весна священная

— Катенька, тебе кофе какой? — присыпанный специями эмоций голос мог бы посоревноваться с классическим пряным капучино: в конце февраля иного не хочется. А Кате нравится американо: от крепости нещадно кружится голова, а глубокой чернотой цвета разъедает и так расширенные зрачки. — Мне покрепче, — впереди еще половина рабочего дня, но спать невыносимо клонит уже сейчас. Забывается на мгновение, отпивая обжигающий кипяток из бумажного стакана, вспоминает зачем-то: эта фраза не ей принадлежит. «Сладкое люблю с детства», — раздел «о себе» на первых свиданиях ограничивается цитированием подписей к фотографиям в инстаграме, но сейчас, когда в руки насильно всовывают молочную «Алёнку», а мозг еще задурманен, иное на язык не попадает. Попадают снежинки: белыми перьями слетают с февральского сизого — голубь мира, ждущий отлета под крыло зимы. Принес с собой вести бывшей невесте. — Но, спасибо, не надо, — возвращает отогретую в ладони плитку молочного: говорила, что не ест животную пищу, только вчера. К черту первые свидания — в этот раз и инстаграма хватит. — Я сегодня занята, — звучало бы кокетливо, но ведь это в доску своя Катюха — даже в отношениях. Потому звучит прямо и предельно честно. А вот ласково-ирисовое «Катенька» все еще пахнет жесткими карамельками и купленными «на вырост» джинсами-клеш, до которых, наверное, и сейчас не доросла. «Катенька» — кукла с крутыми кольцами искусственных кудрей и таким же именем на измятой коробке в подарок, алый сентябрь, первые прописи и первые пятерки.       «Катенька» — робкое мальчишеское в последнее лето детства и полевые цветы августовским вечером.             «Катенька» — дешевая пудра, угольно-черная тушь, несмелый еле тлеющий огонек на бумажном краешке, так и не добравшийся до фильтра: тогда Кате думалось, ни разу больше не возьмет в руки сигареты. И вот — «Катенька» — кофейное разочарование под снежный обстрел февраля: затаиться бы в бункере. Баррикады вокруг выстроены и так. // «Сволочь» — Катин бункер слабо защищен от нападений снаружи: у двери услужливо маячит звонок. Катя трет налитые усталостью и свинцовой тяжестью так и не наступившего сна глаза и как есть, босая, идет открывать. Отодвигая щеколду, хватается за дверной косяк, чтобы удержать шаткое равновесие. — Ты почему трубку не берешь? — от Ульяны пахнет цветочным холодом и колючими духами, а сама она на ходу стягивает еще зимнее пальто и по-собачьи встряхивает головой: с волос слетают капельки растаявшего снега. — Спала, — тошнит. И от вранья тоже. — В восемь вечера? — внимательно рассматривает поникшую Катю, заглядывает недоверчиво в лицо. — Решетникова, что с тобой? У Кати в глазах — смертельная усталость, изнеможение и чувство вины. Спотыкается об оправдания и «так легче», и потому притупляется, а Катя — о брошенный на пол рюкзак. Без сил падает на диван с измятым сбитым постельным. — Покорми собак. — Тебя покормить надо, — полушутливо-полусерьезная Ульяна мысленно проводит черту вдоль Катиных скул. — Мне нормально, — еле заметно улыбается — черта изгибается дугой; приподнимает татуированную руку — читай, мол, вот. «Читай», — детские сказки метрономом отсчитывали годы: раз-два-три-четыре. Желто-мерцающий ночник с рыбками, пижама с котиком, девочка с характером. А потом Катя научилась читать и считать сама. Сэкономленные копейки с обедов в школе — раз, дешевые сосиски для дворового пса — два, растрепанные косы, драка с мальчишками и «ко мне, песик» — три, «мама, он меня защищал, зачем его увезли?» — четыре.       «Раз-два-три-четыре» — сначала по пальцам. Бульон — раз, Кира — два, десятки приютских собак, которым Катя помогает — три. Черно-белое размазанное фото дворняги, пришпиленное в сердце и в ежедневнике — четыре.       «Раз-два-три-четыре» — давно по музыке. С кухни просачивается сквозь прикрытую дверь Ульянкин любимый трек, а у Кати украли стоящие на репите признания, включив в наушниках звенящую пустоту. Привычно курит в окно, щурится от лимонного уличного фонаря и сверкающего серебристыми блестками снега: такие же с ярко накрашенных глаз сыпались в недавний совместный концерт. А теперь рассыпалась и Катя. Короткие собачьи усы щекочут где-то под коленом, и пропахшие сигаретой пальцы ласково треплют обеих собак за ушами. Собаки морщатся и фыркают — бросай, Катьк.       Собирайся. Катя послушная: тушит остатки о металл наружного подоконника и отправляет в подставленную стеклянную ладонь — застывшее тепло прозрачных рук отогревается последней искрой. Катя, еще надеется, отогреется тоже — скоро весна. — Где у тебя чайные пакетики? Я нормальной еды привезла, — Ульяна многозначительно в сторону пустого холодильника кивает, расставляя на столе купленное. — Я завариваю, — привычно чуть хрипловатый голос Решетниковой дробными каплями льется вместе с кипятком, пока она тянется на верхнюю полку за свежей заваркой.       Собирается. Под ногами крутятся собаки — так держать, хозяйка. — Меня попросили вернуть, — полувиноватая Ульяна имени не называет и выкладывает на стол что-то из прошлой Катиной жизни — что именно, Катя не знает: не оборачивается и замирает на секунду. Обе собаки взвизгивают от неожиданности одновременно, отскакивая от упавшей бумажной упаковки открытого чая.       Рассыпается. — Оставь, — Катя вместе с иллюзией склеенного — тоже. Виду не подает. — Подай лимон, пожалуйста, — это легче. Тоже лимонный фонарь за окном превращается в обсыпанную сахаром дольку — то ли снег, то ли дождь. Катя вглядывается в изумрудно-сияющие прищуренные глаза такси сквозь запотевшее окно: готова поспорить, изнутри в машине такое же. Потому и отходит от стекла раньше, чем такси тронется. Задвигает шторы, выключает свет — в темноте не видно собственных монстров. Слышит удаляющееся шуршание колес: машина тронулась. Катя, думается, тоже. Внимательно изучает потолок, изредка взглядывая на часы: два-три-четыре. Бессонница течет умирающими лимонными брызгами сквозь плотные шторы и озлобленно щиплет глаза — падают прозрачные капли. Пять. Где-то за окнами Бог заменяет перегоревшую энергосберегающую лампочку солнца на ярко-желтую: раскалится в плюс. Шесть. Семь. Катя тоже в его зоне ответственности, но она отменяет так и не понадобившиеся будильники и, пошатываясь от усталости и щурясь от света, выглядывает на улицу: падают прозрачные капли. Слетают с карниза неоперившимися птенцами и разбиваются о стылую землю льдинками. Собаки тихим скулежом напоминают о прогулке — и тебе, подруга, не помешало бы проветриться.       Собирайся. Катя берет в трясущиеся руки поводки: «мы в ответе за тех, кого приручили». Да ведь, Господи? На улице ее встречает ледяной северный ветер. Ни ответа, ни весны.