«Вступая в подвиг, не на нем останавливай свое внимание и сердце, но минуй его как нечто стороннее. Разверзай себя для благодати, как готовый сосуд, полным Богу преданием».
Возвращение домой кажется очень расплывчатым событием неопределенного будущего, потому что Марк, на самом деле, уже толком и не знает, где его дом. В монастыре? В молельне? У родителей? В коммуналке Донхека? На улице? Марк понятия не имеет, как отблагодарить Донхека за все то, что он сделал для него, и это в каком-то смысле пугает. Но больше Марк боится лишь того, что в определенный момент ему станет совсем некуда пойти. Что ему внезапно окажутся не рады даже в этих ободранных стенах с густой паутиной и тараканами по углам. Проходит неделя, Марк знакомится со всеми жителями коммуналки, и они с ним осторожничают, словно с младенцем. Марк старается не шуметь и никому не доставлять проблем. Он, словно не более чем предмет мебели или декора, из угла комнаты наблюдает за тем, как Донхек и Тэен рубятся в приставку, хрустят чипсами и мнут в ладонях пустые банки из-под газировки. Громко спорят, ругаются матом и смеются. – Чего стоишь там, как дерево? – однажды обращается к нему Тэен. – Присядь рядом, место же есть. Выпьешь чего-то? Или Боженька запретил пепси? – Ты долбоеб? – Тэену в затылок прилетает донхекова диванная подушка и его же разъяренный крик. – Отвали от него! Марк давит мимолетную улыбку и старается ответить как можно более сдержанно. – В пепси содержится сахар, – объясняет он, несмотря на то, что Тэен заранее насмехается над всем, что он скажет, – монахи ограничивают себя в его потреблении. Но благодарю за предложение. – Я понял, – позже вздыхает Тэен, возвращаясь к Донхеку на диван, – ему религией мозги знатно промыли. Он как робот какой-то. Страшно смотреть. Недаром говорят – опиум народа! – Вот и не смотри, – бормочет Донхек, загружая новый сервер какой-то онлайн игры. Марк из своего угла скромно улыбается, пряча взгляд под ногами. ; Когда Тэен шлет Донхека далеко после очередной проигранной «катки» (Марк подслушал это слово, как следует распробовал и запомнил), они остаются в комнате вдвоем и в полнейшей тишине. Донхек откладывает приставку на стол, стряхивает крошки от чипсов со своей одежды прямо на пол, а после оборачивается и жестом подзывает Марка к себе. Марк покорно подходит и садится рядом. Вздохнув, Донхек роется по карманам, через несколько секунд доставая из внутреннего маленький пакетик с каким-то белым порошком, похожим на муку или мелкую соль. – Готов познавать прелести жизни, аскет? – Донхек одним резким жестом сгребает весь мусор со стола на пол. – Это… химикаты? – растерянно переспрашивает Марк. – Какие-то вещества? Донхек отзывается невнятным смехом, цокает языком и качает головой, будто Марк совершенно безнадежен. – Будь проще, – в конце концов говорит он, приподнимаясь и вынимая из заднего кармана драных джинсов кредитку. – Это называется – наркота. Растерявшись, Марк просто молча наблюдает за тем, как Донхек раскрывает пакетик и высыпает его содержимое на стол, принимаясь ровнять карточкой тонкие дорожки. – Но это… – в марковом лексиконе внезапно не находится подходящего слова, – вредно. – Не вреднее пачки чипсов, – фыркает в ответ Донхек, и Марк отчего-то уверен, что он лжет. Лгать Бог тоже запретил. – Не хочешь – как знаешь. Донхек в одиночку снюхивает две дорожки и откидывается на спинку дивана, глубоко вдыхая и выдыхая, и прикрывая глаза. Марк молча наблюдает за ним, не решаясь потревожить. Он не знает, что должно произойти и когда. – Ты не думай, – минут через семь такой тишины подает голос Донхек, и Марк даже вздрагивает от неожиданности, – я не нарик какой-то. Но к этой херне успел привыкнуть. Уже почти не вставляет. Он приоткрывает сначала один глаз, глядя на Марка внимательно, словно с целью убедиться, что он никуда не ушел и слушает, а потом снова зажмуривается и зарывается пальцами обеих рук в волосы, низко склоняясь над полом. – Все нормально? – испугавшись, обеспокоенно переспрашивает Марк; он почти кладет ладонь на чужую поясницу, но вовремя одергивает себя. Донхек отзывается невнятным бормотанием, прежде чем выпрямиться, откинуть пряди со лба и рассеянным взглядом уставиться в уснувший широкий экран напротив. – И как вы, прислужники божьи, живете, не трахаясь? – спрашивает он, ни к кому конкретно не обращаясь. Но потом, все же, оборачивается на Марка, выжидающе вскинув брови. Марк прокашливается, смирно глядя в пыльный ковер перед собой. – В аскезе и не хочется, – отвечает он, стараясь звучать как можно убедительнее. На самом деле, сколько бы времени ни прошло, – все еще хочется иногда. – Завидую, – фыркает Донхек, уныло потупив взгляд. – А можно как-то попасть в эту вашу… аскезу? Облизав пересохшие губы и подавив улыбку, Марк лишь пожимает плечами. – Путем долгой и мучительной физической и духовной работы. Вздохнув, Донхек с ногами забирается на диван и, помявшись немного, укладывается головой прямо на марковы бедра. Замерев и даже затаив дыхание, Марк растерянно пялится ему в висок. Они оба молчат несколько минут; Марк не двигается до тех пор, пока не слышит тихое донхеково посапывание, а после расслабленно выдыхает и нерешительно касается одной рукой его каштановых волос, зарываясь пальцами, словно гребешком, в мягкие пряди. – И что, вы даже не дрочите? Марка от испуга подкидывает на месте, и он отдергивает руку, словно от огня. Донхек как ни в чем не бывало подкладывает ладони под голову и устраивается поудобнее, несколько раз причмокивая губами. – Нет потребности, – тихо отбрасывает Марк и больше не произносит ни слова, пока Донхек не вырубается. ; Весь следующий день проходит в смятении и молчании. Марк занимается уборкой, вытирая пыль с полок и зеркал, перемывая посуду и поливая вазоны. Ему кажется, что это – меньшее из всего, что он может сделать, чтобы отблагодарить Донхека. У него нет ни воны в кармане и – временно – ни единого места на целой планете, где его ждут. На реставрацию киновии уйдет, по меньшей мере, несколько месяцев, и Марк не знает, сумеет ли протянуть так долго без своего настоящего дома. – Эй, – Донхек появляется в дверном проеме как раз когда Марк, стоя на коленях на кривом подоконнике, вдумчиво моет окно. – Ты завтракал? Может, отдохнешь? Марк не реагирует на его слова до тех самых пор, пока Донхек не оказывается опасно близко за спиной и не выдыхает в затылок. Вздрогнув и уронив на подоконник тряпку, Марк непоколебимо смотрит через плечо. – Я не голоден. – За неделю я видел тебя за едой трижды, и то ты жевал хлеб, запивая проточной водой. Пожалуйста, поешь нормально. – Я не хочу. Так истекает еще несколько часов: Донхек уходит куда-то, громко хлопая дверью, и его нет так долго, что Марк почти успевает соскучиться. Он прислушивается к шуму проезжей части за распахнутым настежь окном, к уже успевшей приесться музыке из той самой дальней комнаты; даже то, как разъяренно Тэен ругается с кем-то по телефону, Марк слушает и запоминает, лишь бы не оставлять в собственной голове сквозняк. Впервые за двадцать пять лет жизни он боится аскезы больше, чем Божьего суда. ; Донхек возвращается в коммуналку далеко за полночь и пьяный. Марк, до этого листавший какой-то сборник классической поэзии, найденный на книжной полке, прибегает на грохот в прихожей. Донхек роняет на пол несколько чужих курток, перемешивает все пары обуви и едва не разбивает большую вазу в углу. Не говоря ни слова, Марк сначала помогает ему дойти до ванной и несколько раз умыться ледяной водой, а после – отводит в комнату и усаживает на кровать, останавливаясь напротив и тенью нависая над ним. Донхек замирает на месте, как неживой, и практически не шевелится, затуманенным взглядом пялясь куда-то Марку в живот. Марк понимает, что Донхеку нужно помочь раздеться и лечь, но от его собственных рук сейчас пользы не более, чем от обломанных древесных ветвей. Потом что-то случается. Донхек шмыгает носом и резко поднимает абсолютно четкий и осмысленный взгляд, пристально смотря Марку в глаза. – Ты уйдешь? – серьезно спрашивает он и, не давая Марку даже подумать над ответом (хотя что тут думать!), спрашивает снова: – Когда? – Когда мне вернут дом, – просто отвечает Марк, не приближаясь к нему ни на шаг. Между ними – отмеренное до последнего миллиметра расстояние, граница, которую Марк никогда не позволит себе пересечь, пускай даже и в такой близости он отчетливо ощущает смесь курева и духов, отпечатавшуюся на чужой одежде и коже. В Донхеке нет ни капли святого, начиная с их знакомства в переулке и сцены с поеданием бургеров, заканчивая настоящим моментом, моментом, в котором он напивается до беспамятства, просто чтобы не видеть, как Марк будет уходить. Если он будет. Донхек забирается на кровать прямо в одежде, отодвигается подальше и сворачивается комочком, не издавая ни звука. Ни на секунду не задумываясь над тем, что он на самом деле творит, Марк укладывается рядом с ним и одной рукой обнимает Донхека за плечо, тычась носом в его затасканную худи. – Черт, – через несколько секунд шепотом выдыхает Донхек. Марк испуганно вздрагивает, отстраняясь, но руку не убирает. – Тебе хочется… трахаться?.. – неуверенно переспрашивает он, даже не боясь последнего слова. Донхек молчит совсем недолго и тихо усмехается, прежде чем отбросить: – В том-то и дело, – он устраивается поудобнее на подушке и будто невзначай двигается ближе к Марку, прижимаясь к нему практически всем телом, – что совсем нет. ; Человеческое тепло спустя вечность его отсутствия чувствуется как нечто чужеродное. Донхеково тепло, тем не менее, – что-то Марку более близкое, нежели все пахнущие ладаном простыни в киновии. ; Приходит лето, и на донхеков день рождения Марк с Тэеном вместе пекут ему торт. Марк сосредоточенно и скрупулезно помогает с украшением, практически каждую секунду бегая к раковине, чтобы смыть с пальцев сладкий крем. – Почему бы тебе просто не слизывать его? – недоумевает Тэен, но, вспоминая слова Марка о сахаре, замолкает. Донхек возвращается ближе к вечеру с очередной подработки, и в руках у него пакет с продуктами. Он задувает свечи, радостно вешается Тэену на шею, но потом все равно бормочет что-то о том, как сильно устал за день. Он выставляет на стол бутылку с красным сухим вином и выуживает из навесной тумбы три чистых бокала. – Я не- Но прежде чем Марк успевает возразить хотя бы словом, Донхек его прерывает: – Это – кровь Христова, – кивая на вино. – А бисквитный корж – плоть, – кивая на торт. – Думай об этом так, – и подмигивает, вызывая у Марка невольную улыбку. ; Марк выпивает меньше, чем полбокала, но с непривычки у него почти сразу начинает невыносимо кружиться голова. Он уходит в комнату первым и успевает даже ненадолго задремать, пока Донхек с Тэеном шумят и бушуют на кухне, обмениваясь какими-то историями, добивая бутылку вина и громко смеясь. Когда Марк просыпается, за окном глубокая ночь, а Донхек с сигаретой стоит у распахнутого окна. Будто лопатками почувствовав внимательный взгляд, он мимолетно оборачивается. – Бог что-то говорил о вреде курения? – Марк не отвечает. Он вспоминает, что из-за вина совершенно позабыл обратиться к Господу перед сном, а потому соскальзывает с кровати на пол и, статуей замерев в коленопреклоненной, начинает молиться, искренне прося прощения за все грехи, которые успел совершить за неделю. Когда он заканчивает, окно закрыто, а Донхек уже не курит, – вместо этого он стоит лицом к Марку и, упираясь поясницей в подоконник, смиренно и молча наблюдает за ним. – Ты уйдешь? – снова одна и та же песня, будто национальный гимн. Марк поднимается на ноги, отряхивает штаны на коленях и подходит к Донхеку, делая привычное расстояние между ними, быть может, короче на полшага. – Помнишь, когда ты увидел у меня кокс, то спросил, были ли это химикаты? – не получив ответа, продолжает Донхек. – Ты не знал наверняка, что это было, но все равно обозначил верно. Просто неправильным словом, – он забирается на подоконник, усаживаясь так, чтобы их с Марком лица оказались на одном уровне. – Может, так и с твоими молитвами? – В молитве не бывает неправильных слов, – отрицательно качает головой Марк. – Ты сам так решил, или тебе кто-то сказал? – Донхек- – Я серьезно, – не унимается Донхек. – Что произойдет, если хотя бы единожды, на одно ничтожное мгновение, ты забудешь, что сказал Бог, и прислушаешься к тому, что говорит твое сердце? Он с надеждой смотрит Марку в глаза. Он ждет понимания. Марк смотрит в ответ и спотыкается о что-то очень тяжелое и острое. Он не способен оставить без внимания то, какая мясорубка происходит у него внутри всякий раз, как их с Донхеком взгляды устремляются друг на друга. Это словно впервые ощутить кожей порыв ветра после двадцати пяти лет абсолютного онемения. – Мой аббат однажды сказал мне, что даже у Господа бывают моменты слепоты, – сглотнув, наконец произносит Марк, и в этот момент в донхековых глазах что-то меняется. – Я ему не поверил, потому что не хотел. Но сейчас я хочу. Донхек ловит марковы губы жадным взглядом, покорно размыкает свои собственные, и вздрагивает, будто от пощечины, в момент, когда Марк кладет горячие ладони ему на плечи, сокращая ничтожное расстояние между ними. Марк продолжает говорить, хоть и отчетливо видит, что Донхек его больше не слушает. – Может, и Бог не всесилен, – потому что кому-то это нужно. – Может, даже он не способен уследить за всем миром. Замолчав, Марк смотрит на Донхека так же пристально и смирно, как и всегда, но ровно до момента, пока тот не отвечает. – А что твой аббат говорил о мужеложстве? – он окольцовывает обеими руками маркову шею, сцепляет пальцы в замок на затылке и наклоняется еще ближе, касаясь горячим дыханием чужой щеки. – Или Бог. Он замолкает и ждет, и он такой красивый, такой осязаемый и живой, и Марк успевает лишь расслышать, как безумно и надрывно колотится донхеково сердце, прежде чем отбросить: – К черту Бога. Марк целует Донхека раскрасневшимися от вина губами, горячими и сладкими. Он не умеет целоваться, у него не было возможности научиться, но с Донхеком – хочется так, что все остальное резко меркнет, в конце концов и вовсе рассеиваясь. Марк достигает пика возбуждения в мысленной молитве, пока сотни раз сбивчиво просит прощения за то, что Донхек прямо сейчас влажными и липкими губами опускается на его шею, кадык и – растягивая ворот футболки – ключицы. Марковой кожи ниже адамова яблока уже две декады не касался никто, кроме его самого. И прямо сейчас Донхек клеймит ее горячими смазанными поцелуями, укусами и следами. И Марк ему разрешает. Марку кажется, что он способен в любую секунду позорно кончить прямо в штаны, при этом будучи полностью одетым. Донхек только ныряет ладонями под его футболку на спине, скользит пальцами по зажившим ранам, шрамам, почти сошедшим синякам и вдоль позвоночника. Марк крупно вздрагивает от каждого его прикосновения, словно от болезненной плети настоятеля, но не издает ни звука и не делает ни шагу назад. – У тебя стоит, – говорит Донхек, ни на секунду не отводя взгляда от его лица. – Я знаю, – сглотнув, бесстрастно отвечает Марк. – Ты мне очень нравишься, – Марк не знает как обозначить единственно верным термином то, что он чувствует, услышав эти слова, но это будто кто-то медленно протыкает его острой стрелой немного левее от сердца, и она проходит близко-близко к нему, но в конце концов так и не задевает. Донхек кладет одну ладонь ему на пах. – Можно? Марку даже не нужно отвечать, чтобы беспрекословно выразить собственное согласие, но в момент, когда донхековы горячие мягкие пальцы плавно проникают под ткань его брюк и резинку белья, он одновременно чувствует себя блаженнейшим из святых и самым большим грешником мира живых. – Поцелуй меня, – он не то просит, не то приказывает, но голос его, уверенный и осмысленный, не дрожит ни на толику. Донхек слушается и целует, пока стискивает Марка бедрами, не давая отойти от себя ни на шаг, и сжимает его член в горячей ладони. А марковы руки с трепетом гладят Донхека по голой пояснице, поднимаясь выше по позвоночнику и опускаясь обратно, а еще – придерживают за талию, когда Марк на руках переносит Донхека на кровать. «Надеюсь, ты закрыл глаза», – мысленно обращается Марк к Господу, а Донхеку говорит лишь: – Я хочу тебя, – прерывистым шепотом на ухо. – Я знаю, – шепчет в ответ Донхек, помогая Марку стащить с себя футболку, и повторяет уже спокойнее: – Знаю. ; – А в киновиях тонкие стены? – тихо спрашивает Донхек, когда они лежат рядом друг с другом в беспросветной темноте комнаты. – Как картон, – шепчет в ответ Марк, шумно сглотнув. – А что? – Здесь тоже. ; Марк принимает душ четырежды за одно утро, молится до боли в коленях долго, сидит на кухне и ничего не ест, безмолвно и спокойно уставившись в прошлогодний календарь на стене. Донхек заходит и садится рядом с ним, вертя в одной руке зажигалку. Никто из них так ничего и не говорит. – То, что мы сделали, – очень плохо? – наконец спрашивает Донхек. Марк ему не отвечает. ; Аскеза есть понятие растяжимое, как пластилин, но Марк в собственных намерениях всегда был более чем ясен, более чем уверен, более чем настойчив. Соблюдать целибат казалось не труднее, чем постить, и со всем этим Марк справлялся послушно и беспрекословно до тех самых пор, пока в одну ночь его не разбудили оглушающий грохот, стойкий запах гари и мутный дым, вползающий в его комнату в киновии через открытую форточку. Наверное, с того самого момента, как Марк Ли спас собственную жизнь, он еще ни разу не поступил правильно. И его непрекращающиеся молитвы, произносимые только для галочки, на самом деле, давно были лишены всякого смысла. Донхек бреется у зеркала в ванной, нарочно не закрывая дверь. Марк замирает в проеме и молчит, взглядом останавливаясь на лезвиях, лежащих на краю раковины. – Что? – проследив за его взглядом, спрашивает Донхек. – С раннего отрочества я полагал, что любви Божьей можно достичь лишь через самоистязание, – не отрывая задумчивого взгляда от лезвий, отвечает Марк. Той ночью (и наверняка все время до этого) Донхек видел шрамы и ожоги, вдоль и поперек украшающие марково тело, но никогда не задавал вопросов, что вызывало у Марка чувство благодарности ровно в той же мере, в которой и – страха. – Но мне вдруг стало интересно, – Донхек выключает воду, небрежно кидает бритву в стеклянный стакан и вытирает полотенцем лицо, – как достигается любовь человеческая. Они смотрят друг на друга в отражении и молчат, как в ту самую ночь, когда Марк коснулся Донхека впервые, промывая его ссадины и раны. Когда Донхек поделился с Марком булкой от дабл чизбургера. Когда разрешил взять свою одежду. Когда сказал, что жизнь слишком коротка, чтобы не жить ею сполна. Мучительно долго Марк думает именно о последнем. – Не все то, что люди называют любовью, ею является, – спокойно подмечает Донхек, забрасывая полотенце на одно плечо. – И наоборот. В этом плане любить одного только Бога гораздо безопаснее. Донхек выключает одинокую лампу над зеркалом и подходит к Марку, останавливаясь в ничтожном шаге, вскидывая голову и внимательно глядя в глаза. Марк вспоминает о химикатах. И думает, что у Донхека красивые губы. Вся маркова святость постепенно увядает у него внутри, грязью и гнилью скапливаясь на ребрах. Донхек сбрасывает полотенце на пол и кладет одну руку Марку на затылок, целуя его без приказа и разрешения. Марк никак не отвечает, но и не отталкивает его от себя. Заблудшая овца возвращается в стадо.«Мужество, долготерпение и смирение, сострадание и милостыня, как выражение любви к Богу и ближнему, вера, как тот же подвиг любви, – все это может и должно быть разумным и свободным подвигом человека, но доколе не придет всеутверждающее действие Божественной благодати, дотоле все это останется лишь человеческим действием и следовательно – тленным».