Анафема

Ставрогин поражённо отшатывается от Пётра, убирая руку, и Верховенский потерянно вздыхает, прикладывая ладонь к щеке, холодной от прикосновения Ставрогина. — Ты соображаешь, что ты говоришь? — А что не так? — Верховенский хлопает глазами, притворяясь, что всё и вправду нормально. — Тебе ещё жить и жить. Как ты собрался больше никогда не любить? — Просто, — пожимает плечами Верховенский, — От этого одни проблемы. А так будет хорошо нам обоим. Только прошу тебя, забери это потом, а не сейчас. — Ясное дело, потом, — хмыкает Ставрогин, — иначе тебе никакой и выгоды не будет. Одно не пойму — ты и правда настолько глупый, чтобы этого лишиться? — Любовь — не голова, без неё жить можно, — ворчит Верховенский, — А вот с ней как раз таки сложно. — Ты хочешь остаться в старости один, как твой отец? — Кто сказал, что я собираюсь доживать до старости? — усмехается он, закинув ногу на ногу. — Самоубийство — это грех. — Связь с чёртом — тоже, так что мне нечего терять. — Ты совершенно не понимаешь, что ты говоришь. — Я прошу исполнить обещанное мне желание, Ставрогин, и предлагаю за него плату, — холодно говорит Пётр, — Будь добр, не отговаривай меня. Ставрогин тяжело вздыхает, приложив ладонь ко лбу, и долго смотрит на Верховенского с полным выражением безысходности на лице. — И когда ты из пугливого мальца превратился в такого человека? — Сам виноват. В конце-концов, у меня ни стыда ни совести во всех смыслах. — Ладно, — после затянувшегося молчания говорит Ставрогин, — Но ты об этом очень и очень пожалеешь, помяни моё слово. — Поминать буду уже без тебя, — с горькой насмешливостью шепчет Верховенский, — А теперь вперёд. Губы у Ставрогина ледяные — это Пётр понимает, подавшись вперёд и наконец прижавшись к ним своими — то, что он мечтал сделать всё это время, но сумел только сейчас, променяв оставшуюся половину своей души на единственные желанные ласку и поцелуи в своей жизни. Целуется Николай медленно и вдумчиво, снова обхватив лицо Верховенского руками и по привычке мягко потрепав его за щёку — Пётр тихо стонет, не отрываясь, и сам кладёт ладони на такие особенные для него волосы Ставрогина, зарывается в них пальцами, оттягивает и сжимает пряди в руках — Ставрогин наконец не отстраняется от прикосновений, но и навстречу не подаётся, предпочитая дать Верховенскому полную свободу действий. Он мирится с этим, наслаждаясь хотя бы иллюзией ответа на свои чувства. Верховенский осторожно покусывает губы Николая в тщетных попытках его распалить, и наконец это удаётся — Пётр пытается не думать о том, что всё это — лишь потакание его фантазиям, а не искреннее желание — Ставрогин вжимает его в кресло, нависнув сверху, и до одурения практически грызёт Верховенского острыми зубами — тот охает в поцелуй, попав под клыки, и жмурится, сдерживая слёзы от боли, едва перебиваемой возбуждением. Ставрогин садится на него, вклиниваясь коленом между ног, и Пётр поспешно разводит их, разорвав поцелуй от неожиданности, и, глухо постанывая, запрокидывает голову назад — хочется видеть Ставрогина, следить за всем, что он делает с ним, но щемящее и ноющее чувство в низу живота сильнее сковывает волю и размягчает податливое тело. Николай пользуется этим и кусает куда-то в шею, оставляет багровый след, с причмокиваем отняв губы, и Верховенский по-заячьи пронзительно стонет, зажимая себе рот ладонью и чувствуя, как пылают огнём уши и щёки, прикладывает к ним руку в попытке остудить и тяжело дышит, пока Ставрогин плотоядно смотрит на него, выжидая, когда Верховенский встретится с ним взглядом. — Ты всё ещё уверен в своём желании? — Ставрогин совсем близко — вот-вот поцелуются вновь — шепчет в губы, облизывает собственные и смотрит прямо в глаза. Верховенский не может этого выдержать. — Ставрогин… — тихо стонет он, сползая по спинке кресла вниз и с жадностью глядя на Николая снизу вверх, — Не томи… — Доставай, — командует Ставрогин, притянув к себе Петра за воротник рубашки, — Всё, что тебе нужно. Верховенский густо краснеет и спешно лезет в кинутый рядом рюкзак, от нервов попадая рукой не в то отделение, и выуживает смятый наполовину использованный тюбик, вкладывая его в холодную руку Ставрогина. — С кем гулял? — усмехается тот ему на ухо, затаскивая Верховенского на кушетку и медленно расстёгивая рубашку. — С кем только ни гулял, — бормочет сквозь стиснутые зубы Верховенский, протяжно вздыхая, когда губы Николая прикасаются к уху, — Всё от тебя, урода, отвлечься пытался… Ставрогин с силой кусает его за мочку, добившись сдавленного вскрика, и только после этого зацеловывает место укуса, обхватывая холодными губами. — Ещё раз меня так назовёшь, и я не посмотрю, что совести у тебя нет, — рычит Николай, поглаживая и сдавливая пальцами шею, — укушу. — Сволочь… — едва слышно шепчет Верховенский, усмехаясь, и резко притягивает его к шее за волосы, путая их в пальцах. — Нарываешься, — Ставрогин обводит языком кадык и практически вгрызается в него, пока Пётр едва может дышать от удовольствия и боли, — Радуйся, пока потакаю. Верховенский хрипло стонет, до побеления сжав в пальцах тёмные пряди, и, забыв обо всём, наслаждается мелкими поцелуями-укусами в шею, зудящими, как оставленные Верховенским на самом себе ссадины от ногтей и как их залечивание Ставрогиным, осторожное и нежное, совсем не сравнимое с тем, как он ведёт себя сейчас благодаря стараниям Петра — жадно, животно и жестоко. Верховенскому нравится, когда Ставрогин расстёгивает рубашку до конца, холодные ладони касаются рёбер, по телу бегут приятные мурашки — в ответ хочется лихорадочно протянуть руки и стянуть с Николая его долбаную водолазку в облипку, и Пётр делает это, заставив Ставрогина сперва выгнуть спину по-кошачьи, а затем выпрямиться во весь рост. Вечно спадающие на плечи волосы сейчас электризуются, придавая Ставрогину взбудораженный и слегка возбуждённый вид — Верховенскому хочется верить, что это так из-за него, но не может отказать себе в удовольствии маниакально пригладить их, и потом, грубо потянув Ставрогина на себя за плечи, зарыться в них носом, вдыхая непривычный запах пепла. Верховенский готов жечь города ради этого запаха, но сейчас можно просто вдохнуть поглубже и расслабленно простонать, откидываясь назад на кушетку. Отвести взгляд от тела Ставрогина трудно, но больше всего его приковывает подёрнутая рябью дыра в груди — Верховенский потакает себе и водит по её поверхности пальцами. Николай рычит что-то в ответ и судорожно вздыхает, осторожно хватая Верховенского за запястья. — Аккуратнее, — он стискивает зубы, впиваясь ногтями в руки Петра. Верховенский прикасается к краям дыры, осторожно трёт пальцами, добиваясь сдавленного вздоха Ставрогина, а затем приподнимается и целует его в пустоту, снова ощутив лицом этот холод. Расспросить, нравится ли это Николаю, Верховенскому не удаётся — руки ему грубо заламывают над головой — Пётр болезненно вздыхает и прикусывает губу — а второй рукой стаскивают брюки, чуть не выломав молнию от спешки. Прикосновение к члену приятное, но холодное, и Верховенский распахивает глаза, тихо поскуливая, когда широкая ладонь Ставрогина накрывает его, осторожно сжимая и поглаживая, и расставляет ноги шире, когда Николай убирает руку. Тот уже расстёгивает собственные брюки, держа в зубах многострадальный тюбик, и выдавливает остатки на ладонь, щедро смазывая и растягивая Петра. Он старается не смотреть на длинные пальцы Ставрогина, орудующие между его ног, и запрокидывает голову, жмурясь и облизываясь. Чувствовать их внутри себя невыносимо хорошо, Верховенский то и дело подаётся навстречу, неприлично вздыхая, и обиженно сжимает губы в тонкую полоску, когда Николай убирает руку. — Расслабься, будет больно. — Очень помогает расслабиться… — огрызается Верховенский, но агрессия моментально сменяется протяжным скулежом — не соврал, зараза. От Ставрогина нравится и боль, но Верховенский всё равно вцепляется ногтями в его спину, раздирая до крови, и глухо вскрикивает от каждого толчка, смаргивая слёзы. Конечно, от Николая он и не ждал чего-то иного, кроме как грубости, но так и хочется мстительно укусить за плечо, обматерить его, игнорируя любые предупреждения, а затем мазохистично наслаждаться тем, как его втрахивают в матрас и кусают до розовых следов от зубов, перемежая это с оскорблениями. Опомнившись, Ставрогин останавливается, медленно покачивая бёдрами и запоздало давая Верховенскому привыкнуть, и только после кивка головой подхватывает его под талию, входя глубже. — Ты бы ещё после секса одумался, — шипит Пётр, за что Николай тут же придушивает его, сверкая глазами. Страшно — может ведь и правда убить, невзирая на все правила, но Верховенский знает. Знает, что не убьёт. Оттого и нравится так, что зубы сводит. — Твою ма-ать, Ставрогин, сильнее… — Помешанный, — шепчет Николай, протаскивая его к изголовью кушетки и толкаясь так, что у Верховенского темнеет в глазах, а ноги сводит судорогой от удовольствия. Рука на шее едва даёт дышать, и Пётр гнётся дугой, конвульсивно дрожа и пытаясь глотнуть хоть немного воздуха. Колотит так, что ноги Верховенского, скрещенные за спиной Николая, бессильно бьют по ней пятками, а руки ходят ходуном, расцарапывая плечи и спину Ставрогина — вдохнуть не получается, и это вводит в какой-то адреналиновый экстаз, пока сам Верховенский уже готов вот-вот кончить и едва сдерживается, пытаясь продлить мгновения, проведённые с Николаем и злясь на себя за то, что тот нравится ему настолько, что пары толчков хватает для конца. Ставрогин слегка ослабляет хватку, одновременно вновь обхватывая член Верховенского рукой, и Петра выгибает до хруста в спине и долгого вскрика. Перед глазами пляшут звёздочки, Верховенский изливается себе на живот, судорожно и хрипло дыша, и глухо болезненно стонет, когда Ставрогин толкается в него ещё несколько раз, кончая внутрь. Николай падает рядом с ним, переводя дух, но Пётр тут же втягивает его в поцелуй, просяще мыча и постанывая, в надежде, что пока они целуются, Ставрогин не будет уходить. Верховенский спал со многими, но только сейчас понимает, что пытаться заменить Ставрогина другими людьми было абсолютно без толку — хотя бы потому, что он не был человеком, и потому, что ещё никто не вкипал в сердце Петра так болезненно и приятно одновременно, как все прикосновения Ставрогина, как его поцелуи, как он сам. И всё это надо было вытравить. Они целуются ещё долго перед тем, как Ставрогин — уже неохотно — разрывает поцелуй, привставая. В комнате всё так же сумрачно, и он зажигает огонёк меж пальцев, щёлкнув ими. — Теперь оплата. Верховенский послушно склоняет голову, жмурясь от вытягивания незримой нити, пока в какой-то момент сердце не пустеет совершенно. Тело приятно ноет, а на душе легче, чем когда бы то ни было — все те заботы, занимавшие его последние недели, кажутся пустяками. Пётр благодарно смотрит на Ставрогина, но тот уже успевает отвернуться, застёгивая брюки и натягивая назад свою неизменную водолазку. Даже так он всё равно кажется красивым, пока поправляет волосы, сверкая глазами от огонька, не обжигавшего его кожу и одежду. Дыры в груди больше нет, но Верховенскому всё равно почему-то хочется прикоснуться к ней, погладить пальцами и поцеловать, заставить Ставрогина вздохнуть и выгнуться в спине. — Прощай. Верховенский машинально тянется поцеловать его — что он, чёрт возьми, делает, ему всё равно, всё равно, всё равно ведь? Николай отстраняется. — Прости. Он выходит из комнаты, вскоре хлопнув входной дверью, и вместе с ним уходит освещавший их обоих огонёк. Верховенский содрогается от наступившей темноты. Прямо как в детстве. Вот только больше никто не явится от неё спасти.