Love, people, caipirinha

Я вырываюсь из твоих рук и падаю вниз… Ты тоже устал, ты почти догорел… Но кто же, как не ты? Вельвет — Не молчи

Просыпаться в пустой кровати не то чтобы непривычно, но всё-таки неприятно. Генри, не размыкая глаз, переворачивается на соседнюю подушку, чтобы уткнуться в неё, жадно втянуть терпковатый запах, потереться щекой о ещё тёплую ткань… — значит, встал недавно, значит, скоро вернётся. Голова пустая — тишина готова столкнуть в крепкую дрёму. Но смутная тревога не позволяет провалиться обратно в сон: нервы скручивает опасным предчувствием, и Генри лежит лицом в подушку несколько минут, глубоко вдыхая родной запах, пока мышцы не начинают ныть от неудобного положения — тогда Генри тянется к сотовому на тумбочке и вместе с ним соскальзывает под одеяло. От резкого света слезятся глаза; цифры на экране показывают предательские без двух четыре. Конечно, утром им никуда не надо, конечно, они не выползут из кровати, пока не отлежат бока и не насытятся прикосновениями, но это будет позже — Генри хочет Арми сейчас. В свою постель и в свои объятия. Он натужно сопит, выпрастывает руку, чтобы убрать телефон, а потом, откинув одеяло вовсе, распластывается на кровати. Без Арми неуютно, холодно (вообще-то это открыта форточка, ну и чёрт с ней) и одиноко. Хочется курить и обниматься. Прижиматься губами к взмокшей шее и дышать — задыхаться — им. Генри тянется к подушке, чтобы обнять хотя бы её, но одёргивает руку: надо дождаться. Он же не уходит надолго. Только тревожное ощущение не собирается пропадать, и Генри вслушивается в тишину. Понимает: странная — не бормочет, не шепчет, не звенит. Надрывается молчанием. Упрямая, пустотелая тишина. Генри прикрывает глаза — несколько секунд собирается с силами и наконец поднимается с кровати. Тело ещё расслабленное, неостывшее, в мышцах приятно тянет отголосками близости, и приходится надеть футболку, чтобы не просквозило. Паркет холодит ступни. Отсветы с улицы растекаются по стенам длинными блёклыми линиями — на секунду обои превращаются в неоконченные картины Мунка; пространство шрамируется, разрывается, пытается вывернуться наизнанку. Миг — и всё исчезает. Генри снова вслушивается в тишину: она дышит размеренно и сонно, баюкает бархатной темнотой новорождённый день, и её страшно спугнуть даже ненарочным судорожным вздохом. До кухни Генри добирается наощупь — на обоях проступают ожоги света. На кухне открыто окно; сквозняк путается в занавесках. — Не спится? — Генри говорит полушёпотом, хрипло — не со сна, так получается; высокий иссохший силуэт, покачнувшись, отделяется от темноты. Пробившийся в окно сквозь кроны и тучи лунный свет подсвечивает все угловатости и неровности — подкрадывается со спины, течёт по плечам, очерчивая контуры. Генри не поклонник абстракционизма, поэтому включает над столешницей свет. — Не надо, — шелестит Арми: темнота укрывает его страх, Генри знает, но ему надо видеть, надо знать, что всё в порядке. Арми смотрит потерянно, смаргивает со слипшихся ресниц влагу и болезненную резь. Весь он — воспалённый нерв, скрученный, перетянутый до треска жгут. Генри замечает, что глаза у него красные. И шея — красная. Арми обнимает себя крепче и отворачивается: боится смотреть в глаза. — Прости, — говорит он, и Генри наконец замечает на столе ополовиненный стакан с водой и раскатившиеся таблетки — диазепам. Вот оно что. Арми не пытается оправдаться; у Генри нет сил спорить: он молча смахивает таблетки в широкую ладонь и бросает в конфетницу — к остальным таблеткам, после — поворачивается к Арми. Тот пусто усмехается, сутулится, крепче перехватывает плечи ладонями — его бьёт мелкая, едва заметная дрожь, и Генри спохватывается, чертыхается: как раньше не заметил? Но на попытку заключить в объятия Арми уворачивается, отталкивается словно весь, смотрит подстреленным волком и выдыхает: — Не трогай. Он борется — с собой, со своими страхами, с подступающей истерикой. С поглощающей, готовой сбить с ног паникой. Генри видит эту борьбу каждый день, пытается помочь, но только путается под ногами и ощущает себя отвратительно беспомощным: диазепам — это не причина и не последствия, это зависимость, от которой Арми — вроде бы успешно — пытается отвыкнуть. Он разбрасывает таблетки как напоминание: держись подальше. Он просыпается среди ночи от кошмаров — снотворные не делают легче, они удерживают в липкой удушающей паутине между сном и явью и не позволяют выбраться: Арми бросает их пить на первой неделе. Плохо подобранное лечение губит. Арми отказывается идти к врачу. Генри не может настоять, что это жизненно необходимо — потому что сдаётся каждый раз, когда Арми хватает его за локти, тянет на себя, вжимается пылающим лицом в плечо, шею, грудь и судорожно дышит, переживая очередную острую фазу. Такие вещи не лечатся лаской и нежностью. Нужна квалифицированная помощь, психотерапия, седативные, транквилизаторы — что там вообще прописывают? — но Генри игнорирует порыв благодетельности и обнимает Арми с такой силой, что у обоих спирает дыхание. Из раза в раз. Арми тонет — под рукой не оказывается спасательного круга. Генри смаргивает морок. Арми смотрит на него с такой пронзительной, оглушающей просьбой о помощи, что не откликнуться невозможно: тело действует машинально, готовое принять на себя любой удар, и ровно в момент, когда руки заключают в безопасный кокон, когда мир сужается до глухого стука сердца, когда стакан падает на пол и разбивается — оглушительно, резко, — Арми начинает задыхаться. Генри утыкается носом в его макушку, жмурится, находит пальцами ямочку на пояснице. Думает: эти ямочки выточены под его пальцы. Думает: следующей ночью он обязательно будет их целовать и греть дыханием, пока Арми не вскинется и не попросит. Думает: это всё можно прекратить — можно, но невозможно. Потому что Арми — это звенящее в резонансе стекло. Генри кутает его в свои объятия как в воздушную плёнку, прижимает бережно, касается губами растрёпанных влажных волос. — Тихо, — шепчет, целует дрожащие веки, дышит сгущающимся, забивающимся в глотку страхом, — тихо. Я здесь. Посмотри, ну же, посмотри на меня. Арми мотает головой, упирается непослушными пальцами в его плечи, пытается вывернуться, будто ему не нужна помощь, будто он в силах справиться сам. Если в мире существует самая жалкая ложь, то вот она: Арми не может один. Он не говорит об этом, но Генри знает. Всегда знал. К этому невозможно привыкнуть. Генри полгода пытается — и никак. Потому что каждый раз — это прогулка по кромке пропасти, попытки перейти в брод, борьба с призраками. Каждый раз — удар под дых, потому что получасом ранее — дрожащие ресницы, сорванный голос и полупьяная, расслабленная улыбка, которую Генри спешит поймать губами, получасом позже — царапины на предплечьях, блестящие от слёз глаза и немое, беспрекословное «Не подходи». Генри так не может. Он стирает пространство между ними, впечатывает в себя, отсекает от мира. Только тогда Арми позволяет себе слабость — приникает ближе, тычется лицом в плечо, жмётся пьяно, горячечно, бессильно. Отчаянно. Генри собирает губами испарину с его виска, бормочет на ухо какие-то глупости: «хороший мой», «люблю тебя», «дыши, пожалуйста, дыши». Арми не слышит, но словно считывает ладонями ритм сердцебиения, тянется за голосом, слепо тычется пересохшими губами в шею, ухо, щёку. Не целует — собирает себя по крупицам ощущений. Возвращается из пучины забытья. Они сидят на полу — переплетённые руками и ногами, спаянные каждой клеткой тела, и это кажется правильным. Генри перебирает кончики отросших вьющихся волос у шеи, баюкает в своих объятиях, разгоняет остатки дрожи прикосновением горячей ладони к лопаткам. Постепенно выравнивается дыхание; едва уловимо жужжит диодный светильник над столешницей — тишина наполняется спокойствием. Подстраиваются друг под друга ритмы сердец. Молчание длится ровно столько, сколько может длиться перемирие. Тишина перемалывается в крошево, когда Арми севшим голосом выдыхает: — Одни проблемы. — И Генри чувствует шеей, как дрожат его ресницы, как оседает в вырезе пижамной футболки тёплое дыхание. Он боится сделать больнее, но крепче сжимает чужое бедро. Арми не замечает. Он беззвучно бесслёзно плачет, пряча лицо в изгибе плеча. — Я снова всё порчу. У тебя же всё было, а ты, как идиот, решил, что меня надо спасать. — Где-то в его груди булькает задушенный глухой вой; Генри прижимает его сильнее, запускает пальцы в волосы, жмётся губами в висок. Так надо. Всё хорошо. Говори. — Меня не надо спасать. Дело рук утопающих, знаешь… я тебя на дно тяну. Оно тебе надо? Наверное, не надо. Наверное, надо было оставить всё там, в Риме, в Неаполе, в Лондоне. Оставить на руинах Колизея или у подножия Испанской лестницы, на ресепшене «Плазы». Или ещё проще: упаковать в полиэтилен и выбросить. Но Генри забрал всё — всё, что смогла вместить его память, всё, что смогло вынести его сердце. Наверное, Генри жалеет. — По-другому не получается. Арми клокочет подбитой, пойманной в силки птицей. Читает между строк: они тут оба переломанные, перемолотые, пересобранные из осколков и щепок, оба — потерянные, хватающиеся друг за друга так отчаянно, будто в этом есть смысл; оба — калеки, которым перебили отнюдь не крылья. Оба. В этом, наверное, весь смысл. — Я тебя погублю, — шепчет Арми, задевает губами шею, стискивает футболку на пояснице, — обязательно погублю. Мне страшно, я не умею… я… — Я тоже не умею, — отзывается Генри, прикрывая глаза: он не может врать, что бы там ни было — не может; поэтому — нет, не жалеет, ни о чём не жалеет, поэтому не говорит — обещает: — Но я попытаюсь. Обязательно попытаюсь.