Они есть

Шрамы. Их у Эндрю не меньше, что Нила ничуть не удивляет, учитывая его прошлое, сложный характер и тотальное нежелание играть по чужим правилам. Они прибавляют к взаимопониманию сотню очков, потому что Нил встречает полосы, испещряющие руки и плечи Эндрю, не скрытые больше плотной тканью толстовки, спокойно. Практически невозмутимо. Это не плата за его чуткость после извращённых забав Лолы и не попытка пересилить себя. Нил уверен: никто из команды не сумел бы посмотреть на Эндрю так. Без нездорового любопытства или страха — не за Миньярда, разумеется, а за тех уродов, с которыми ему пришлось схлестнуться в борьбе. Отчасти он благодарен отцу, чьё имя предпочёл бы забыть, за ночные кошмары, приобретённую паранойю в терминальной стадии, за отражение в зеркале, что до сих пор вызывает лишь отвращение. Он согласен смириться, если это значит, что Эндрю ему доверяет. Не ершится, не бежит, не сходит с ума. Молча наблюдает за его скупыми движениями. Нил нерешительно тянет за майку. Он знает: ему разрешили, Эндрю не взбрыкнёт, протест теперь попросту не имеет смысла. Нила кроет быстрее, чем он успевает взять ситуацию под контроль. Ловит от ощущения голой кожи Эндрю под пальцами куда больший приход, чем от крекерной пыли. На шее тоненькая белая линия. Ключицу рассекает грубый рубец, как от глубокого пореза ножом. Скорее всего, накладывали швы. Подушечки горят от прикосновений. От вседозволенности. Вдох. Выдох. Надо собраться. Считает до десяти на немецком и французском. Идиотская идея. На испанском. До двадцати и обратно. Не работает абсолютно. — Даже не спросишь, откуда они? Нил не видит — слышит усмешку в его голосе. — Твой ход. Они продолжают дурацкий пинг-понг в правду, когда совсем не осталось мотивов что-либо утаивать. — Могу уступить, умник. Этот тон. Тот, что пускает мурашки от макушки до пят и заставляет столкнуться с ним взглядами, чтобы удостовериться: тьма закручивается спиралью на самом дне чёрных зрачков, она густеет, не блекнет ни на секунду. Хорошо. Всё так, как должно быть. — Мне не нужны подачки. Нил невольно улыбается, чем портит весь эффект. — Уверен? Он действует на инстинктах. Указательным пальцем прихватывает за подбородок, с нажимом ведёт по нижней губе, заставляя сомкнуть челюсть и наконец заткнуться. У Эндрю явно другие планы. Он скользит языком по подушечке, всасывает в рот. Чёрт. Его снова обставили. Филигранно и ненавязчиво. Мастерски. Нил дрожит. Уже давно — не от страха. — Прекрати. Эндрю послушно отводит его запястье, широко лизнув напоследок, и ждёт следующего шага. У пупка — след, как от затушенной сигареты. Нил щурится, прикидывая, выжил ли ублюдок, оставивший ожог. Нилу сложно сосредоточиться, потому что так далеко он прежде не заходил. Эндрю дышит размеренно. Сама непоколебимость. Не помогает. Ни капельки не помогает. В их мире клятвы бесполезны, пафосные речи — чушь, в которую они оба не верят. Вместо убеждений в верности — ключи от машины и дома, вместо признаний — «я тебя ненавижу на все сто тридцать процентов», вместо обещаний — извечное раздражённое «не задавай вопросов, ответы на которые и так знаешь». Они оба от нормы далеки, как Гренландия от экватора, и это не хорошо и не плохо, это есть. Они есть. Вот такие. Он цепляет пуговицу на джинсах и хрипит: — Да или нет? В золотисто-карих глазах мелькает понимание — то, что больше ни с кем и никогда, когда Эндрю отвечает: — Да.