Анафема

Они сидят по разным комнатам уже неделю, и Верховенский не может сам себе искренне объяснить, в чём дело. Дело и не в ссоре — помирились, всё забыто, Ставрогин смотрит на него с весёлой ухмылкой и готов исполнить практически что угодно за разумную плату, вот только Верховенскому не нужно ничего. Почти ничего. А как уж тут быть искренним с другим, когда не можешь быть честен с самим собой, Пётр не знает. Поэтому бегает от правды в лице Ставрогина — уморительное заявление, учитывая его настоящую сущность — в полной уверенности, что сам Николай обо всём уже давно догадался и говорить ему нет никакого смысла — ему не первая тысяча лет, и за это время людские повадки и привычки можно было выучить досконально. Да что уж там, просто влезть в голову, вытащив нужное воспоминание — и Верховенский у Ставрогина как на ладони, расхристанный и без лишней шелухи. Тем не менее, несмотря на все свои возможности, выяснить у Верховенского причину его поведения Николай даже не пытался — покорно сидел в задней комнате, развалившись в кресле, и смотрел в одну точку от невыносимой скуки. По дому ходить можно было, когда Петра не было дома — а сейчас это было так практически всё время — Верховенский просто-напросто бегал от него на факультативы, на свой кружок, при мысли о котором он заново вспоминал Ставрогина, на отчаянные свидания с кем попало, чтобы забыться в ночи на один раз — и Николай хозяйничал вовсю: убрал из коридора нервировавшее его зеркало напротив двери — по приметам, хороший оберег от духов — переставил всю мебель в каком-то своём, особом порядке, выдернул из дверного косяка изнутри квартиры иголку, оставленную хозяйкой съёмной квартиры Верховенского, и чувствовал себя свободнее. Выходить он всё ещё, к большому его сожалению, не мог — оставалось совсем немного до полного обретения телесности, было бы достаточно хоть какой-нибудь мелочи, но Пётр наотрез отказывался заключать какие бы то ни было сделки, запираясь на кухне и ожесточённо гремя посудой. — Что ты там готовишь на огне ненависти ко мне? — Ставрогин, уйди к чёрту! Такую нелепую команду приходилось выполнять, и Николай возвращался в свою комнату, недоумённо хмыкая. Сейчас же Верховенский опять ушёл куда-то с кем-то на весь день — Ставрогин уже догадался, что уходит он не один, слушая его агрессивные разговоры по телефону через стенку, и коротал собственное свободное время чтением политических книг, которых у Верховенского было в достатке. Пётр приходит в очередной раз поздним вечером, хлопнув дверью так, что, кажется, слышали все соседи, и, злобно фыркнув, запирается в комнате опять, даже не включив свет. Злится и на Ставрогина — какого чёрта он так ничего и не спросил, не интересуется им, что ли, всё ясно, тоже мне друг, хотя какой из чёрта друг — и на себя — какого чёрта ведёшь себя как обиженный подросток, нет бы нормально поговорить, совсем собственные нервы и нервы Ставрогина, если таковые были, не бережёшь. Видимо, мысли Николай всё-таки читает, потому что вскоре после унизительного самобичевания Петра вплоть до раздирания ногтями кожи на руках стучится к нему в дверь, ничего не говоря. — Чего тебе?! — Нормально поговорить, — хмыкает Ставрогин, шаркнув ногой, — Подбери слюни от злости и открой дверь, комнатный агрессор. — Это ты называешь «нормально поговорить»?! — Перестань на меня кричать, и я буду говорить нормально. Верховенский, тяжело дыша, отпирает дверь и тут же садится на диван, отвернувшись от Ставрогина. — И чего ты пришёл? — Сказал два раза, скажу и в третий: поговорить. Что с тобой происходит? — Ты уверен, что это твоё дело? — Мне нужна сделка, — сухо отвечает Ставрогин, — последняя. Ты привязал меня к себе и теперь не отпускаешь, ещё и злишься. Верховенский подлезает пальцами под рукав рубашки и машинально сдирает кожу с ран, морщась от боли. — Покажи, — Ставрогин берёт его за руку и пытается задрать рукав, за что тут же получает по лицу. — Не твоё собачье дело! Николай, оторопев, держится за щёку и хмурится, глядя на дрожащие губы Верховенского. — Я могу помочь, — он трогает его за плечо, — Только пообещай не вести себя так агрессивно. И даже прощу тебе пощёчину. — Мне не нужно твоё прощение, — сердито бормочет Верховенский, — хочешь — бей, я ничего не потеряю. Да можешь и убить, не бойся. Почти всю энергию ты из меня всё равно забрал. — Это так не работает, — Николай склоняет голову набок, по-прежнему держа Верховенского за руку, — Не отпирайся. Давай покажу. Ставрогин осторожно закатывает рукав, игнорируя слабые попытки Верховенского выдернуть руку, и внимательно рассматривает ссадины и отковырянные кусочки кожи — Пётр не жалел себя, раздирая запястья. Под ногтями на обеих руках запеклась кровь и содранный эпидермис. Ставрогин, что-то шепча, прижимает собственную ладонь к травмированной коже Верховенского и с силой обхватывает его руку своей. — Жжётся, блин! — Пётр охает и жмурится, пытаясь отцепить руки Ставрогина от себя, но замирает, как только тот убирает их в самом деле. Под его ладонями оказалась абсолютно целая, без малейшего намёка на шрамы кожа. — Как ты это сделал? — поражённо выдыхает Верховенский, поднеся предплечье близко к глазам, а затем переводя взгляд на Николая. — Ты, кажется, опять забываешь, что я не совсем человек, — улыбается Ставрогин, перекладывая ладони на оставшиеся повреждения, — Позволишь мне? Другую руку Верховенский даёт уже безропотно и, прикусив губу, внимательно следит за тем, как Николай залечивает каждую увиденную им ранку. Чувство ожога сменяется странным, но приятным пощипыванием, и в конце-концов Верховенский уже расслабляется, тихо вздыхая, когда Ставрогин осторожно прикасается к очередной ссадине. — Вот и всё, — Николай застёгивает рукава его рубашки обратно, а затем треплет за щёку млеющего от касаний Верховенского, — Не засыпай. Мы хотели поговорить. Вырванный из неги Верховенский рассеянно кивает, садясь в кресло прямее, и вопросительно смотрит на Ставрогина. — О чём поговорить? — О том, что ты меня избегаешь. Пётр застывает и медленно краснеет, отводя взгляд. Что ж, он бегал от этой темы, но тема догнала, наступила на пятки и теперь дышала в затылок и что-то говорила голосом Ставрогина. Николай уже говорил несколько раз о том, чем грозит влюбиться в чёрта, а Пётр и не знал, больше вреда в этом будет для него самого или для Ставрогина. Он никак не мог смириться, что, влюбившись впервые в жизни, обязательно останется с разбитым сердцем, и всячески глушил это мерзкое чувство то алкоголем, то связями на одну ночь, подцепив уже, кажется, каждую свободную девушку из их университета, но всё это было не то. Наутро он извинялся и уходил, а по дороге домой изо всех сил драл себя ногтями от грызущей его изнутри ненависти к себе и Ставрогину. Только тогда он понял его слова про то, что единственным истинным желанием становится взаимность чувств, а загадывать ничего другого Верховенский не собирался вовсе — он видел, что единственным провалом в телесности Ставрогина была дыра в груди, а значит, стоило её заполнить каким-то из чувств, как Николай тут же бы обрёл тело полностью и ушёл от него, больше не привязанный и не имеющий к Верховенскому больше никакого отношения. Разрыв всё равно был неизбежен — не мог же Пётр вечно бегать от него — и он стал готовить себя к нему, запираясь от Ставрогина на весь день и пытаясь вести себя так, будто его никогда не существовало и вся нечисть выдумка, выдумка, которая разбивает ему сердце. Наглая ложь самому себе. — Верховенский, почему ты меня избегаешь? — чеканит Ставрогин, вырывая его из потока мыслей, — Не игнорируй. — Ты был прав, когда… когда говорил, что у всех, тебя вызывавших, общий минус, — выплёвывает сквозь стиснутые зубы Верховенский, крепко сжав кулаки. Отросшие ногти пребольно впиваются в кожу, и Пётр пытается отрезвить себя этим, тяжело дыша. — Вот как, — после долгой паузы говорит Ставрогин. Верховенский низко опускает голову, пытаясь не показывать готовые вырваться наружу слёзы, но Николай грубо поднимает его голову за подбородок, затем неожиданно мягко проводя по нему пальцами. — Ну, ты держался дольше всех, — тихо усмехается Ставрогин, — Остальные не успевали дать мне тела даже наполовину, и мне приходилось возвращаться назад. Николай заправляет волосы Верховенского за уши, осторожно запуская в них пальцы, и Петра начинает бить крупная дрожь от этих прикосновений. — Не дразни, — всхлипывает он, отстраняясь от руки. — Я могу выполнить ещё одно твоё желание, — серьёзным голосом говорит Ставрогин, — Затем мне придётся уйти. Верховенский прикрывает глаза в попытке успокоиться и выдыхает, вновь подняв взгляд на Николая. Он готов к разрыву, но не готов к тому, что ему дали вдохнуть полной грудью в последний раз. Протянув руку к волосам Ставрогина в ответ, Пётр гладит их, запоминая ощущения. Мягкие. Гладкие. Уже родные. Верховенский смотрит решительно. — Мне нужна ночь с тобой. Ставрогин, кажется, вовсе не удивляется такому ответу — только очередное настойчивое прикосновение к лицу Верховенского и мягкое поглаживание по щеке пальцами. — И что ты дашь взамен? — Способность любить.