Love, people, caipirinha

Выхваченный из вечернего полумрака кухни приглушённым светом силуэт Арми походил на скомканный конфетный фантик. Даже тень, отброшенная на стену, показалась гротескной — на грани фантасмагории и абсурда. Вот он, призрак, заключённый в физический сосуд. Никакого внутреннего свечения — только пустота, раскинувшаяся вдоль и поперёк пустыня, которой не видно конца и края. Наверное, в этой пустыне ночь, потому что Генри ощущает, как неприятный холод кусает его за загривок и лезет в вырез футболки. Да, пустыня. Не песчаная, с барханами и проторенными путями до оазисов, но ледяная, безжизненная, непокорённая пустыня с долгой полярной тьмой. Освоить такую и постараться обжить просто не хватит сил, куда проще замёрзнуть; но Генри — на свой страх и риск — всё равно подступает ближе, в зону полярного круга, и осторожно ставит тарелку с ужином на стол. Арми, погруженный в себя, реагирует не сразу. Поначалу невидяще опускает взгляд на тарелку, явно не понимая, что от него требуется; потом, немного придя в себя, смотрит на Генри — и тонко, как-то надтреснуто улыбается. Но глаза остаются такими же арктически заледенелыми. Мрачная полынья, заглянуть в такую — значит захлебнуться. Возможно, Арми знает об этом, поэтому снова отводит взгляд, моргает быстро и напряжённо, словно старается смахнуть слёзы. — Спасибо. — И голос — преддверие снежной бури. Никаких шуток и подколок, только бесконечные усталость и печаль, взросшие из тщательно задушенной злости. Генри не привык. Он никогда не видел Арми таким и даже не знал, что тот таким бывает. Поэтому даже представить сложно, как на всё это реагировать: эй, парень, это же не конец света, вы всё для себя решили, так в чём дело, ты же голоден, я готовил этот ужин для тебя, ты можешь, чёрт возьми, хотя бы сказать, что тебя тревожит, ты ведь всё мне рассказал, хватит, какого чёрта ты делаешь на моей кухне и рушишь всё, что я так кропотливо строил без тебя, почему ты всегда ломаешь то, что тебе не принадлежит, чёрт возьми, Арми… — …Объясни мне. «Объясни, почему именно я. Спустя столько лет». Арми смотрит на него так пристально, что бьёт почти наотмашь: — Что ты хочешь услышать? — И если бы в его голосе был хоть намёк на подступающую злость, или слёзы, или хоть что-то, что немного растопило этот полярный холод, от которого у Генри ощутимо дрожат колени; но всё, на что Арми способен, — ломано усмехнуться и медитативно поскрести вилкой соус на стейке. Генри вздыхает. Наверное, надо было приготовить рыбу. — Сколько времени прошло? — тихо спрашивает Генри, не сводя взгляда с Арми, и даже сам понять не может, что конкретно вкладывает в свой вопрос: сколько вы были вместе? сколько месяцев прошло с новости о вашем разводе? а с самого развода? сколько мы не виделись, дружище? или — сколько я ждал тебя? И сейчас это наваждение, порождение желаний и томительного ожидания, сидит на его кухне — ссутуленный, выцветший и погасший, даже нет, перегоревший, и от того парня, которого Генри узнал в далёком две тысячи тринадцатом, остаётся только охрипший голос и татуировка инициалов бывшей жены на пальце. Снятое обручальное кольцо болтается на тонкой цепочке в вырезе растянутой футболки. Как напоминание, быть может. Или как обещание самому себе. Острая необходимость потянуть эту цепочку, заставить Арми наклониться к себе ближе и внимательнее вглядеться в непроницаемые глаза почти вгрызается в мозг, но всё, что Генри себе позволяет, — крепче стиснуть ладонь. Арми не для того приехал. На самом деле, непонятно, зачем он в принципе приехал. Ему здесь не место. Впрочем, вопрос в том, а где теперь вообще его место? Солнечное дитя островов и морей, ответь, где? Зачем ты приехал сюда, в царство туманов и дождей? Чтобы поделиться своей болью и утопить её в здешних озёрах, как легендарный Артур — Экскалибур? Или ищешь кров и того, кто сможет растопить твою заиндевелую пустоту? На эти вопросы нет ответов. А те ответы, что были нужны, Арми уже дал: выложил всё как на духу, со всей своей болью, усталостью и обидой — обидой не детской, но вымученной, которую отрывал лоскутами от ещё живого и бьющегося. Сколько там, внутри, осталось выщерблин? Сколько того, что надо залечивать? И кто сможет в этом помочь? — Несколько месяцев, наверное, — спустя бесконечность тишины говорит он. — Я перестал считать, когда… когда стало совсем тяжело. — Его голос сипит, и Генри замечает, как Арми — по привычке, конечно, — трёт безымянный палец. Там нет кольца, но осталась татуировка — как нечто непоколебимое, константа, к которой он обращается, когда совсем невмоготу. И даже спустя столько времени он касается её так трепетно, словно где-нибудь на другом конце света Элизабет обязательно отзовётся на это прикосновение. Эта мысль почти напоминает о той, стародавней ревности. Элизабет его отпустила, но её присутствие — незримое и тяжёлое — Генри всё равно ощущает. Как будто она у Арми под кожей, где-то глубоко, куда так просто не добраться. Он никогда не позволит. Потому что попытается сохранить всё то эфемерное, что ещё может быть сохранено. Он не понимает, что это так же невозможно, как растянуть жизнь подёнок больше, чем на день: чем дольше откладывается неизбежное, тем больнее становится в итоге. Генри знает. Он с этим жил. Ещё до Арми и — после него. — Просто случилась жизнь, — тихо говорит Генри, касается ладони Арми, лежащей на столе, и осторожно обводит большим пальцем инициалы Элизабет. Если это правда так, если она это почувствует, пусть знает: Арми не один, есть те, кто о нём заботятся. Ей ведь тоже важно знать, что у Арми кто-то есть. Потому что они больше, чем друзья, даже если решили свой путь пройти порознь. — Вам нужно двигаться дальше. Арми кидает на него взгляд — почти злой, растревоженный — подёрнутая рябью вода в проруби, — но руку не выдёргивает. Генри ловит его в капкан молчания и собственных пальцев. — А ты знаешь, куда двигаться дальше? — шипит Арми, такой отчаянный, такой одинокий в этот миг, что у Генри перехватывает дыхание: эта реакция — преддверие снежной лавины, и чёрта с два он упустит возможность посмотреть, как трещат неприступные ледяные баррикады и обваливаются торосы. — Это не разрыв с подружкой, с которой встречался несколько лет — чёрт с ним, можно пережить, можно порыдать, подепрессировать, сходить к психотерапевту и попить таблеток по назначению, но это… это не то же самое, что бросить подружку. Или когда тебя бросает подружка. Это совсем не то же самое. И дело совсем не в семье, Генри, и не в силах, которые я отдал или отдала она, и даже не в детях, это… Я думал, что всё изменится, если она будет делать вид, что всё хорошо. Если она и дальше будет верить в нашу семью, я найду в себе силы, чтобы сохранить всё это. Но в какой-то момент мы сдались. Я сдался. И не знаю, как начинать с начала. Не знаю, к кому идти, с кем разговаривать, куда обращаться, как смотреть на неё и понимать, что она уже не моя, что всё, что я делал, мог делать — это только разрушать. — За его длинными густыми ресницами невозможно понять, куда направлен взгляд, но сам Генри смотрит на их переплетённые пальцы, инициалы Элизабет на коже Хаммера, которые почему-то жгут кожу Генри, на то, как правильно они совпадают здесь и сейчас; но Арми мягко убирает руку, и его голос снова индевеет: — Не трогай. Генри почему-то улыбается — не в ответ, просто. Потому что Арми реагирует. Или потому что из льдистой глубины наконец просвечивается что-то знакомое, светлое, отчаянное. — Это просто произошло, — вкрадчиво говорит Генри, но к руке Арми больше не тянется. Пока. — Вы были вместе десять лет, некоторые расстаются после двадцати и даже тридцати лет брака. Просто надо… пережить. Арми. Арми? По его лицу идёт судорога, и он порывисто вжимает дрожащие пальцы в веки, скрываясь от мира, от мира — скрывая свои эмоции, и Генри только слышит: «Господи, о господи…» Вот она, вся его уязвимость. Совокупность беспомощности, импульсивности и саморазрушения; желание прожить день на годы вперёд, словно он может стать последним. Каждый шаг как попытка взлететь. Эфемерность жизни и попытка превратить её в стабильную бытность. Арми забывает, что воздушные замки никогда не строили из камней. — Арми. Его беспомощность и моменты слабости вызывают какое-то острое, древнее чувство, похожее на жадность дикого пожара: оно клокочет в горле и бьёт под дых, и всё складывается, как по эфемеридам, когда Генри оказывается совсем близко, когда касается напряжённого плеча, сокрытого под тонким хлопком футболки, когда кончиками пальцев проводит по беззащитной шее, едва прикрытой отросшими волосами. Арми — хрупкий, эта хрупкость — в его реакциях, в мурашках по коже, в распахнутых глазах, которые он поднимает на Генри. Это всё неправильно, но настолько необходимо, что не спасает даже хаммеровское «что ты делаешь?» — Генри просто тянется к нему, почти слепо, жадно, находит губами его губы — дыхание дрожит, как и пульс, и ресницы, и всё вокруг от невыносимости момента, — и тепло кажется таким явным, что… Генри разочарованно стонет, когда Арми настойчиво отодвигает его и рубит: «Не смей». Не удаётся даже урвать поцелуй, но губы всё равно тронуты тёплым дыханием — их печёт. Генри касается рта пальцами, обводит языком — и поднимает взгляд на испуганного, ранимого, удивительно распахнутого Арми. «Не смей» жжётся на языке и в подкорке. Не как приказ — как отрезвляющая пощёчина. Больше Арми ничего не говорит: стремительно поднимается с места и как-то пьяно, отрешённо бормочет: «Я должен ей позвонить, я должен… поговорить с ней». Генри его не останавливает, ни когда Арми хватает свой телефон, ни когда вылетает с кухни, едва не сбив по пути стул, ни когда в прихожей, обрывая звук его шагов, хлопает дверь. Да, вот так умирают однодневки — их просто пришибают дверью. Впопыхах. Но чаще — нарочно, чтобы не мучились, потому что жить дольше дня больно. Всё правильно, надо рубить с плеча. Это у Арми всегда получалось лучше всего. Генри не знает, почему прощает ему это: наверное, в отличие от Элизабет, у него просто нет сил, чтобы остановить этот ураган, нет смелости, чтобы мёрзнуть в его безразличии, нет ничего, что бы он мог ему предложить — как друг, как партнёр, как человек. Арми целен. Порой даже чересчур. Наверное, он и не сидел минуту назад на кухне Генри, и они не говорили о разводе с Элизабет, не говорили о детях и о том, что стало с их жизнью; наверное, Генри просто хотел уловить мираж и запечатлеть его в смоле — увековечить, как бабочку-однодневку. Но момент оказался упущен. И если закрыть дверь на ключ, может, удастся сохранить крохи того мгновения, которые Генри так отчаянно хотел оставить только себе. Только сделать этого он не успевает: Арми снова врывается в его квартиру — его жизнь — снежной метелью, выбивает из лёгких воздух и сгребает лицо ледяными трясущимися ладонями. Он выглядит ещё более возбуждённым, чем пару минут назад, и ещё более уязвимым, и ещё более искренне распахнутым. И Генри старается не обмануться, не испугать его снова, только осторожно гладит по ладони, накрывшей щёку: у Арми действительно холодные руки. — Спасибо, — надтреснуто шепчет Хаммер: так ломается лёд во время оттепели. Генри хочет спросить «за что?», но Арми наклоняется ближе, касается кончиком носа щеки, и за его дрожащими выгоревшими ресницами Генри видит всю ту необъятную, непоколебимую и почти нечеловеческую любовь, в которой сгорают не только мотыльки-однодневки, но целые империи. Такую любовь нельзя дарить кому-то одному. Её так много, она такая сумасшедшая и болезненная, что никто не выдержит. Десять лет — слишком долгий срок. — Спасибо, — снова шепчет он, а когда отстраняется, Генри читает в его глазах такую отчаянную признательность, что горло перехватывает. Это то самое за-всё-спасибо. То самое «я не могу, ты же знаешь, просто не могу, но часть моего сердца всегда принадлежит тебе». Эта любовь — делимая. На двоих, на троих, на весь тот мир, от которого Арми возводит торосовые бастионы. Эфемерида, заключённая в янтарь. И Генри хватает той нежности, с которой Арми обводит его скулы большими пальцами, а потом слабо, с немым обещанием улыбнувшись, наконец отстраняется. От кольца, вновь надетого на его безымянный палец, на коже остаётся ощущение ожога. Генри качает головой и улыбается. Звёзды не сходятся, но обещают, что рано или поздно всё встанет на свои места.