«Я отношусь к казням как настоящий марксист: единственный способ вернуть человека на путь истинный — это перезагрузить его. Для этого его нужно грохнуть» © Чак Паланик
«Убийство не противоречит естественному праву, следовательно, смертная казнь вполне законна, если только к ней прибегают не ради добродетели и справедливости, а из необходимости или ради выгоды» © Анатоль Франс
Наверняка многие авторы ни раз задавались вопросом, почему в процессе работы над чем-то криминальным и преступным так сложно обойти тему наказания? Да потому, что преступление и наказание всегда идут рука об руку, а казнь — в смысле законное лишение преступника жизни — как наивысшая мера воздаяния за содеянное в композиции произведения может стать очень важным инструментом. Страх перед ней может довлеть над персонажем и быть мотивом его поступка; она же может быть катализатором — поворотным моментом в сюжете; а может, и сильным эпилогом, когда речь идёт о возмездии. И сперва, прежде чем рассмотреть практическую часть использования темы казни в литературном творчестве, давайте проведем небольшой исторически-теоретически-познавательный экскурс. Как известно, преступление — это виновно совершённое общественно опасное деяние, запрещённое уголовным законом под угрозой наказания. Разбуди ночью любого юриста, специализирующегося в уголовном праве, и он, не задумываясь, выдаст вам именно такое определение. Из этого становится ясно-понятно, что наказание для преступников человечество придумало не просто так, а с определенными целями. Мы уже рассказывали вам про принцип Талиона, как квинтэссенцию справедливости для древнего, античного и в какой-то мере средневекового общества, которая годилась для удовлетворения чувства мести потерпевшего человека. Государству в этой системе ценностей требовалось же не только возмездие, но и устрашение для посмевших нарушить законы и подвергнуть сомнению его власть и могущество (ибо только «наказанием весь мир держится в порядке» © Законы Ману), в связи с чем оно (государство) быстренько прибрало себе к рукам единоличное право карать преступников. И именно с этой целью, а не из любви к садизму (хотя история знает и исключения) оно (государство) изобрело всевозможные казни-пытки, от одних описаний которых у любого нормального человека, воспитанного в современном гуманистическом обществе, волосы встают дыбом. Сразу уточним: не стоит считать, что существовали/существуют в мире какие-то идеальные государства, в которых никогда-никогда не пытали и не казнили. Если покопаться, то в любой истории можно найти тёмные пятна, и даже в «светоче современной демократии» ещё каких-то лет сто назад в порядке вещей практиковалось лечение сексуальных девиаций лоботомией, были очень популярны человеческие (расовые) зоопарки и до сих пор практикуются смертные приговоры. Так чего же должны были бояться преступники в разные времена и в разных странах? Мы, естественно, не будем пытаться объять необъятное, а лишь перечислим самые эпичные казни и немного поговорим о том, как подать такое экстраординарное блюдо читателю, заставив его сопереживать герою или же, наоборот, содрогаться, ужасаться, испытывать отвращение. Способов лишения человека жизни во все времена существовало великое множество, и то, как казнили преступников, во многом зависело от традиций, экономического благосостояния государства, прогресса, классового расслоения, веры и, в конце концов, пола. Навскидку можно перечислить лишь самые типичные. Разберем, к примеру, асфиксию или удушение. Применяется она достаточно давно, примерно с тех пор, как человеческая цивилизация перестала испытывать дефицит в веревках. Деревья растут практически повсеместно, и достаточно крепкого сука и крепкой верёвки, чтобы свершить правосудие. Там, где не хватало деревьев (допустим, на городских площадях), приноровились строить сначала простенькие виселицы, а затем и сложные эшафоты с открывающимися люками, куда проваливался приговоренный к смерти. Кстати, повешение, ставшее очень популярным в европейской и англосакской культуре, обросло кучей традиций и суеверий: веревку для виселицы принято вязать не кое-как, а на восемь специальных узлов, ведь если она обрывалась, приговоренного требовалось помиловать. Приговор считался не угодным богу, или же предполагалось, что вешать два раза подряд «не комильфо» — как бы получается, что преступление и приговор один, а наказаний два (однако, такое практиковалось не везде и не всегда). Увлекающиеся магией и оккультизмом верили, что части тела висельника и веревка обладали некими магическими свойствами, а палачи всем этим охотно приторговывали. На флоте прерогативой вешать обладали боцманы, и их репутация в коллективе напрямую зависела от этого умения. У испанцев в качестве казни был популярен другой способ удушения, который впоследствии взяла на вооружение и сицилийская мафия. Гарротой — шнуром или обручем с винтом — душили человека, сидящего спиной к палачу. В Османской Империи, по закону Фатиха, пришедший к власти наследник престола казнил своих многочисленных братьев, чтобы избежать распрей и войны за трон. Но так как кровь представителей династии нельзя было никак проливать, то немые палачи империи душили шехзаде шелковыми платками. Ещё один распространенный способ лишить жизни приговоренного — это отсечение конечностей. Самый простой и быстрый вариант, конечно же, отрубить голову, а более квалифицированный — четвертование, когда человека разрубали на четыре и более частей. Казалось бы, всё просто, ан нет, и здесь существовали нюансы. «Чем будем казнить, топором или мечом? Мечом дороже». Как-то так поинтересовался у мушкетеров палач из советской экранизации романа Александра Дюма, прежде чем казнить Миледи. Да, топором казнить было проще и дешевле, но не очень престижно, а в Древнем Риме так вообще позорно, по той простой причине, что топор применялся для забоя животных, а меч считался благородным оружием. Однако прогресс не обошел стороной и этот вид казни: в 1539 году некий Лукас Кранах Старший сконструировал «Шотландскую деву» — механизм для отсечения головы, верой и правдой служивший палачам Эдинбурга, который затем взяли на вооружение для массовых казней якобинцы во времена кровавого террора Французской революции. Очередной популярный способ расправы, конечно, расстрел. Он зарекомендовал себя своей быстротой и относительной дешевизной, но и к нему палачи иногда подходили творчески и с огоньком. К примеру, в колониальной Индии в середине XIX века британские колонисты легких путей не искали и придумали казнь под названием «Дьявольский ветер». Осужденных индусов привязывали к жерлам пушек, и по команде офицера артиллеристы дружно выстреливали увеличенным пороховым зарядом без ядра. «Дьявольский ветер» был не только жуткой и зрелищной казнью, но также служил назиданием для остальных бунтовщиков из местного населения. Дело в том, что при выстреле из пушки тело буквально разлеталось на куски, а религиозные традиции индуистской веры не позволяли адепту предстать перед Высшим Судом в разобранном виде: без головы, без рук, без ног и даже без пальца. К тому же после казни, которая почти всегда проводилась массово, сложно было разобрать, кому принадлежит та или иная часть тела — благородному брахману или представителю низшей касты, — поэтому хоронили всех без разбора в общих могилах, что не позволяло представителям знати вырваться из сансары и достичь нирваны. Нельзя не упомянуть и современные способы законного лишения жизни на государственном уровне. Итак, по состоянию на сегодняшний день смертная казнь разрешена в пятидесяти шести странах мира. Это не только всем известные «палачи»: Китай, Иран, Саудовская Аравия, США, Северная Корея, но казнят людей также в Ираке, Сингапуре, Японии, Пакистане, Сомали, Афганистане, Йемене, Судане и многих других странах. Узаконенными видами приведения приговора в действие на данный момент являются: повешение, расстрел, смертельная инъекция, газовая камера, обезглавливание (только в Саудовской Аравии) и вершина инженерной мысли в казнях — электрический стул (только США). Стоит отметить, что наибольшей популярностью в США пользуется казнь путем введения инъекции яда в вену, но в ряде штатов осужденные вправе сами выбрать способ своей казни, и делают это в основном для привлечения внимания к собственной персоне либо к несправедливости вынесенного приговора. Побивание камнями — ещё одно наказание, применяемое религиозным судами шариата в отношении женщин, уличенных в прелюбодеянии. Вы вполне можете открыть современный уголовный кодекс Ирана и найти там норму права, регламентирующую процедуру такой казни: «При наказании в виде забрасывания камнями до смерти камни не должны быть слишком большими, чтобы осужденный не умирал от одного или двух ударов; они также не должны быть и настолько малы, чтобы их нельзя было назвать камнями». Вообще для женщин всегда существовали особые виды казней. Почему-то их часто зарывали в землю. Погребение заживо практиковали инки, казнившие таким образом Деву Солнца за нарушение обета целомудрия, то же применяли в Древнем Риме по отношению к весталкам, нарушивших обет девственности; в России в XVII–XVIII веках по шею зарывали женщин, убивших своих мужей. В средневековой Франции женщин не вешали, а закапывали живьем из соображений целомудренности — выставлять напоказ дергающиеся ноги повешенной считалось неприличным, и только с 1449 года женщин тоже стали отправлять на виселицу, предусмотрительно привязывая юбки к ногам. В Швеции и Дании вплоть до конца XVI века практиковали погребение заживо женщин, обвиненных в скотоложестве и детоубийстве. Успели заскучать? Значит, настала пора поговорить о более изощренных казнях. У древних римлян, к примеру, преступники приговаривались к сожжению, распятию на кресте, растерзанию дикими зверями, утоплением в кожаном мешке. Большим затейников в этом плане слыл император Нерон, питавшей особую «любовь» к христианам и приказывавший «поджигать их с наступлением темноты ради ночного свечения». Позднее, видимо, изучив хроники святых великомучеников, подобное взяла на вооружение и католическая Церковь по отношению к колдунам и еретикам. Бесконечно любимые в Средневековье казни: перепиливание, разрывание тела (как правило, с помощью ослов или лошадей), разбиение об стену — также берут свое начало именно в Древнем Риме. К сожалению или к счастью, казни-умерщвления банным паром и жарой, бессонницей или под тяжестью статуй в дальнейшем не нашли столь широкого применения. Однако было бы несправедливо зацикливаться на одних только казнях, пришедших в Европу из Древнего Рима, когда и другие народности проявляли в этом деле максимум изобретательности. Например, «бамбуковая казнь», когда обездвиженная жертва растягивается на земле над молодыми быстрорастущими побегами бамбука, которые к тому же ещё заострялись ножом и обильно поливались для ускорения роста. Далее дело до конца доводила уже матушка-природа: острые бамбуковые стволы по мере роста впивались в кожу всё глубже и глубже, пока не протыкали внутренние органы человека, причиняя адскую боль. Смерть хоть экологически чистая, но медленная и ужасно мучительная. Хотя, как знать, быть может, эта легендарная казнь всего лишь чей-то вымысел, потому как не сохранилось ни одного исторически документального свидетельства её применения. В VI веке до нашей эры некий мастер Перилл специально по заказу правителя местечка Агригенто Фаларида создал страшное орудие казни, которое представляло собой полое медное изваяние быка в натуральную величину с дверцей в боку. Через эту дверцу палачи бросали внутрь приговоренного к смерти, затем разводили под быком огонь, и жертва в диких муках заживо жарилась. Вопли казнимого, вырывавшиеся через ноздри и рот медного чудовища, действительно походили на бычье мычание. Доподлинно неизвестно, сколько несчастных было зажарено внутри быка, но ряд античных источников гласит, что первой жертвой «Быка Фаларида» стал сам его изобретатель Перилл, брошенный туда по приказу заказчика за алчность, а последней жертвой был Фаларид, свергнутый восставшими гражданами Агригенто. Как бы то ни было, а оба получили сполна. Красивая история, не правда ли? Вы наверняка слышали выражение «пир на костях»? Так вот это тоже казнь, официальное изобретение которой приписывают татаро-монголам, практиковавшим устраивать победные застолья, разместив столы с угощениями на спинах пленённых врагов. Многие из вас знают графа Влада III Басараба под прозвищем Дракула, и лишь некоторые в курсе ещё одного прозвища прародителя вампиров всех времен и народов — Цепеш (от румынского «кол», и буквально означает «Колосажатель»). Ведь, помимо всех прочих кровавых подвигов, граф питал нездоровую привязанность именно к этому виду смертной казни. Вообще казнь на колу была особенно популярна на Востоке и в Азии, но широко практиковалась и в других регионах: в Африке, Центральной Америке и даже в Европе. Кодекс Каролины, например, предусматривал сажание на кол для матерей, виновных в детоубийстве. Изощренность же этой казни заключалась в том, что в подавляющем большинстве случаев деревянный или металлический кол вводили через анус приговоренного, при этом его смерть наступала медленно, и он испытывал жестокие муки. А мастерство палача заключалось в том, чтобы при вбивании кола молотком в зад осужденного, он вышел не из живота, а изо рта несчастного. Очень часто этот способ казни применялся для устрашения: сажали на кол не только преступников и бунтовщиков, но и пленников у стен осажденных городов. На самом деле казней великое множество, и совершенно невозможно охватить все когда-либо придуманные и использованные человеком для умерщвления себе подобного, однако необходимо ещё упомянуть о двух, пожалуй, самых диких и безумных казнях — скафизм и лин-чи (она же «смерть от тысячи порезов»). Придуманную в Древней Греции и ставшую необычайно популярной в Древней Персии казнь под названием «скафизм» по праву можно назвать самой отвратительной, вонючей и тошнотворной. Всё дело в том, что приговоренного укладывали в неглубокую емкость, напоминающее корыто, обматывали цепями, поили молоком и мёдом, чтобы вызвать сильнейший понос, после тело жертвы обмазывали мёдом, стараясь привлечь побольше всякой живности. Экскременты человека привлекали мух, которые в прямом смысле слова начинали пожирать человека живьем, и откладывать яйца в его теле. Смерть, как вы понимаете, была не только болезненна и длительна, но и до ужаса унизительна. Изобретение казни под названием «Лин-Чи» несправедливо приписывают китайцам, тогда как и здесь без Древнего Рима не обошлось. Из некоторых античных источников следует, что впервые подобная казнь была применена именно в Древнем Риме: некий юноша, предавший Цицерона, попал в руки вдовы Квинта (брата потерпевшего), которая в течении времени заставляла отрезать от его тела куски мяса. Однако именно в Китае «Лин-Чи» (она же «линчи́» или «цяньдао ваньгуа») стала особо мучительный казнью, когда от тела жертвы постепенно отрезают небольшие фрагменты в течение длительного периода времени. В основном этот вид казни применялся за государственную измену и за убийство родителей, а просуществовал он вплоть до 1905 года. Приговоренного привязывали к столбу, как правило, посреди площади. И затем медленно вырезали фрагменты тела, а чтобы несчастный не потерял сознание, ему давали опиум. Чем серьезней было преступление, тем больше наносилось прижизненных увечий, и если приговоренный не умирал от болевого шока и кровопотери, то казнь заканчивали одним точным ударом ножа в сердце. Таким образом, поступив, как мы, и немного погуглив, вы вполне можете подобрать нечто подходящее по вкусу из всего ассортимента наказаний, связанных с лишением жизни, и, изучив техническую сторону вопроса, наваять в духе вашего литературного творения что-нибудь эдакое. Вот так, к примеру, могла бы выглядеть литературная зарисовка на тему «Poena cullei» — одной из самых жестоких казней, применяемая в Древнем Риме для убийц своего отца. С воплями, от которых стыла кровь в жилах даже искушенных зрителей, из повозки выволокли осужденного. Его лицо было разбито, обнаженное тело покрыто свежими синяками и шрамами от бича, а каждое движение толпы он встречал жутким звериным рыком. Кто-то вскрикнул от испуга, но Меруле не было дела до эмоций плебеев. К тому же эта третья казнь на сегодня, а вечером ещё обещали христиан на сожжение. — Ты понимаешь свой приговор? — не дожидаясь ответа от обезумевшего несчастного, Мерула обратился к толпе. — Этот человек отравил своего отца и покалечил родного брата, дабы завладеть наследством и, разбогатев, жениться на вдове из патрицианского рода. Убийца во всем признался, и да свершится угодное богам правосудие! Мерула в третьем поколении был палачом, работой своей не гнушался, казнил много, но добросовестно, уважая законы и чтя традиции, за что имел солидную репутацию. Его подручные работали быстро и слаженно: сначала повалили приговорённого наземь, затем надели ему на голову волчью шкуру, щиколотки крепко связали верёвкой. Каждый удар бича отзывался истошным криком несчастного и охами жадной до зрелищ толпы. Мерула никогда не понимал, зачем бичевать уже приговоренных к смерти преступников, и никогда не испытывал удовольствия, наблюдая, как бич вспарывает кожу, вырывая кусочки плоти и заставляя кровь стекать горячими ручейками на землю. Палачу некогда думать и размышлять, он, как гончар в мастерской, методично кладет удар за ударом, которые никто не считает, просто потому что грамоте простые граждане республики не обучены, но как мастер своего дела Мерула точно знает, когда надо остановиться. Сознавшегося отцеубийцу по решению суда сегодня утопят в кожаном мешке, и помощники Мерулы уже разложили на земле бычью шкуру и почтительно замерли, ожидая приказания палача. Мерула кивнул, и окровавленное тело приговоренного грубо бросили на бычью шкуру, заскучавшие мальчишки-рабы тут же притащили две клетки: в одной из которых визжала крикливая рыжая обезьяна, а во второй нервно кудахтал петух. — Я принес змею, господин! — чумазый раб осторожно протянул Меруле пестрый мешочек. — Где собака? — спросил палач, внимательно наблюдая, как рядом с бесчувственным телом приговоренного укладывают связанную обезьяну, которая жутко вопила и вырывалась, стараясь укусить руки помощников; как на живот несчастному кладут притихшего, покалеченного петуха, которому только что сломали оба крыла и подрезали сухожилия на лапах. — По дороге издохла, наверное, была старая или больная, — ответил мальчишка-раб, опасливо укладывая сонную змею на грудь приговоренного. — Господин прикажет поймать другую? — Нет времени с этим возиться, боги простят нам, — отмахнулся Мерула и прикрыл глаза, читая молитвы Минерве, чтобы она признала исполнение приговора праведным и справедливым. — Облейте его водой, мы не можем зашить мешок, пока он бесчувственный, как камень на ступенях Сената. Приговоренного облили холодной водой из кувшина, а затем под жуткие животные вопли мальчишки-помощники закрыли его шкурой и принялись быстро сшивать края. Петух трепыхался и неистово клевал живот осужденного, превратив его в кровоточащую рану; обезумевшая от страха обезьяна билась и ожесточенно кусалась, совершенно не понимая, за какие преступления ей ниспослана богами эта жуткая кара; потревоженная змея зашипела, приготовившись вонзить ядовитые зубы в шею несчастного. Вопящий на все голоса, брыкающийся кожаный куль помощники палача подняли над головой, дав возможность толпе в последний раз насладиться предсмертной агонией животных и человека, а потом быстро сбросили его с обрыва в быструю реку, чтобы вода завершила человеческое правосудие. Уставший, но довольный Мерула принял кувшин с прохладным вином и блаженно глотнул. Боги свидетели, он честно выполнил эту работу, а значит, будут ещё заказы, за которые щедро заплатят, и его семье ещё долго голодать не придется.***
А теперь непосредственно о тонкостях воссоздания сцены казни в литературном произведении. Вам не показалось, что всё происходящее в небольшой интермедии выше очень походит на акт театрального представления? Да, тут вы, безусловно, правы, ведь публичная казнь и есть самое настоящее представление. И «подавать» его читателю для полноты вкуса стоит со всем антуражем: то есть написать и жадных до зрелищ зрителей, и главных действующих лиц — палача и осужденного преступника, разыгрывающих по воле автора трагедию, драму, а быть может, и фарс. Конечно, не нужно забывать о второстепенных персонажах, декорациях и реквизите, создающих атмосферу. Ведь недаром «эшафот» происходит от французского «Échafaud» — «театральные подмостки». Вот, к примеру, как реконструирует казнь в средневековой Испании писатель и историк Хуан Эслава Галан в книге «Палачи и мучители»: «атмосфера накалялась с самого утра», «ремесленники бросали работу, дабы присутствовать на захватывающем спектакле, где отрубленная голова напоминала бочку с вином»; «на улицах Мадрида кучера кричали: Два реала до виселицы!»; «кровавое представление ничем не отличалось от корриды». Несомненно, кто бы ни был главным персонажем в произведении, в сцене казни на первый план непременно выходят осужденный и палач, а все остальные на время становятся статистами, которые своими эмоциями лишь дополняют трагичную атмосферу. Кстати, при конструирование образов палача и осужденного, впрочем, как и во всех других случаях, стоит остерегаться стать жертвой стереотипов. Ведь как обычно рисует воображение обывателя образ палача? Угрюмый, обладающий отталкивающей внешностью человек, практически маньяк, непременно в алом колпаке, закрывающем лицо, или в маске, в кожаном мясницком фартуке… Всё верно? Только вот в реальности (за редким исключением) всё далеко не так было! Если говорить за одежду, то в немецких землях палачи одевались так же, как и другие состоятельные бюргеры, и только в некоторых городах им предписывалось облачаться в яркие цветные плащи и колпаки; испанские каратели от правосудия обязывались носить белый казакин, окаймленный ярко-красной полосой, а голову покрывать широкополой шляпой; а в средневековой Франции палач внешне мало чем отличался от представителя дворянского рода, так был обязан завивать и пудрить волосы, носить нашивки, белые чулки и черные туфли-лодочки. Маску же или колпак палачи надевали крайне редко, исключительно для исполнения уж очень одиозного приговора, например, казни монарха. Миф об угрюмости, нелюдимости и психических отклонениях у палачей тоже вопрос открытый для дискуссии. Хотя бы потому, что доподлинно известно, что во все времена почетной профессия палача не считалась, и занимались ей совершенно обычные люди, но поневоле, либо в силу сложившихся обстоятельств, либо за приличное вознаграждение. Тут в качестве иллюстрации можно привести жалобы в челобитных царю от московских воевод: «В палачи охочих людей не находится, а выбранные принуждением убегают». В средневековой Европе дела обстояли не лучше: человек, согласившийся быть палачом, автоматически становился изгоем в приличном обществе. Ему предписывалось селиться за городской стеной, там же, где и проституткам, актерам и прочим деклассированным элементам. Кое-где палачам запрещалось на рынках дотрагиваться к каким-либо продуктам, и они указывали палочкой на то, что собирались купить. В церкви им предписывалось становиться отдельно от остальной паствы, а к предметам культа прикасаться в перчатках. Существовало поверье: тот, кто дотронется до палача, обречён оказаться на эшафоте. Даже проехаться в телеге палача считалось оскорбительным, не говоря уж о том, чтобы водить с ним дружбу. До наших дней дошло упоминание о случае, когда один базельский ремесленник покончил с собой, узнав, что его друг служил палачом. Поэтому и общались, и роднились палачи обычно с такими же париями: могильщиками, живодерами, золотарями… Согласитесь, что в таких условиях жесточайшего буллинга со стороны общества поневоле станешь угрюмым и нелюдимым, и хуже того — прослывешь психически нездоровым. На самом же деле в массе своей палачи мало чем отличаются от других людей и даже гордятся своей профессией. Вот, к примеру, Паван Джаллад — индийский палач, внук и сын палача. Его дед казнил убийц премьера Индиры Ганди, отец — двух серийных убийц, а сам Паван привел в исполнение суровый приговор — повесил четверых преступников, совершивших одно из самых громких преступлений Индии последних лет — жестокое групповое изнасилование и убийство. В своем интервью палач нисколько не сомневается, что преступников надо повесить, ибо он не только палач, получающий за это вознаграждение, но и отец семерых детей — пятеро из которых девочки, — жаждущий наказать убийц и насильников. В книге Йенса Бекера и Гуннара Дедио «Последние палачи» вы найдете откровения и других палачей. Их истории — истории вполне обычных людей: они любят природу, у них есть семьи, у некоторых к тому же имеется дополнительный вполне рядовой бизнес, и единственное, что их отличает от нас с вами — это статус «сертифицированных» убийц. В профессию они попали по разному: кто-то, как и Джаллад, продолжил династию, кто-то получил предложение, от которого нельзя отказаться. Себя при этом палачи видят карающей рукой правосудия, исключительно полезной обществу, но смертную казнь при этом считают неизбежным злом. Что же касается психических отклонений, то вы удивитесь, но у профессиональных палачей на редкость устойчивая психика, ведь люди слабые и чувствительные на такой работе долго не выдерживают и ломаются. Естественно, как и у врача, и у полицейского, как и в прочих профессиях, где рабочий процесс завязан на боли и страданиях, у палача происходит профессиональная деформация. Так, например, если на первых казнях он испытывает переживания, страх и сомнения, то в последствии, привыкнув, относится к своей работе, как к рутине. А в остальном, как уже говорилось, они обычные люди со своими слабостями и недостатками. С образом палача получается такая вот история, что же касается второго участника драмы — осужденного, — то здесь все гораздо сложнее. Судьбы у осужденных разные, и как герой дойдет до такого финала, всё зависит от автора-«постановщика» сцены казни. Единственное, на чем мы заострим внимание, так это на его поведении перед эшафотом и во время казни. По естественным причинам, откровения самих осуждённых на эту тему раздобыть сложно, но зато мы можем обратиться к признанным «инженерам человеческих душ» — маститым авторам и подсмотреть в их произведениях массу деталей. У Виктора Гюго есть замечательное творение «Последний день приговоренного к смерти», в котором автор описывает страх осужденного перед казнью через его физические страдания: «Пробило четверть второго. Вот что я ощущаю сейчас: жестокую головную боль, озноб в спине и жар в висках. Всякий раз, как я встаю или наклоняюсь, мне кажется, будто в голове у меня переливается какая-то жидкость, и мозг мой бьется о стенки черепа. Судорожная дрожь проходит по всему телу, и перо часто выпадает из рук, как от гальванического толчка. Глаза словно разъедает дым. Локти ломит. Ещё два часа и три четверти, и я буду исцелен». А вот у Стендаля в «Красном и черном» есть такие строчки, в которых осужденный безропотно принимает свою участь. «Жюльен был уже почти не в состоянии переносить тяжкий воздух каземата. На его счастье, в тот день, когда ему объявили, что он должен умереть, яркое солнце заливало всё кругом своим благодатным светом, и Жюльен чувствовал себя бодрым и мужественным. Пройтись по свежему воздуху было для него таким сладостным ощущением, какое испытывает мореплаватель, когда он после долгого плавания, наконец, ступает на сушу». У Леонида Андреева в «Рассказе о семи повешенных», к сведению, можно ознакомиться с целыми семью поведенческими вариациями. Можно также вспомнить и мастера Стивена Кинга и его легендарную «Зеленую милю». По-своему будет интересен и Федор Михайлович Достоевский, так как он испытал подобное на собственной шкуре (был приговорен к смертной казни и помилован в последний момент) и описал это в «Идиоте». «Мой знакомый стоял восьмым по очереди, стало быть, ему приходилось идти к столбам в третью очередь. Священник обошел всех с крестом. Выходило, что остается жить минут пять, не больше. Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что ещё сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он ещё распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты ещё положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть». Естественно, это лишь малая толика всего многообразия этой увлекательной, по-своему, темы. Литературных образов и вариаций изложения непосредственного действа казни, образа осужденного и палача — великое множество, и собрать всё в одной маленькой статье невозможно чисто технически. Мы, естественно, понимаем, что ничего не разобрали досконально, что не дали так любимых многими четких рекомендаций, по пунктам указав, что и как писать, а что не делать совсем, но такой задачи перед нами и не стояло. Мы, как и всегда, просто свалили на вас груду кирпичей, из которых, при желании, можно строить платформу достоверности в своём литературном произведении.