химикаты

И глас был с небес: Ты Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение. Немедленно после того Дух ведет Его в пустыню. Евангелие от Марка. Глава 1.

У Марка остается почти истлевшая киновия и родительский дом, где его не ждут, а между ними – долгая-долгая дорога, которую он не собирается проделывать ни в одиночестве, ни держась с кем-либо за руку. Он боится прикосновений. Наверное, он просто пройдет весь этот путь один. Помолится, прежде чем ступить на проезжую часть; зеленый огонек светофора, блеклая разметка. Никто не скажет ему, куда идти. Никто не знает, где он в итоге окажется, если пойдет в никуда. Но он все равно идет. Бог Марку никогда не отвечал – не ответил и на этот раз. Маршрут пришлось выбирать без посторонней помощи, а потому Марк наверняка знал, что заблудится, словно отбившаяся от стада овца. Так и случается, и в конце концов он находит не своего пастуха, но, быть может, путеводного хранителя, посланного с небес. Марк видит его распластавшимся на сырой земле ангельским телом, телом в кожаной куртке и с алым лепестком крови на пухлой нижней губе. У Марка тоже бывает кровь на губах, – он кусает их, когда нервничает, и кусает, потому что не ждет ничьих поцелуев. Хулиганы, избившие ангела, скрываются за поворотом, оставляя за собой лишь призрачный отзвук резких шагов, грубые голоса и шлейф приторного одеколона. Ангел с трудом приподнимается, шипя и матерясь, подпирает лопатками стену переулка, сдувает с лица волосы и лишь в конце этого всего – неприветливо, исподлобья смотрит на Марка. – Не поможешь? «Мне к вам... прикоснуться?» – такой вопрос зреет в марковой голове, но остается неозвученным. Марк помогает падшему ангелу подняться на подкашивающиеся ноги, придерживая его за плечо и сжимая в ладони потрескавшуюся черную кожу косухи. Ангел продолжает шипеть и шептать что-то неразборчиво, отряхиваясь, его джинсы порваны на коленях, а сами колени содраны и перепачканы грязью. Марк знает: когда ангелы теряют свои крылья, им очень больно. Но этот, похоже, падал так много раз, что давно перестал что-либо чувствовать. – Меня зовут Хэчан, – ангел протягивает Марку ладонь и смотрит из-под неровно покромсанной челки – нетерпеливо, почти раздраженно; целиком игнорируя свое наполовину разбитое, как фарфор, расколовшийся пополам, лицо. Его рука тоже в крови и грязи. Марк пожимает ее. – Ли Минхен, – представляется он. – Ну, раз так, – Хэчан присвистывает; пальцы у него холодные и шершавые. Марку непривычно, но, быть может, лишь потому что он давно не касался людей. – Тогда я Ли Донхек. – Марк, – в конце концов, единственно верным он считает имя, которым его однажды нарек аббат. – А ты из театра сбежал? – уточняет Донхек, окинув скептическим взглядом маркову рясу. – Из монастыря. Он горел. Точнее, наша киновия. Донхек вопросительно вскидывает бровь, но тут же тихо шипит, – видно, болит. – А можно попроще, не? Марк прокашливается, не зная, куда деть взгляд. Терпению как основе аскезы он учился долгие, мучительные годы, продирался к нему, будто к солнцу сквозь пелену и грязные одеяла, через физическое и душевное самоистязание. – Это общежитие, – выдохнув, терпеливо отвечает он, – где живут монахи. Но мое общежитие сгорело, и теперь мне негде жить. Они смотрят друг другу в глаза – спокойствие против недоверия, – и Марку ручка потрепанной сумки с наспех собранными вещами почти до мяса режет ладонь. У Донхека кровоточит губа, он слизывает кровь. По переулку, исполосованному рисунками и надписями, мазками гуляет свет. – Я тоже живу в общежитии, – наконец говорит Донхек. – Хочешь перекантоваться? ; Марк не знает, почему соглашается. Предложение Донхека кажется ему протянутой рукой Господа, долгожданной наградой за все испытанные муки. – Кто тебя избил? – не может не поинтересоваться Марк, но Донхек лишь уклоняется от ответа. – Тебе не нужно к врачу? Снова взмах рукой, мол, отстань, и без тебя голова квадратная, и они доходят до общежития молча. Коммуналка – одноэтажная, времен, наверное, Пак Чонхи, но Марк не смеет жаловаться. Он бы и на улице под ливнем, накрывшись картонкой, с удовольствием переночевал. Донхек уходит в душ, а Марк разувается и несуразно теснится в углу, пока его не зовут. Он подходит к двери ванной и прижимается к ней щекой – содранные стикеры и облезлая краска – и отзывается тихим: – Да? – Войди, раз я тебя зову, чертов сын Божий. Хоть Марк и не видит, но ему кажется, что Донхек закатывает глаза. Когда Марк приоткрывает дверь, он стоит у зеркала, голый по пояс, и влажным куском ваты вытирает кровь с лица. – Глянь мне на спину, – просит, не отрываясь от своего занятия. Марк смотрит. Шрамов от оборванных крыльев не находит. – Несколько царапин, – спокойно озвучивает он. – Промоешь? – протянутая ладонь с чистым обрывком ваты, мокрой от антисептика с резким запахом. Покорный кивок, и их пальцы на миг соприкасаются. – Ты будто это впервые в жизни делаешь, – с усмешкой подмечает Донхек, глядя на Марка в зеркало, – неужели даже самого себя никогда не латал... – Так и есть, – немедля отвечает Марк, сосредоточенно и осторожно касаясь ватой ран на чужой спине. – Аскеза не приемлет самопомощи. Донхек хмыкает и на несколько секунд будто о чем-то задумывается. – Я бы не выдержал, – Марк отзывается вопросительным взглядом. – Аскезы, – объясняет Донхек. – Жизнь слишком коротка, чтобы не жить ею сполна. Он смотрит на Марка пристально, ожидая не то ответа, не то хоть малейшей реакции, но все, что говорит Марк, это: – Готово, – и ставший красно-коричневым комок ваты бесхозно летит в урну. ; Из приоткрытой двери одной из дальних комнат длинного коридора на все помещение доносится громкая музыка. Марк не привык к ней, а потому и шарахнулся, словно от Лукавого, как только услышал. Донхек лишь беззвучно рассмеялся и провел его на кухню. На кухне в столь позднее время никого нет, но Марк не знает, надолго ли. Он снова скромно забивается в угол, даже не садится, пока Донхек с упоением набрасывается на оставленные кем-то на столе бургеры, запивая их сладкой газировкой. Он морщится и шипит, когда еда и жидкость попадают на рассеченную губу, но не прекращает с аппетитом поглощать пищу и в какой-то момент призывно смотрит на Марка. – Я удовлетворюсь ломтиком хлеба, – негромко отзывается тот и добавляет: – И стаканом воды. Если можно. Донхек только безмолвно пожимает плечами и отдает Марку верхушку одного из бургеров. – Вода – в кране, – указывает испачканными в кетчупе пальцами себе за спину, когда Марк с благодарным кивком забирает мягкую булку. ; – Тебе нужно переодеться, – Донхек, устало раскинувшись на своей кровати, осматривает Марка хмурым взглядом. – Пока никто не увидел, что я с пастором тусуюсь. – Я не пастор, – вежливо поправляет Марк, тенью в темной рясе нависая над ним. Игнорируя его слова, Донхек откидывается на подушки и, подложив ладони под затылок, удовлетворенно вздыхает. – Возьми шмотки в шкафу. Ты такой тощий, что должны подойти, – лениво командует он. – Можешь брать здесь вообще все, что хочешь, только не шуми и дай мне покемарить. Он вырубается, кажется, за считанные секунды, и только в момент, когда Марк убеждается в этом, он сдается и покорно подходит к старому шкафу, медленно отворяя скрипучие дверцы. Он быстро принимает холодный душ, меняет рясу на найденные штаны и какую-то пятнистую футболку и, босой, возвращается в комнату. Время близится к рассвету, но Марка после долгих скитаний неукротимо клонит в сон. Он бросает взгляд на мирно похрапывающего Донхека, а после, вздохнув, обходит кровать с другой стороны и опускается на колени, складывая ладони в молитвенном жесте. Одними губами он благодарит Господа за сегодняшний день и спасение в виде падшего ангела, а после укладывается спать прямо на холодный трухлявый паркет. ; – Ты что, придурочный, на полу спал? – первым, что видит Марк, когда просыпается, – растерянный донхеков лик. – Охренеть. Марк приподнимается, зевает, трет глаза. На мгновение он даже забывает, где уснул несколько часов назад. Он поднимается на ноги и потягивается. Комнату заливает яркий солнечный свет. – В киновии кровати не удобнее голого пола, – с улыбкой объясняет Марк, но, постепенно тускнея от внезапно нахлынувших воспоминаний, добавляет уже серьезнее: – Были. – Слушай, отшельник, в следующий раз лучше не выебывайся и ложись в кровать, – чеканит Донхек, пристально глядя ему в глаза. – Повторяй за мной единственное гласное правило: не выебываться. – Я не могу сквернословить, – Марк прячет ладони за спину. Он чувствует себя беззащитным, хоть и на полголовы выше Донхека и почти вдвое шире в плечах. – Это мое правило. – А в этом доме нет правил. – Но ты только что сказал- – Завались уже, а? – Донхек раздраженно отталкивает его плечом и уже на полпути к выходу из комнаты полушепотом бросает что-то вроде: «Как же ты бесишь». Марк понимает, что ему следует отправляться в новое путешествие. ; – Куда ты? – раздается за спиной, когда он, уже переодетый в рясу, шнурует кеды в прихожей. Марк оборачивается и видит Донхека, который стоит посреди коридора и сосредоточенно облизывает ложку от йогурта. Он добродушно улыбается, заканчивая с обувью и выпрямляясь. – Мне нужно добраться до другой киновии, – объясняет он, – там, возможно, согласятся приютить меня на время. Донхек в ответ лишь в своей привычной манере закатывает глаза. – И что, эта твоя кино… киновия… настолько крутая? – с сомнением спрашивает он, наблюдая за тем, как Марк застегивает замок на дорожной сумке. – Там ливень. Марк роняет усмешку. – И гроза. Кладет ладонь на дверную ручку. – Передают штормовое предупреждение. Марк смотрит через плечо, не стирая с лица улыбки. – Спасибо, Хэчан. И бесшумно ныряет в подъезд. ; Тем же вечером Донхек выходит в круглосуточный комбини за сигаретами для себя и бутылкой сидра для Тэена, товарища по коммуналке. Он уныло плетется по смоченной майским ливнем дороге, не думая ни о чем и обо всем одновременно. С утра прошло столько времени. Ли Минхен, наверное, уже где-то в Пусане. Донхек сталкивается с ним практически лицом к лицу, когда сворачивает в один из переулков, чтобы сократить путь. У Марка рассечена бровь и губа, а ряса разорвана в нескольких местах; сам он несуразно опирается на высокий мусорный бак и пытается ровно устоять на ногах. Они встречаются взглядами, и Донхек сглатывает противный ком в горле, прежде чем броситься к Марку. – Ты что здесь забыл? – попутно спрашивает он, забрасывая маркову руку себе на спину и помогая выпрямиться. – Я только… очнулся, – в полуобморочном состоянии бормочет Марк, но отчаянно пытается отстраниться от Донхека и помочь себе самостоятельно. – Тебе напомнить главное правило? – Донхек удерживает его так крепко, как может, не позволяя сделать ни шагу в сторону. Вместо того, чтобы повторять «Не выебывайся», он лишь говорит: – Успокойся. Наверное, возвышающаяся над хитросплетениями кварталов киновия была единственным святым местом в их крайне неблагополучном районе, – да и та стала жертвой поджога, невольно выпустив всех своих послушников и монахов, как бабочек из клетки, на свободу, которая оказалась для них практически смертоносной. ; – Так что случилось? Марк, голый до белья, сидит на бортике старой и пожелтевшей от времени ванны, пока Донхек сосредоточенно роется в захламленной аптечке. Он запер ванную изнутри и стабильно шлет подальше всех, кто выстраивается в очередь за дверью и как-либо выражает свое недовольство. Подождут. Им хотя бы не нужно промывать раны. – Я добрался до ближайшей известной мне киновии на автобусе, – начинает Марк, обрываясь и стискивая зубы, стоит Донхеку коснуться ватой его разбитой брови, – а там сказали… что не примут заблудшего без его аббата. Донхек отстраняется и недовольно цокает языком. – Можно по-человечески? – Аббат – это как директор в школе, – выкручивается Марк и глядит на Донхека полными надежды на понимание глазами. – Ты же школьник? – Мне двадцать два, – Донхек отщипывает чистый комок ваты и снова сосредотачивается на чужом пострадавшем лице. – Не рыпайся. – Я решил направиться на поиски своего аббата, – продолжает Марк, глядя куда-то в угол комнаты, и голос его едва слышно дрожит в растерянности, – но мне пришлось возвращаться в этот район пешком, потому что все деньги закончились. – У тебя серьезно была наличка только на один проезд? – недоверчиво обрывает его Донхек. Марк отмалчивается какое-то время, а после вздыхает, сдаваясь. – Я пожертвовал остальную в фонд помощи приюту для животных. Он снова замолкает, громко сглатывая, и глаза его хаотично бегают по стенам и потолку. Донхек застывает на месте с повисшей в воздухе рукой, и ему кажется, что он не расслышал как следует. Но потом он понимает, что не ошибся. Марк действительно сделал то, о чем рассказал. – А ты в курсе, что это все наебалово? – уточняет Донхек и, вздохнув, касается чужого подбородка пальцами, заставляя Марка посмотреть себе в глаза. – Поздравляю, ты сегодня накормил очередного хайпожора, а сам остался с голой задницей. Марковы веки начинают дрожать, и Донхек невольно вздрагивает тоже, думая, что ему, вероятно, следовало немного смягчить тон. – Накормил… к-кого? – полушепотом переспрашивает Марк. – Забей. И что было дальше? Разорвав зрительный контакт и тихо шмыгнув носом, Марк продолжает. – Я успел вернуться сюда до темноты, а потом заблудился. И какие-то парни напали сзади. Я не увидел лиц. Повалили на землю, сорвали крестик, – он бледной ладонью касается голых острых ключиц. – Стали бить ногами. Минут пять точно. Потом убежали. Я лежал какое-то время за мусорными баками, кашлял кровью, пока не потерял сознание. Потом пришел в себя, поднялся кое-как, и тут… ты. Донхек комкает всю использованную вату в ладони и отправляет ее в урну. Потом тщательно вымывает руки и наклеивает пластырь на маркову бровь. Все это – молча. И только закончив, он говорит: – Ты ебучий герой, – и подает Марку ладонь, помогая подняться на ноги. – Аскеза – важнейшее из упражнений ума и воли, – у Марка горячие руки и холодный умиротворенный взгляд. – Спасибо, – добавляет он, взглянув на Донхека уже сверху вниз. ; Перед сном Марк долго читает молитву, пока Донхек сидит по-турецки на кровати и задумчиво пялится ему в спину. У них похожие раны – кажется, даже расположение одинаковое. Донхек не знает, что чувствует по этому поводу. А Марк тем временем заканчивает молитву, шепчет одними губами «Аминь» и клубком устраивается на полу. – Ну уж нет, – Донхека поднимает с кровати, будто ошпаренного, и уже через секунду он нависает над Марком решительной и требовательной фигурой. – Вставай. – Я в порядке, – тихо отзывается Марк, подложив ладони под голову. Донхеку приходится схватить его за плечо и поднять на ноги практически силой. Они в который раз встречаются взглядами – разъяренным и спокойным, как штиль, – и Донхек, глубоко вдохнув и как следует набравшись терпения, объясняет: – Здесь – не твоя киновия. Поспи хотя бы одну ночь как нормальный человек, вне своей… аскезы. Отмолчавшись несколько мгновений, Марк в конце концов отзывается нечитаемой улыбкой, но послушно кивает и подходит к кровати, несуразно укладываясь на самый ее краешек и даже не укрываясь. – Чего ты лыбишься? – Донхек вопросительно вскидывает бровь. Помолчав немного, глядя прямо перед собой, Марк тихо прокашливается: – Ты наконец-то правильно произнес слова «киновия» и «аскеза». От его слов Донхек невольно улыбается тоже. И следом молча укладывается на холодном полу.