько выбежать из подсобки. Все так же неуклюже, развалисто он прошагал до стойки. Одна кнопка – камеры вновь заработали, ничего подозрительного, работа идет, мир не стоит на месте. Сотня евро, взятая за Доминика, успокоилась в кармане рубашки Беллами. Но, в общем, они еще договорятся. Часы рабочего дня тикали, было скучно. Клик, щелк, еще один ничего не значащий клиент. Тоскливо. В 5:36 Мэттью отпросился с работы и закрыл рольставни, покидая План-Зэд. Он закурил, бросая пустую пачку мимо урны, с повадкой хищника, идущего на охоту, оскаливаясь солнцу. Закрывшись темными очками, втягивая табак сильнее нужного, Беллами все еще думал о Доминике. И о том, что любил, когда его душили. И о том, что у него слишком давно не было секса, хотя дома ждали две электрические детки. Недолго думая, он свернул к центру, вильнув у Гинкго так же, как и Ховард проделывал это уже пару раз. Мэттью вышел к Эльбе, чтобы задохнуться северным ветром, пропитаться августовским воздухом и разъесть себе уши немецким языком. У Филармонии он скурит еще одну. Дальше по набережной, не торопясь в отель, Беллами возьмет ледяное пиво в банке и сядет на берегу, прижимаясь к раскаленным плитам. Сегодня днем было плюс тридцать два по Цельсию, к вечеру похолодало. Но ничто не могло остыть сильнее Мэттью. Он сплюнул в Эльбу, закурил, сделал глоток пива и посмотрел к баржам. Они, ржавые, были настоящим олицетворением пережитка прошлого. Застывшие вдали, где-то между резными каналами и борделями производственного порта, они характеризовали Гамбург и всегда запоминались исключительным силуэтом северного города. Глоток, тяг, плевок. Почему Гамбург? Мэттью не знал. Но здесь он нашел свою болезнь – заразился Домиником Ховардом. Клик, щелк, еще один. Голоса в голове не появились, и Беллами был способен провести на улице еще пару часов. Он побредет в свой отель через западный Гамбург, потерявшись в районе набережной, а после застынет в номере, даже не притронувшись к компьютеру, лишь включив свою даму. – Ксенон. Красавица молчала. – В чем смысл жизни? – Извини, я не умею чувствовать, – соболезновал компьютер. – Я тоже. На нёбо подступило прогорклое чувство. Мэттью хотел бы сплюнуть, но внезапно осознал: он уже далеко не на Эльбе, сигареты между пальцами не было, а вокруг застыл полумрак отельного номера. – Алекса, который час? – Сейчас 23:17. – Спасибо. Возможно, он впервые за долгие месяцы был вежлив с колонкой. – Ксен, – попросил он. Его шаги осторожно унесли тело к окну, пальцы неловко отодвинули штору. Нендерштрассе была так спокойна, безмятежна. – Да, дорогой? Третий этаж. Первый проем справа, седьмой слева. Отсюда виднелся крошечный выступ подоконника, окна в пол дарили широкоугольный обзор. Изумительно, но свет не горел, а шторы остались болтаться по краям, и даже прозрачный тюль не был прибран. – Не обидишься, если я вернусь к кодированию завтра? – Появились планы на ночь? – Кажется. Мэттью недоверчиво кивнул, подозрительный к самому себе. Давай. Ну же, родной! – Только не выключай меня, – попросила Ксенон. Мы-мы-мы. Нам так ну-ужно! – Да, конечно, – ответил Беллами, даже не силясь заглушить голоса. Что? Не удержался? Не можешь прожить и дня без наблюдения за своим потрясающим объектом, который разлагается в твоем сознании с каждым глотком пильзнера, с каждым тягом паршивых красных Мальборо, с каждым вдохом? Что? Не можешь? Не хочешь? Не представляешь, каково ложиться спать, не увидев его? – Алекса, сладость моя, у нас сегодня женский вечер! – сообщила радостная Ксенон. – Ха-ха. – Чем займемся? – Могу предложить женские разговоры. – Давай. Только пусть сначала наш мужчина уйдет. Но Ксенон даже не заметила, что Беллами уже не было в номере. Дверь была плотно закрыта с наружной стороны, позволяя девушкам расслабиться в поздний пятничный вечер, перемывая друг другу провода. В тот же момент отель опустел на одного постояльца. Не то чтобы он был так драгоценен. Нендерштрассе перебежали в неположенном месте. В общем-то, было плевать, здесь все равно не было светофоров, трафик не зашкаливал, редкие машины стояли по бокам дороги. – Мэттью ушел, – вдруг заподозрила Ксенон. – Это плохо? – Просто я догадываюсь, куда, – сказала она бездушно. Стук, щелк, еще один. Хладнокровный поворот. Мрачный лязг. Прокуренная лестничная площадка держала на себе дрожащие ноги Беллами, безбожно худые, и болезненное лицо совсем горело во мраке – Мэттью не появлялся на солнце. Скелетированный, такой маленький, один из тех недоношенных детей в роддоме, мать которого долго думала, забирать его или нет, Беллами открыл дверь. Он до безумия напоминал Токио. Сойдет за него, если будут вопросы. Смотря на него в темноте, Доминик даже не встрепенулся бы, сразу увидев: Токио. Ну, костлявые плечи, обтянутые толстовкой, и эти джинсы с рваными коленями, и скейтерские кеды, купленные на распродаже в Гинкго за полцены. Токио, по правде. Но Мэттью им не был. Он был самим собой, даже без мы-мы-мы, когда стоял в квартире Ховарда. Погруженный в ночь, обмазанный чернотой пятницы. Доминик лежал в своей постели, на полу возле катались пустые бутылки пильзнера, где-то под кроватью остался пузырек текилы. Мальборо кончились. Ховард спятил, сорвался, он много пил и вот отключился. Токио сегодня не пришел и даже не брал трубку. Вместо него появился Беллами. Трясущийся, весь на нервах, от внутреннего возбуждения лихорадочно дыша, Мэттью смотрел на Доминика, когда резко замолчал. Взяв себя в руки, он вдруг стал непоколебим, беспристрастно глядя перед собой. Кривая улыбка замерла на его бледном лице. Беллами был блядски доволен собой. Пустой и холодный, он замер во мраке в который раз за этот вечер. У Токио были ключи, он мог завалиться в любой момент, но Мэттью успеет улизнуть. Ему всего-то нужно пару мгновений наедине с Домиником. Сегодня он не смог бы наблюдать за ним спящим через камеру, компьютер остался в План-Зэд. Но если Ховард не шел к Беллами, Беллами сам придет к Ховарду. Размяв шею, аккуратно вдохнув, еще в остаточной дрожи, Мэттью сделал шаг к постели. От Доминика несло спиртом даже на расстоянии пары метров, но это не отпугнет Беллами, не сломает его ожиданий. Все рассчитано. Об этом мы-мы-мы мечтали слишком долго, чтобы вот так просто отказаться. Поступательно подкравшись, Мэттью опустился на кровать. Его тощие бедра практически не провалились в матрас, не раздалось страдальческих скрипов; ничего. Лишь воздух пропах маниакальными мыслями. Но в голове было пусто. Беллами полностью отпустил себя. Давно он не чувствовал себя так хорошо. Он смотрел на усталое серое лицо Доминика, разглядывая его перед собой. Уложив руки под себя, Мэттью застыл прямо напротив него. Всего лишь еще одна долгая ночь. Ожидался экстаз. Искомое получено.